Эптон Синклер - Джунгли
Они собирались пожениться весной, привести в порядок мансарду и поселиться там. Тамошус хорошо зарабатывал, семья понемногу выплачивала Марии свой долг, и у нее скоро должно было скопиться достаточно денег, чтобы устроить собственный домашний очаг. Правда, из-за своего нелепого мягкосердечия она каждую неделю упрямо тратила значительную часть своего заработка на вещи, в которых нуждалась семья. Мария стала теперь настоящей богачкой, потому что сделалась опытной окрасчицей и получала по четырнадцать центов за каждые сто десять банок, а она могла окрашивать но две штуки в минуту. Она чувствовала себя, так сказать, хозяйкой своей судьбы, и все вокруг звенело от ее бурных восторгов.
Однако друзья покачивали головой и советовали ей не торопиться; нельзя рассчитывать, что все будет идти так гладко, беда вечно подстерегает человека. Но Мария была глуха к предостережениям и продолжала строить планы, мечтая о всех сокровищах, которые она добудет для своего гнездышка, и поэтому, когда наступила катастрофа, на ее отчаяние было больно смотреть.
Ее фабрика закрылась! Мария ждала этого не больше чем конца света, — огромное предприятие казалось ей сродни планетам и временам года. И вот оно закрылось! Ей ничего не объяснили, не предупредили даже за день — просто однажды в субботу она увидела объявление, извещавшее о том, что все рабочие вечером получат расчет и что фабрика откроется вновь не раньше, чем через месяц. И это было все: Мария лишилась места.
Кончился предпраздничный наплыв работы, — отвечали подруги на расспросы Марии. После этого всегда наступает застой. Может быть, фабрика скоро начнет работать с половинным рабочим днем, но наверное ничего сказать нельзя — случалось, что она простаивала до самого лета. Пока надежды мало; грузчики, работающие на складах, рассказывают, что банок там до самого потолка и если бы фабрика проработала еще с неделю, фирме некуда было бы их девать. Уже сокращено три четверти грузчиков, а это самый плохой признак, — значит, нет заказов. Вообще вся работа по окраске банок — сплошное надувательство, говорили работницы. Сходишь с ума от того, что зарабатываешь двенадцать — четырнадцать долларов в неделю, а тратишь только половину; но вторую половину придется потратить, чтобы свести концы с концами, пока нет работы, и оказывается, что ты зарабатывала вдвое меньше, чем думала.
* * *Мария вернулась домой, и так как она относилась к числу людей, которые не умеют сидеть сложа руки, то прежде всего устроила генеральную уборку, а потом отправилась искать по Мясному городку работу на время вынужденного безделья. Но почти все консервные фабрики закрылись, все девушки искали работы, и, разумеется, Марии ничего найти не удалось. Тогда она начала обходить лавки и пивные, а когда и здесь ничего не вышло, отправилась даже в районы, расположенные возле озера, где в больших дворцах жили богатые люди, в поисках работы, которую могла бы делать женщина, не понимающая по-английски.
Кризис, выбросивший Марию на улицу, коснулся и тех, кто работал в убойных, но сказался он на них иначе. Только теперь Юргис начал по-настоящему понимать, почему рабочие так озлоблены. Мясные короли не увольняли их и не закрывали своих предприятий, как владельцы консервных фабрик, но простои на бойнях все увеличивались. Хозяева всегда требовали, чтобы люди являлись ровно к семи часам утра, хотя до тех пор, пока не начинали заключаться торговые сделки и не поступал первый скот, делать было нечего. Обычно приходилось ждать до десяти — одиннадцати часов, и это уже было достаточно плохо; но сейчас, в период застоя, случалось, что работы не было почти до самого вечера. И рабочие слонялись по убойной, где термометр подчас показывал двадцать градусов ниже нуля! Утром они бегали и боролись друг с другом, чтобы согреться, но к концу дня у них уже не было сил сопротивляться холоду, и, когда, наконец, пригоняли скот, они успевали до того окоченеть, что каждое движение причиняло мучительную боль. И тогда вдруг все оживало, и начиналось безжалостное «пришпоривание»!
Бывали недели, когда Юргис работал по два часа в день, а это означало только тридцать пять центов. Выпадали и такие дни, когда он работал не больше получаса, а иногда не работал совсем. В среднем же в день выходило шесть рабочих часов, то есть шесть долларов в неделю; но эти шесть часов люди работали после того, как до часу, а то и до трех или четырех часов дня просиживали без дела. Вдруг к вечеру появлялась целая партия скота, а пока не кончилась разделка последней туши, уйти домой было нельзя; работать нередко приходилось при электричестве до девяти-десяти часов или даже до часу ночи, без передышки на ужин. Люди целиком зависели от скота. Бывало, что покупатели выжидали понижения цен и, заставив поставщиков думать, что сегодня не собираются ничего покупать, ставили потом свои условия. Почему-то цены на корм для скота были на бойнях гораздо выше рыночных, — а привозить свой собственный корм скотопромышленникам не разрешалось. Кроме того, часть вагонов прибывала иногда с опозданием, потому что на железных дорогах случались заносы; тогда мясопромышленники покупали скот тут же ночью, чтобы выгадать в цене, и в действие вступало железное правило: весь скот должен быть зарезан в день покупки. Протестовать было бесполезно: рабочие посылали к мясным королям делегацию за делегацией, но ответ был всегда один — таково правило, и они отнюдь не намерены его отменять. Даже в сочельник Юргис работал до часу ночи, а в первый день рождества он явился в убойную к семи часам утра.
Это было плохо, но случались вещи и похуже. Рабочему платили не за всю его тяжелую работу, а только за часть ее. Когда-то Юргис смеялся над теми, кто говорил о надувательстве, которым занимаются большие концерны, теперь же он сам мог оценить горькую иронию того факта, что именно могущество этих концернов позволяло им безнаказанно обманывать людей. На бойнях существовало правило, что с человека, опоздавшего хотя бы на минуту, удерживают часовой заработок: это было весьма выгодно хозяевам, так как рабочий все равно отрабатывал этот час; стоять сложа руки ему не позволялось. С другой стороны, если он приходил раньше времени, ему за это не платили, хотя нередко мастера приказывали начинать работу за десять — пятнадцать минут до гудка. То же было и в конце дня: за неполный час рабочим не платили. Человек мог проработать пятьдесят минут, но, если работы не хватало на полный час, ему это время вовсе не оплачивали. Поэтому конец дня был своеобразной лотереей, войной, которая велась почти открыто между мастерами и рабочими, причем первые старались ускорить темп работы, а вторые — замедлить его. Юргис негодовал на мастеров, но в действительности они не всегда были виноваты, потому что их тоже держали в постоянном страхе перед увольнением, и если кому-нибудь из них грозила опасность не выполнить норму, то проще всего было заставить людей работать «на храм божий»! Такова была ходившая среди рабочих злобная острота, которой Юргис сперва не понимал. Старый Джонс жертвовал деньги на миссии и другие религиозные учреждения, поэтому, когда рабочим приходилось делать что-нибудь особенно бесчестное, они подмигивали друг другу и говорили: «Работаем на храм божий!»
Под влиянием всего этого Юргиса перестали удивлять разговоры о том, что рабочим необходимо бороться за свои права. Он сам готов был вступить в борьбу, и когда ирландец — делегат союза подсобных рабочих мясной промышленности — снова пришел к нему, Юргис встретил его уже совсем по-другому. Мысль о том, что, объединившись, рабочие могут выступить против мясных королей и победить их, показалась ему просто замечательной. Он удивился, как до нее додумались, и когда узнал, что эта идея очень распространена среди американских рабочих, то впервые начал постигать смысл слов «свободная страна». Делегат объяснил ему, как важно, чтобы в союзе состояли и боролись все трудящиеся, и тогда Юргис согласился внести и свою долю. Не прошло и месяца, как все работавшие члены семьи обзавелись карточками союза и гордо щеголяли союзными значками. Почти целую неделю они были вне себя от радости, считая, что, раз их приняли в союз, значит, пришел конец всем бедам.
Но через десять дней после вступления Марии в союз, когда ее фабрика закрылась, они совершенно растерялись и никак не могли взять в толк, почему союз не предотвратил этого удара. На первом же собрании Мария встала и произнесла речь. Собрание было посвящено текущим вопросам и велось на английском языке. Но Марию это нисколько не смутило; она высказала все, что в ней накипело, не обращая внимания ни на стук председательского молотка, ни на шум и движение в зале. Ее беспокоила не только собственная беда, но и сознание несправедливости всего происшедшего, и она изложила свое мнение и о мясопромышленниках и о стране, где могут происходить подобные безобразия. Когда, наконец, она села, обмахиваясь платком, стены зала все еще дрожали от раскатов ее зычного голоса, но собравшиеся быстро оправились и перешли к обсуждению вопроса о выборе секретаря для ведения протоколов.
