Кен Кизи - Песня моряка
Ранняя обедня в русской православной церкви собрала столько прихожан, сколько отец Прибылов не видел в Рождество и на Пасху вместе взятых. Колокола на старой шаткой колокольне только начали звонить, а все скамейки были уже заняты. Толпа напоминала первых поселенцев, приходивших с благодарственными молитвами за ниспосланное им изобилие.
Большинство прихожан было столь же старыми и дряхлыми, как и их отец-исповедник и сама святая обитель. Отбросы общества, видавшие лучшие ни рыбаки давно забытых путин и их опустившися жены. ПАПы. Очень много ПАП. Никто и представить себе не мог, что в округе сохранилось еще столько старомодных ПАП. Они толпились в церкви, словно собираясь отметить поимку гигантского кита. И даже если у них не было пригласительного билета в узкий круг на тризну по этому поводу, при такой добыче им наверняка могла достаться ворвань.
Отец Прибылов выбрал текст проповеди еще за три дня до того, как в бухте Квинака причалил этот огромный металлический кит, но все прихожане были убеждены, что хитрый старый священник остановился на нем не случайно. Свободные переплетения его проповеди были посвящены тенетам порока и книге Екклесиаста. Только преподобный отец понимал, что проповедь не может быть заготовлена заранее, что она творится судьбой. Поэтому и нынешнюю проповедь кроила и сшивала рука Всемогущего. Сам же отец Прибылов являлся не более чем жалкой логической нитью, связующей воедино божественные тексты. И несмотря на то, что эта нить чем дальше, тем больше сбивалась в сторону пророческого обличения, паству это особенно не беспокоило. Извилистый шов соединял слова ничуть не хуже прямой строчки.
— Ибо не дано человеку знать своего срока! — гремел голос святого отца, насколько мог греметь Дряхлый девяносточетырехлетний старец. — И как рыба улавливается сетями зла, а птица западней, так и сыны человеческие улавливаются тенетами злого времени.
Паства понимающе заерзала на кедровых скамьях. Злое время. Ну-ка, ну-ка!
Когда-то стоял на земле небольшой город, вдохновленный вниманием слушателей, продолжил святой отец, — и немногие люди населяли его. И могущественный царь пришел и осадил его. И жил в этом городе добрый человек, бедный, но мудрый; и спас он свой город. Но пришел ли к нему кто-нибудь с благодарностью? Вспомнил ли его кто-нибудь в своих молитвах?
Слушатели жизнерадостно затрясли головами: черт, конечно же, нет.
— И я говорю, мудрость лучше, чем сила, хоть она и была отвергнута и принижена. И я говорю, слово мудреца выше вопля того, кто правит глупцами. Ибо дохлые мухи отравляют богатую масть зловонием!
Носы сморщились и ноздри затрепетали в предвосхищении дальнейшего.
— И потому я говорю, — руки святого отца, испещренные венами, заметались, как птицы, по золотому шитью рясы, — опускайте хлебы свои на воду, но не мечите жемчуга вашего пред свиньями. И помните: «Блаженны нищие духом, хоть и не призваны они в дома богачей». Блаженны воистину. Аминь.
— Аминь! — поспешно ответила паства, горя от нетерпения поскорее добраться и до хлебов, и до жемчугов, и до свиней. — Аминь, аминь!
Уже потом, на улице, стоя в робких лучах солнечного света и принимая поздравления в связи со столь успешной проповедью, добрый патриарх был вынужден признаться, что и он получил приглашение на вечерний прием и был намерен посетить его, так как Герхардт Стебинс обратился к нему с персональной просьбой. Однако он собирался лишь благословить мероприятие, а отнюдь не играть роль местной достопримечательности. Даже великие киты мира сего нуждаются в благословении, и навредить это никому не может.
— И все же блаженны нищие духом!
К обеду все уже в городе знали, кто приглашен на прием, а кто нет. Кто-то узнавал новости по телефону, кто-то по местному радио «Рыболовная снасть», а некоторые из специального выпуска «Маяка», который Вейн Альтенхоффен успел подготовить за ночь. Однако большинство горосмогло услышать новость собственными ушами благодаря акустическому феномену, наблюдающемуся во многих прибрежных городах Аляски. Зажатый между тремя крутыми склонами и скалистым глетчером, звук, отражаясь эхом, накладывается сам на себя. Он вращается, все нарастая и нарастая, как молитвы, заключенные под куполом церкви. В будние дни это явление выражалось лишь в постоянном гуле, зато по воскресеньям, когда карбасы стояли на приколе, а металлический скрежет консервных заводов наконец затихал, звуки становились чистыми и отчетливыми. И прислушавшись, можно было различить отдельные голоса, словно они были совсем рядом. Их не заглушал рев скоростных шоссе, как это было в более крупных городах на юге. В этих крохотных городишках с любого крыльца каждую машину можно было отличить по ее характерному звуку.
— Это жена Лероя Дейнстрона отправилась жаловаться к своей мамаше.
Любые пререкания перед любым баром становились достоянием посетителей двух других:
— А это сам Лерой в «Горшке» рассказывает, как оскорблена его старуха тем, что они не получили приглашения. Она сказала, что их обязаны были пригласить как единственных хиропрактиков в городе. А по мне-то, кого это волнует? Они такие же голодранцы, как и мы.
Порой между обладателями приглашений и отверженными вспыхивали перепалки, впрочем, без серьезных последствий, так как вне зависимости от наличия пригласительной карточки к яхте собирались идти все. Приготовления начались с первыми лучами солнца. «Морской ворон» установил свой тент для игры в бинго и бочки с пивом. Местное отделение «Орлиного гнезда» смонтировало танцевальную площадку из фанеры, и из дюжины 90-ваттных динамиков уже вылетали самые Разнообразные мелодии.
Единственный, кто не принимал в этом никакого участия, был Омар Луп: он настолько разъярился на Бергстрома за то, что тот отказался засадить его сукиного зятя, что в полдень запер свой боулинг, решив, что в знак протеста будет играть в полном одиночестве. Однако его сыновья отказались последовать его примеру. Они установили шампуры, сложили угольные брикеты и принялись нарезать труп огромной свиньи, задранной за неделю до этого медведем: нежная свинина с фасолью — двадцать пять долларов за порцию.
На спокойной воде покачивались гидросамолеты, прибывшие в основном из соседних городишек. Но было и несколько экзотических явлений. Так, в шесть часов вечера прибыли два «морских ястреба», которые выгрузили на кормовой грузоподъемник яхты технический персонал и алюминиевые ящики с оборудованием, и тут же крылом к крылу, как водоплавающая дичь, снова поднялись в воздух. Чуть попозже опустился вертолет, из которого высыпало с полдюжины визжащих рыжеволосых девиц, встреченных приветственными криками. Вероятно, это были «Вишневые Девчата» — группа из Анкориджа, которая завоевала себе славу исполнением золотых шлягеров прошлого. Все шестеро были натурально рыжими и славились тем, что носили костюмы, не позволявшие сомневаться в этом. С развевающимися кудрями они выскочили из-под работающих лопастей пропеллера и побежали к яхте под аплодисменты и крики зрителей.
Великан, стоявший у самых сходней, сделал шаг в сторону и пропустил их на борт.
И уже почти в семь на горизонте появились перемежающиеся желтовато-зеленые проблески, которые начали быстро приближаться с оглушающим грохотом. Над самой стоянкой металлическая птица внезапно задрала свой клюв вверх и зависла в воздухе, как гигантская колибри; потом корпус снова выровнялся и машина опустилась на асфальт.
Когда дым рассеялся, на борту стала видна черная надпись — «Мицубиси». По трапу спустились три азиата в темно-синих костюмах, которым тут же вручили три дипломата. Вручавшим, впрочем, был совсем не азиат, а чисто американский пляжный мальчик в белых туфлях, шортах для серфинга и в гавайской рубашке с изображением райских птиц. Светлый пушок его коротко стриженных волос затрепетал в потоках воздуха, когда он спрыгивал на землю. Он расплылся в лучезарной улыбке, помахал рукой толпе зрителей и поспешил за своими мрачными спутниками. Не успели пассажиры покинуть свой летательный аппарат, как его двигатели снова взревели, он взмыл в воздух и исчез из виду еще до того, как те успели достичь яхты. Вейн Альтенхоффен вышел из оцепенения и записал: «После посадки реактивного самолета с вертикальным взлетом даже появление ядерной подлодки никого бы уже не удивило».
В начале девятого у штормтрапа снова появился улыбающийся веснушчатый стопроцентный американец с мегафоном. Теперь с ним был Николай Левертов в широкополой шляпе и темных очках. Стопроцентный американец, сияя, покивал в разные стороны, дожидаясь, когда утихнет шум и выключат динамики, после чего поднес мегафон ко рту.
— Эй-эй! — начал он, как телеведущий, обращающийся к студийной аудитории. — Ну как тут с уловом?
Публика ответила ему смехом и свистом. Когда шум затих, он снова включил мегафон.
