Ханс Фаллада - Волк среди волков
— Да полноте, Книбуш, — устало сказал Пагель. — Ложитесь в постель, сегодня же вечером придет доктор, а когда вы наконец выспитесь, все представится вам в другом свете. А теперь, пока вы раздеваетесь, дайте-ка мне прочесть письмо тайного советника.
Старый лесничий Книбуш, не то ворча, не то жалуясь, стал рыться в карманах. Пагель стоял под тусклой лампочкой и пробегал письмо, написанное тайным советником Хорст-Гейнцем фон Тешовом своему лесничему. У окна, в большом кресле, сидела лесничиха, о которой деревенские говорили, что она совсем блаженная. Тучная, расплывшаяся женщина отвернула голову и неподвижно смотрела в ночь. На коленях у нее лежала книга с золотым крестом на переплете, вероятно псалтырь.
— Кто укладывает в постель вашу жену? — спросил Пагель, отрываясь от чтения.
— Сегодня она, вероятно, не ляжет, — отвечал лесничий. — Иногда она сидит вот так ночи напролет — и все распевает. А если захочет лечь, справится сама.
Молодой человек бросил быстрый испытующий взгляд на лесничиху, которая все так же неподвижно смотрела в ночь, и снова углубился в письмо. Лесничий влез в ночную рубашку, а затем в постель — и теперь лежал тихонько, с закрытыми глазами: его покрасневшее от солнца и ветра лицо с изжелта-белой бородой казалось странно пестрым пятном на белой подушке.
Но когда Пагель дошел до того места, где тайный советник приказывал лесничему раз навсегда воспретить всем жителям Нейлоэ, вкупе с семейством его зятя, а также управителям имения и молокососу Пагелю ногой ступать в леса старого советника, — как раз в тот момент, когда молодой Вольфганг Пагель дочитал до этого места воинственное и грозное, можно сказать огнедышащее, письмо фон Тешова, старуха начала петь.
Она заложила пальцем псалтырь, но не заглядывала в него. Она продолжала смотреть в ночь и визгливым, срывающимся голосом тихо пела старинную песню:
Отдай всех дней теченье, дороги, боль обид
Тому на попеченье, кто в небесах царит,
Кто ветру дал и туче дорогу и полет,
Кто, разумом могучий, путь и тебе найдет.
Пагель покосился в сторону лесничего, но старик даже не шевельнулся. Голова его неподвижно покоилась на подушке.
— Я пойду, господин Книбуш, — сказал он, — вот письмо. Спасибо, я, как сказано, буду молчать.
— Заприте дверь снаружи, — ответил лесничий, — ключ торчит в замке. Если придет доктор, я отопру другим. Уж я услышу. Не засну.
— Пенье вам, должно быть, мешает? — спросил Пагель.
— Пенье? Какое пенье? Ах, моей жены? Нет, не мешает, я его не слышу. Я все думаю… Когда будете выходить, выключите, пожалуйста, свет, нам свет не нужен.
— О чем вы думаете, господин Книбуш? — спросил Пагель, взглянув на лесничего, который лежал в кровати, не шевелясь, с закрытыми глазами.
— Да так, размечтался, — сказал лесничий, наслаждаясь покоем. — Я думаю, например: не сделай я в жизни того-то и того-то, или не повстречайся с тем-то и тем-то, как бы все сложилось? Да только трудная это штука…
— Да, трудная…
— Я, например, думаю, если бы этот негодяй Беймер не наехал на меня в лощине, как бы тогда все обернулось? Ведь это же могло быть, не правда ли, господин Пагель, надо было мне только идти побыстрее. В лощине было темно, а выберись я из нее пораньше, он бы издали меня заметил и удрал.
— И что же тогда изменилось бы, господин Книбуш?
— Да все, все! — воскликнул лесничий. — Если бы Беймер тогда не наехал на меня, не пришлось бы мне явиться во Франкфурт, в суд, а не было бы у меня во Франкфурте суда, я бы опять-таки не повстречался с Мейером, и он бы не выдал склад оружия…
Пагель решительным жестом положил свои руки на сухие, костлявые, в старческих пятнах, руки лесничего.
— Я бы на вашем месте думал о чем-нибудь другом, господин Книбуш, предложил он. — Помечтайте, например, как это будет, когда страховая касса начнет выплачивать вам пенсию. Ведь, возможно, и в самом деле настанут другие времена, будут другие деньги. Вот и тайный советник пишет об этом, вы же читали. И еще я бы думал, как устроить свою жизнь. Есть же у вас какое-нибудь любимое занятие.
— Пчелы, — тихо промолвил лесничий.
— Вот и превосходно, пчелы — замечательная штука, о пчелах, говорят, написаны целые книги. Самое подходящее занятие.
— Да, недурно бы, — согласился лесничий. И вдруг он в первый раз за все время широко открыл глаза и сказал: — Но вы все еще не понимаете, почему я думаю о другом, господин Пагель. Если все зависит от того, что на меня наехал Беймер, а таких случаев я могу насчитать в своей жизни сотни, то я, значит, ни в чем не повинен. И мне, значит, нечего казниться, а?
Пагель задумчиво взглянул на старого Книбуша, который снова умолк и закрыл глаза. В углу возле окна, уставившись в ночной мрак, пела псалмы старуха, один за другим, тихим, тонким голосом, словно в комнате никого не было.
— Ну, отдохните немножко, пока придет доктор, — внезапно сказал Пагель. — Я сейчас же ему позвоню.
— Но почему же вы мне не отвечаете, господин Пагель? — жалобно воскликнул старик, приподнявшись в постели и уставив на Пагеля круглые светлые глазки. — Разве я неправильно говорю? Если бы Беймер не налетел на меня со своим велосипедом, все было бы иначе!
— Вас мучает совесть, и вы хотите себя оправдать, не так ли, господин Книбуш? — задумчиво спросил Пагель. — Но ведь оправдательный приговор хорош, когда чувствуешь себя ни в чем решительно не повинным. Я бы лучше помечтал о пчелах. Спокойной ночи.
И Пагель быстро вышел из комнаты, погасил свет, открыл наружную дверь, и вот он стоит на дворе. Уже стемнело, но, пожалуй, он еще застанет людей за копкой картофеля.
6. ПАГЕЛЬ ПРИУНЫЛКартофельные бурты находились минутах в пяти от усадьбы, на перекрестке трех проселочных дорог. С двух сторон они примыкали к лесной опушке. Эта поляна, удобная для подвоза и хранения картофеля и защищенная лесом от ледяных восточных и северных ветров, служила той же цели и в прошлые годы. Но теперь на исходе осени это местоположение оказалось опасным. Удаленность от жилья благоприятствовала ворам, а близость леса облегчала им бегство.
У Пагеля были вечные хлопоты с этим картофелем. Каждое утро то там, то здесь обнаруживали яму в земляном настиле, которым картофель был защищен от зимних морозов. Здесь было уже свыше десяти тысяч центнеров — кража трех или пяти центнеров не имела большого значения, если бы не постоянная работа по засыпке отверстий, а главное — опасность, что из-за такой ямы замерзнет бурт в пятьсот центнеров. Не раз уже досадовал Пагель, что по недомыслию согласился на предложение рабочих ссыпать картофель на старом привычном месте. Человек более опытный предусмотрел бы трудности, которые породил в этом году общий голод. Пагель был убежден, что все население Альтлоэ работало бы на уборке картофеля, будь он сложен прямо на дворе под постоянным надзором. А сейчас была возможность без больших хлопот и без риска запасти себе ночью то, что иначе пришлось бы добывать ценой многодневной тяжелой работы на холоде. И трудно было даже винить этих людей: у них не было самого необходимого, они часто голодали, они брали крупицу от изобилия — подумаешь, какая беда!
Озабоченный, задумчивый бродил Пагель в темноте между длинными, вышиной почти в рост человека, насыпями. Рабочие, конечно, уже ушли, а воров еще не было: зря он ехал, старался.
Но нет, совсем не зря: он сразу же наступил на забытую лопату, вряд ли ей пошла бы на пользу ночная сырость. Он подобрал ее, чтобы отнести в чулан, где хранился инструмент. Но минуту спустя наткнулся на две лопаты, торчавшие в груде картофеля. Он прихватил и их с собой. Но тут же нашел вилы и снова лопату — немыслимо было самому все это тащить в усадьбу.
Обескураженный Пагель сел на кучу соломы, вдруг совершенно потеряв мужество. Часто бывает, что человек долго и стойко выносит множество неприятностей, и вдруг какой-нибудь пустяк может подкосить его. За последние недели Пагель перенес много тяжелого, не теряя бодрости, но мысль, что он хлопочет, надсаживается с утра до ночи, а между тем нерадивость, лень, распущенность растут, мысль, что с десяток лопат, заступов, вил в эту ночь покроется ржавчиной, подкосила его.
Он сидел на куче соломы, подперев голову руками; темнота сгущалась. Позади него таинственно шумел лес, с деревьев непрерывно капало. Он продрог. Будь он сейчас бодрее, свежее, энергичнее, он пошел бы в усадьбу, отчитал бы виновных и погнал бы их сюда, — пусть сами волокут домой свой инструмент. Но сегодня у него не было для этого сил: при мысли, что ему придется выслушать в ответ угрюмо-враждебные возгласы, он готов был заплакать, он чувствовал себя вялым, как выжатый лимон. Неподвижно сидел он, не ощущая в себе ничего, кроме серой бесконечной пустоты, у него даже не было сил закурить.
