Ханс Фаллада - Волк среди волков
Он поворачивается и идет по шуршащей траве к своему велосипеду. У него не особенно хорошо на душе. Но что же делать? Бедный парень не виноват, что он глуп и груб. Не виноват и лесничий, что он стар и болен. Молодой десятник теперь, в сезон рубки леса, везде найдет работу, а старый лесничий уже никогда в жизни…
Крепко нажимает он на педали и с минуту пытается думать о письме матери. Каких-нибудь два часа тому назад он был почти счастлив! Но, несмотря на все усилия, письмо остается чем-то очень далеким, точно огонек, который видишь ночью сквозь лесную чащу, но к которому не проберешься, потому что кусты и черные ветви то и дело закрывают от тебя маленькую сияющую точку.
Минуту спустя он догоняет лесничего, тот плетется, опустив голову, точно собака, потерявшая хозяина. Он не поднимает головы и тогда, когда молодой человек останавливается возле него и соскакивает с велосипеда. Плетется, будто он совершенно один.
Некоторое время они молча идут рядом, затем Пагель говорит:
— Шмидта я уволил, господин Книбуш. Завтра он уже не выйдет на работу.
Лесничий долго молчит. Затем, вздыхая, произносит:
— Мало толку, господин Пагель.
— Почему мало толку, господин Книбуш? Одним склочником меньше — значит, одна забота с плеч долой.
— Ах, — говорит старик. — Одна забота с плеч, а на ее место десять новых.
— Какие еще новые? — спрашивает Пагель. — Уж не те ли, что мешают вам сегодня метить деревья?
Но для Книбуша, нынешнего Книбуша, этот вопрос прозвучал слишком назойливо. Он сжал губы и не ответил.
Через минуту Пагель снова начал:
— Я думаю, господин Книбуш, позвонить сегодня доктору, поговорить с ним, а завтра вы к нему пойдете, он, я уверен, освободит вас от работы, и наконец-то вы хорошенько отдохнете. Вы ведь знаете, деньги в больничной кассе можно получать в течение двадцати шести недель.
— Ах, да разве проживешь на больничные деньги? — уныло сказал старик. Но в его голосе уже не было прежнего отчаяния.
— Ведь у вас есть паек, Книбуш. Мы будем вам выдавать, мы не дадим вам помереть с голоду.
— А кто будет работать за меня в лесу? — спрашивает лесничий.
— Не метить деревья — это и я умею, господин Книбуш, — дружелюбно говорит Пагель. — А вашим лесорубам я на время дам какое-нибудь занятие в усадьбе.
— Господин тайный советник в жизни на это не согласится! — возражает лесничий.
— Что там тайный советник! — пренебрежительно говорит Пагель, чтобы показать лесничему, как мало значит тайный советник. — Вот уже месяц, как он не дает о себе знать, так пусть уж мирится с тем, что мы здесь хозяйничаем по-своему.
— Он дает о себе знать, — тихо возражает лесничий. — Он написал мне.
— Да ну! — восклицает ошарашенный Пагель. — Вот тебе и раз! Так что же угодно господину тайному советнику Хорст-Гейнцу фон Тешову? Не намерен ли он вернуться и разыскивать внучку?
Но лесничий Книбуш не отзывается на эту насмешку. Теперь и фройляйн Виолета уже не интересует его, а ведь в прежние времена он так старался заслужить ее расположение. Он интересуется только собой. Поэтому он не отвечает на вопрос Пагеля и после долгой паузы задумчиво произносит:
— Вы и в самом деле думаете, что доктор освободит меня от работы?
— Ну конечно! Ведь вы больны, Книбуш!
— И вы будете выдавать мне паек, несмотря на больничный лист? Но ведь это запрещено, господин Пагель?
— Пока я здесь, вы будете получать по-прежнему ваш паек, господин Книбуш.
— Завтра же иду к врачу, пусть даст мне бюллетень, — заявил лесничий совсем уже другим голосом.
Пагель терпеливо ждал, но Книбуш так и не сказал ни слова, Он молча шел возле молодого управляющего, очевидно погруженный в мечты о беспечной жизни — без забот, хлопот, страхов.
— И что же вам написал господин тайный советник? — спросил наконец Пагель.
Лесничий очнулся от своих грез.
— Раз я болен, мне незачем делать то, что он пишет, — ответил он уклончиво.
— Не смогу ли я выполнить его распоряжения? — мирно предложил Пагель.
Лесничий оторопело взглянул на Пагеля. Как ни странно, по лицу его медленно поползла слабая улыбка. Это было не очень приятное зрелище: казалось, улыбается мертвец. Но все же это была улыбка.
— Вы-то, пожалуй, могли бы… — сказал он, продолжая улыбаться.
— Что мог бы?
Улыбка исчезла. Лицо лесничего снова стало угрюмым.
— Нет, вы расскажете об этом другим, — сказал он уклончиво.
— Я умею держать язык за зубами, вы же знаете, господин Книбуш.
— Но уж барыне вы скажете!
— Барыня сейчас не расположена ничего выслушивать. А кроме того, даю вам слово, что я ничего не скажу ей.
Лесничий размышлял.
— Нет, пожалуй, не стоит, — сказал он наконец. — Чем меньше говоришь, тем лучше, этому я, наконец, научился.
— Этому вы научились в Остаде, от толстяка сыщика, не правда ли? спросил Пагель.
И тотчас же пожалел о своих словах, они ударили старика сильнее, чем насмешки грубияна десятника. Лесничий побелел как снег, положил дрожащую руку на плечо Пагеля и заглянул ему в лицо.
— Так вы знаете? — спросил он дрожа. — Откуда вы знаете? От него самого?
Пагель опустил на землю велосипед и крепко обхватил руками лесничего.
— Не надо бы мне этого говорить, господин Книбуш, — сказал он смущенно. — Видите, и мне случается сболтнуть лишнее. Нет, вам нечего бояться: я ничего не знаю, и никто ничего мне не говорил. Я сам додумался: вы же стали совсем другой с тех пор, как вернулись из Остаде.
— Правда? — прошептал лесничий, все еще судорожно дрожа. — Он не говорил вам?
— Нет, — сказал Пагель. — Даю вам честное слово!
— Но если вы до этого додумались, то и другой может додуматься! — в отчаянии воскликнул Книбуш. — На меня будут пальцем показывать, что вот, мол, изменник, продался французам.
— Но ведь вы этого не делали, Книбуш? — серьезно спросил Пагель. Коротышка Мейер…
— Мейер напоил меня и выпытал все! — крикнул Книбуш. — Он ведь знал, что я болтлив, как старая баба. Этим он и воспользовался. Поверьте мне, господин Пагель — толстяк тоже мне под конец поверил. Беги домой, старый дуралей, сказал он под конец. И чтобы ты в жизни больше рта не открыл!
— Он так сказал? — спросил Пагель. — Но тогда вам нечего бояться, Книбуш!
— Ох, какой это был ужас! — дрожа, воскликнул старик. То, что он мог выговориться, сбросить эту тяжесть, ударило ему в голову как хмель. Лучше бы он уж сразу прихлопнул меня, мне было бы куда легче! «Прах человека, которого вы убили своей болтовней, должен хрустеть у вас на зубах, когда вы открываете рот», — сказал он.
— Тише! Тише! — отозвался Пагель и мягко закрыл ладонью рот старику. Это безжалостный человек — и несправедливый. Другие куда более виновны в этой смерти, чем вы. Идемте, Книбуш, велосипед я брошу здесь в кустах, заберу его завтра утром. Я отведу вас домой, и ложитесь. А затем вызову врача: еще сегодня вечером он придет, и вы отдохнете…
Старик брел, держась за его руку, как тяжелобольной. Теперь, когда он нашел человека, которому мог довериться, он потерял последнюю крупицу сопротивляемости. Только одиночество еще держало его на ногах. Он безвольно отдавался болезни, немощи в уверенности, что о нем позаботится более сильный. Он болтал без всякого удержу, смешивая все в одну кучу, он опасался, что люди узнают про его позор; опасался сбежавшего браконьера Беймера, чьи следы, казалось ему, он видел в лесу; опасался, что все еще выйдет наружу, когда найдут фройляйн Виолету или лакея Редера; что староста Гаазе не будет платить процентов теперь, когда лейтенант умер; что снова может вынырнуть коротышка Мейер; что тайный советник не сегодня завтра выгонит его, когда узнает, что его распоряжения не выполнены.
Страх… страх… Вся жизнь этого человека была страхом. Так сильно, значит, можно бояться за каплю жизни, не знавшей ни яркой радости, ни большой мысли. А теперь, когда дело шло к закату, когда жизнь стала совсем пустой и безрадостной, страхов еще прибавилось. Со всех сторон надвигались они на Книбуша. Не воля к жизни еще держала его на поверхности, нет, страх перед жизнью.
Очень скоро Вольфгангу Пагелю пришлось отказаться от намерения успокоить, утешить старика, — Книбуш не хотел утешений. Он прислушивался к своим страхам, и они накатывались на него волнами со всех сторон, подбрасывали его и почти что утопили.
— Да, господин Пагель, я что ни день читаю в газете о самоубийствах, так много теперь стариков кончает с собой в семьдесят, восемьдесят лет. Но я-то не могу, даже этого не могу себе позволить, ведь у меня больная жена на руках, вот я и боюсь, что же с ней-то станется, если я умру раньше! Ни единой души нет, чтобы о ней позаботиться, ей просто дадут помереть с голоду, как скотине бессловесной. Вот почему я так боюсь…
