Уолт Уитман - Избранные стихотворения и проза

Летописцы будущих веков,
Вот я открою вам эту бесстрастную внешность, я скажу вам,
что написать обо мне.

Напечатайте имя моё и портрет мой повесьте повыше, ибо
   имя моё — это имя того, кто умел так нежно
   любить.
И портрет мой — друга портрет, страстно любимого другом,
Того, кто не песнями своими, гордился, но безграничным в
   себе океаном любви, кто из себя изливал его
   щедро на всех,
Кто часто блуждал на путях одиноких, о друзьях, о
желанных мечтая,
Кто часто в разлуке с другом скорбный лежал по ночам без
сна,
Кто хорошо испытал, как это страшно, как страшно, что
   тот, кого любишь, может быть, втайне к тебе
   равнодушен,
Чьё счастье бывало: по холмам, по полям, по лесам
   пробираться, обнявшись вдвоём, в стороне от
   других,
Кто часто, блуждая по улицам с другом, клал себе на плечо
его руку, а свою к нему на плечо.

Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень
И никла большая звезда на западном небе в ночи,
Я плакал и всегда буду плакать, всякий раз как вернётся
весна.

Каждой новой весной эти трое будут снова со мной!
Сирень в цвету, и звезда, что на западе никнет,
И мысль о нем, о любимом.

О, могучая упала звезда!
О, тени ночные! О, слёзная, горькая ночь!
О, сгинула большая звезда! О, закрыл её чёрный туман!
О, жестокие руки, что бессильного держат меня!
О, немощное сердце моё!
О, шершавая туча, что обволокла моё сердце и не хочет
отпустить его на волю.

На ферме, во дворе, пред старым домом, у забора, белённого
известью,
Выросла высокая сирень с сердцевидными ярко-зелёными
листьями,
С мириадами нежных и острых цветков, с сильным запахом,
который я люблю,
И каждый листок есть чудо, и от этого куста во дворе,
С цветками такой нежней окраски, с сердцевидными
ярко-зелёными листьями,
Я ветку, всю в цвету, отломил.

Вдали, на укромном болоте,
Притаилась пугливая птица и поёт-распевает песню.
Дрозд одинокий,
Отшельник, в стороне от людских поселений,
Поёт песню себе одному.
Песню кровоточащего горла,
Песню жизни, куда изливается смерть (ибо хорошо, милый
брат, я знаю,
Что, если бы тебе не дано было петь, ты, наверное, умер
бы).

Над грудью весны, над страною, среди городов,
Меж дорогами, сквозь старинные чащи, где недавно из-под
земли пробивались фиалки — крапинки на серой
прошлогодней листве,
Проходя по тропикам, где справа и слева полевая трава,
проходя бесконечной травой,
Минуя жёлтые стебли пшеницы, воскресшей из-под савана
в тёмнобурых полях, —
Проходя мимо садов, мимо яблонь, что в розовом и в белом
цвету,
Неся мёртвое тело туда, где оно ляжет в могилу,
День и ночь путешествует гроб.

Гроб проходит по тропинам и улицам,
Через день, через ночь в большой туче, от которой чернеет
земля,
С пышностью полуразвёрнутых флагов, среди укутанных в
чёрный креп городов,
Среди Штатов, что стоят, словно женщины, облачённые в
траур,
И длинные процессии вьются за ним, и горят светильники
ночи,
Неисчислимые факелы среди молчаливого моря лиц и
обнажённых голов.
И ждёт его каждая станция, и гроб прибывает туда, и
всюду угрюмые лица,
И панихиды всю ночь напролёт, и встаёт тысячеголосое,
могучее пение,
И плачущие голоса панихид льются дождём вокруг гроба,
И тускло освещённые церкви, и содрогающиеся от горя
оргáны, — так совершаешь ты путь,
С неумолчным звоном-перезвоном колоколов погребальных.
И здесь, где ты так неспешно проходишь, о гроб,
Я даю тебе мою ветку сирени.

(Не только тебе, не тебе одному,
Цветы и зелёные ветки я всем приношу гробам,
Ибо свежую, как утро, хотел бы пропеть я песню
тебе, о светлая и священная смерть.

Всю тебя букетами роз,
О смерть, всю тебя покрываю я розами и ранними лилиями,
Но больше всего сиренью, которая цветёт раньше всех,
Много я ломаю, ломаю лиловых ветвей,
И полной охапкой несу их тебе и высыплю их на тебя,
На тебя и на все твои гробы, о смерть.)

О западная плывущая в небе звезда,
Теперь я знаю, что таилось в тебе, когда, месяц тому назад,
Я шёл сквозь молчаливую прозрачную ночь,
Когда я видел, что ты хочешь мне что-то сказать, ночь за
ночью склоняясь ко мне,
Всё ниже поникая с небес, как бы спускаясь ко мне (а все
прочие звёзды глядели на нас),
Когда торжественной ночью мы блуждали с тобою (ибо
что-то, не знаю что, не давало мне спать),
Когда ночь продвигалась вперёд, и я глядел на край неба,
на запад, и увидел, что вся ты в тоске,
Когда студёною прозрачною ночью стоял я на взгорьи,
обвеваемый бризом,
И когда я смотрел, где прошла ты и куда ты упала в
ночной черноте,
Когда моя душа вся в тревоге, в обиде покатилась вслед за
тобою, за печальной звездой,
Что канула в ночь и пропала.

Пой же, пой на болоте,
О певец, застенчивый и нежный, я слышу твою песню, твой
призыв,
Я слышу, я скоро приду, я понимаю тебя,
Но я должен помедлить минуту, ибо лучистая звезда
задержала меня,
Звезда, мой уходящий товарищ, держит и не пускает меня.

О, как я спою песню для мёртвого, кого я любил!
И как я спою мою песню для милой широкой души, что
ушла?
И каковы будут мои благовония для могилы любимого?

Морские ветры с востока и запада,
Дующие с Восточного моря и с Западного, покуда не
встретятся в прериях,
Этими ветрами и дыханием песни моей,
Их благовонием я наполню могилу любимого.

О, что я повешу на стенах его храмины?
Чем украшу я мавзолей, где погребён мой любимый?

Картинами растущей весны, и домов, и ферм,
Закатным вечером Четвёртого месяца, серой дымкой,
светозарной и яркой,
Потоками жёлтого золота великолепного, ленивого
заходящего солнца,
Свежей сладкой травой под ногами, бледнозелёными
листьями многоплодных дерев,
Текучей глазурью реки, — её грудью, кое-где исцарапанной
набегающим ветром,
Грядою холмов на речных берегах,
И чтобы тут же поблизости город с теснотою домов, со
множеством труб дымовых,
И чтоб были все сцены жизни, и все мастерские, и рабочие,
идущие с работы домой.

Вот, тело и душа — моя страна,
Мой Манхаттан, шпили домов, искристые и торопливые
воды, корабли,
Разнообразная широкая земля, Юг и Север в сиянии, берега
Огайо и сверкающая, как пламя, Миссури,
И бескрайные вечные прерии, покрытые травой и кукурузой.

Вот самое отличное солнце, такое спокойное, гордое,
Вот лилово-красное утро с еле ощутимыми бризами,
Безграничное сияние, мягкое, нежно-рождённое,
Чудо, разлитое повсюду, смывающее всех, завершительный
полдень,
Сладостный близкий вечер, желанная ночь и звёзды,
Что сияют над моими городами, обнимая человека и страну.

Пой же, пой, серо-бурая птица,
Пой из укромных болот, лей свою песню с кустов,
Безграничную песню из тьмы, оттуда, где кедры и ельник.
Пой, мой любимейший брат, щебечи свою свирельную песню,
Человеческую громкую песню, звучащую безмерной тоской.

О текучий, и свободный, и нежный!
О дикий, освобождающий душу мою, — о чудотворный певец!
Я слушаю тебя одного, но звезда ещё держит меня (и всё
же она скоро уйдёт),
Но сирень с властительным запахом держит меня.

Пока я сидел среди ночи и смотрел пред собою,
Смотрел в светлый вечереющий день, с его весенними нивами,
с фермерами, готовящими свой урожай,
В широком безотчётном пейзаже страны моей, с лесами, с
озёрами,
В этой воздушной неземной красоте (после буйных ветров и
шквалов),
Под аркою неба предвечерней поры, которая так скоро
проходит, с голосами детей и женщин,
Я видел многодвижные приливы-отливы морей, я видел
корабли под парусами,
И близилось богатое лето, и все поля были в хлопотливой
работе.
И бесчисленны были людские дома, и в каждом доме была
своя жизнь,
И вскипала кипучесть улиц, и замкнуты были в себе
города, — и вот в это самое время
Явилось облако, явился длинный и чёрный шлейф,
И я узнал смерть, её мысль и священное знание смерти.

И это знание смерти шатает теперь рядом со мною с одной
стороны,
И эта мысль о смерти шагает рядом со мною с другой
стороны,
А я — посредине, как гуляют с друзьями, взяв за руки их,
как друзей,
Я бегу к бессловесной, таящейся, всё принимающей ночи,
Вниз к берегам воды по тропинке у болота во мраке,
К тёмным торжественным кедрам и к молчаливым елям,
зловещим, как призраки.

И певец, такой робкий со всеми, не отвергает меня,
Серо-бурая птица принимает нас, трёх друзей,
И поёт нам славословие смерти, песню о том, кто мне
дорог.

Из глубоких неприступных тайников,
От ароматных кедров и елей, таких молчаливых, зловещих,
как призраки,
Несётся радостное пение птицы.
И очарование песни восхищает меня,
Когда я держу, словно за руки, обоих ночных сотоварищей,
И голос моей души поёт заодно с этой птицей.

Ты, милая и ласковая смерть,
Струясь вокруг мира, ты, ясная, приходишь, приходишь,
Днём и ночью, к каждому, ко всем,
Раньше или позже, деликатная смерть!

Слава бездонной вселенной
За жизнь и радость, за вещи, за любопытные знания,
И за любовь, за сладкую любовь — но слава! слава! слава!
Верным и хватким рукам, холодящим объятиям смерти.
Темная мать! Ты всегда скользишь неподалеку тихими и
мягкими шагами,
Пел ли тебе кто-нибудь песню самого сердечного привета?
Эту песню пою тебе я, я прославляю тебя выше всех,
Чтобы ты, когда наступит мой час, шла неспотыкающимся
шагом.

Могучая спасительница, ближе!
Всех, кого ты унесла, я пою, я весело пою мертвецов,
Утонувших в любовном твоём океане,
Омытых потопом твоего блаженства, о смерть!

От меня тебе серенады веселья.
Пусть танцами отпразднуют тебя, пусть нарядятся, пируют,
Тебе подобают открытые дали, высокое небо
И жизнь, и поля, и громадная задумчивая ночь.

Тихая ночь под обильными звёздами,
Берег океана и хриплые волны, голос которых я знаю,
И душа, обращённая к тебе, о хорошо укутанная, просторная
смерть,
И тело, льнущее к тебе благодарно.

Над вершинами деревьев я возношу мою песню к тебе,
Над волнами, встающими и падающими, над мириадами
прерий, полей,
Над городами, густо набитыми людом, над кишащими
дорогами и верфями,
Я шлю тебе эту весёлую песню, радуйся, радуйся, о смерть.

В один голос с моей душой
Громко и сильно пела серо-бурая птица,
Чистыми и чёткими звуками широко наполняя ночь.

Громко в елях и сумрачных кедрах,
Ясно в мокрой свежести и в благоуханьи болот,
И я с моими товарищами там среди ночи.

И забрезжили предо мною войска,
И, словно в беззвучных снах, я увидел боевые знамёна,
Сотни знамён, проносимых сквозь дымы сражений,
пробитых картечью и пулями,
Они метались туда и сюда, сквозь дымы сражений, рваные,
залитые кровью,
И под конец только два-три обрывка остались на древках
(и всё в тишине).
Вот и древки разбиты, расщеплены.

И я увидел трупы войны, мириады трупов,
Я увидел кучи и кучи всех убитых войною солдат,
Но я увидел, что они были совсем не такие, как мы о них
думали,
Они были совершенно спокойны, они не страдали,
Живые оставались и страдали, мать страдала,
И жена, и ребёнок, и тоскующий товарищ страдали,
И войска, что оставались, страдали.

Проходя мимо этих видений, проходя мимо ночи,
Проходя мимо песни, что пела отшельница-птица в один
голос с моей душой, —
Победная песня, преодолевшая смерть, но многозвучная
всегда переменчивая,
Рыдальная, тоскливая песня, с такими чистыми трелями,
она вставала и падала, она заливала своими
потоками ночь,
Она то замирала от горя, то будто грозила, то снова
взрывалась счастьем,
Она покрывала землю и наполняла собой небеса,
И когда я услышал в ночи из далёких болот этот могучий
псалом,
Проходя, я расстался с тобою, о сирень с сердцевидными
листьями,
Расцветай во дворе, у дверей, с каждой новой и новой весной.

От моей песни я ради тебя оторвался
И уже не гляжу на тебя, не гляжу на запад для беседы
с тобою,
О лучистый товарищ с серебряным ликом в ночи.

И всё же я сохраню навсегда каждую, каждую ценность,
добытую мной этой ночью,
Песнь, изумительную песнь, пропетую серо-бурою птицею,
И ту песнь, что пропела душа моя, отзываясь на неё, словно
эхо,
И никнущую яркую звезду с полным страданья лицом,
И тех, что, держа меня за руки, шли вместе со мною на
призыв этой птицы,
Мои товарищи, и я посредине, я их никогда не забуду, ради
мёртвого, кого я так любил,
Ради сладчайшей и мудрейшей души всех моих дней и
стран, — ради него, моего дорогого,
Сирень, и звезда, и птица сплелись с песней моей души,
Там, среди елей душистых и сумрачных тёмных кедров.