Август Стриндберг - Серебряное озеро
Мы с ней сошли у нашей пристани, и я почувствовал, что рядом идет чужой человек с чужими, враждебными мне мыслями.
Последующие события, скорее всего, знакомы всякому мужу; некоторым удалось пережить их, другие пали на поле брани. Началось вражеское нашествие! Я видел, как жену разлучают со мной, как она все меньше бывает дома. Она читала его книги, играла невесткину музыку, собирала их цветы, которые ставились мне на стол; меня кормили новыми — их — блюдами, угощали их винами, их сортом кофе. Жена шила наряды из их тканей, сын играл их игрушками, говорил их языком. Исполняя для мужа роль медиума, невестка подружилась с моей супругой. Постепенно маски были сброшены, и семейный вампир принялся распалять, а потом осаживать меня за моим же столом… Что мне было делать, если ревновать было не к кому? Я отклонял предложения прийти в гости, отвечал на ласку холодностью, наконец просто-напросто запер парадный ход, но они ничего не поняли и стали пользоваться черным.
Самое печальное заключалось в том, что жена более не находила дома ни малейшего удовольствия. Время от времени я сопровождал ее в ресторан послушать музыку, но, поскольку я не хотел делать это каждый вечер, мне поручали оставаться и приглядывать за ребенком… Однажды я вышел пройтись после обеда. На теннисной площадке я застал за игрой двух девушек, моих двоюродных племянниц. Они предложили мне сыграть с ними, и я не увидел никаких к этому препятствий. Мы играли около полчаса, когда я заметил, что кто-то пробирается через лес к нам. По характеру я человек не злой и никогда не умел мстить тем, кого люблю, но в тот миг мне приятно было видеть выходящую из кустов жену: она была бледна, глаза ее сверкали. Мне показалось, что противоядие найдено, что ее научит опыт, когда она на собственной шкуре испытает боль отвергнутого; однако стоило мне увидеть ее неприкрытое бессильное бешенство, которое вызвало у молодежи насмешку, как я проникся сочувствием к супруге и, прервав игру, пошел за той, что сама бросила меня. Из-за этой слабости, из-за этого неумения мстить и причинять боль другому, не причиняя ее одновременно себе, я и пропал ни за грош. Как только жена выудила у меня обещание никогда больше не водиться с племянницами, она возобновила свои отлучки, хотя и не пускаясь во флирт. Если же я позволял себе замечание, она мгновенно припоминала мне теннисисток!
С этого и началось наше разобщение. За какие-нибудь две недели жена кардинально изменилась, приобрела новые вкусы, увлечения, симпатии, привычки. Прежде любившая домашнее уединение, она теперь тянулась к светской жизни, причем исчезала обычно по вечерам. После того как я попросил ее не ронять своего доброго имени и своей репутации и получил совет не лезть в чужие дела, я открыто заявил, что намерен запереть входную дверь, если моя благоверная и дальше будет, «на манер прислуги, шляться вечерами невесть где». Тогда-то я и прекратил всякое светское общение, предпочитая сидеть дома один. Как-то вечером жена привела с собой невестку, и обе были в прекрасном настроении, хотя казалось, их веселость может в любую минуту смениться заносчивостью и злостью. Я, однако же, подыграл им и пригласил обеих остаться на ужин, тем более что у нас было приготовлено что-то вкусное. Я уделял особое внимание невестке: неизменно соглашался с ее мнением, распорядился подать к ужину вино, а к кофе — ликеры. Намечавшаяся было буря отменилась, я поддерживал оживленную беседу, много шутил и всячески способствовал тому, чтобы вечер пролетел незаметно. Часам к одиннадцати невестке вдруг стало дурно, она побледнела и начала поглядывать на дверь. Догадавшись, в чем дело, я проводил ее вон. На воздухе ее вырвало, и она в изнеможении опустилась на траву. Следом вышла супруга, которая, обнаружив случившееся, метнула в мою сторону гневный взгляд, давая понять, что мне следует покинуть их. Я вернулся в дом… Прошло довольно много времени (в течение которого до меня доносились голоса обеих служанок, а также звон лодочных цепей и удары весел по воде), прежде чем снова появилась жена, на сей раз пребывавшая в невероятной ярости против меня. Поскольку свалить на меня опьянение подруги она никоим образом не могла, то стала искать повода придраться к чему-то другому — и она нашла лодку. Так как днем шел дождь, в лодку натекло много воды, и, разумеется, виноват в этом был я. Когда жена напустилась на меня, я вспыхнул и оборвал ее поток лжи словами: «Почему ты злишься за ее неприличное поведение на меня? Будь добра злиться на нее!» Этого супруга, однако, вовсе не хотела, ведь тогда бы обрушилось ее недавно возведенное строение — воображаемая новая дружба и симпатия, новые взгляды и прочее (на самом деле относившиеся к сороковым годам прошлого века).
Наутро, увидев вчерашнее безобразие и не желая сам втягивать в эту историю прислугу, я обратился к жене:
— Пожалуйста, вели прибрать на веранде и вокруг, пока не встал мальчик.
Супруга непонимающе взглянула на меня. Я назвал вещи своими именами. Тогда она стала отрицать случившееся. Я предложил ей выйти и удостовериться в том, что она и так знала. Она наотрез отказалась! Ошеломленный этой бездной лжи и злобы, я все же надеялся, что после мерзкого происшествия опасная дружба охладеет. Произошло обратное. Вечером мне растолковали, что я нарочно подпоил невестку, которая, впрочем, вовсе не была пьяной, а просто замерзла… Как же я мог напоить ее, если она не была пьяной? Попавшись в собственную ловушку, жена объявила меня негодяем и, по обыкновению, удалилась в сторону курорта. Было девять часов, сын заснул, и я в одиночестве сидел в зале. За окном дул сильный ветер, небо было затянуто тучами — уже подступила осень. Входная дверь скрипела, замок у нее был крайне ненадежный. И тут мне пришло в голову, что пора исполнить свою угрозу и не пустить жену домой. Я нашел несколько прочных талей — забытые у нас грот-шкоты для яхты — и обмотал ими замок вместе со щеколдой, после чего сел на прежнее место, раскурил сигару и задумался о своей жизни. Удивительно, с какой фатальной неизбежностью переплетаются человеческие судьбы; некоторые события словно обязаны произойти, они как бы предопределены, причем неясно, связано ли это предопределение с датой твоего рождения, наследственностью, происхождением или оно объясняется некоей тайной, подступиться к раскрытию которой люди боятся. Та ветвь моей родни, от которой я всегда отгораживался здоровой инстинктивной ненавистью, теперь подкралась ко мне, застала врасплох, расстроила мой брак, вот-вот отнимет у меня жену, сына, дом. Я предвидел такое еще до женитьбы, а потому занял оборонительную позицию, однако в конце концов меня парализовала навязчивая мысль о бесполезности сопротивления. Мой родной брат, надо отдать ему должное, сам никогда не предпринимал против меня никаких действий, но он принадлежал к лагерю темноволосых, а потому ненавидел меня и радовался происходящему. Не выдавая себя ни единым словом, он, однако, не вышколил своей физиономии и глаз, поэтому, если кто-нибудь говорил мне в компании гадость, я иногда ловил брата на одобрительном взгляде или выражении лица. Эта манера прятаться за чужой спиной и делать вид, будто ты ни при чем, раздражала больше самых обидных слов, отчего я особенно злился как раз на брата, хотя он вроде бы не совершал по отношению ко мне ничего дурного. Подобным же образом я теперь объяснял ненависть жены; хотя я молчал, она чувствовала, что мне не нравятся ее новые воззрения, и разозлилась, когда напилась ее подруга, потому что знала: это происшествие обрадовало меня и вселило надежду на то, что оно разорвет столь нелюбезные мне дружеские узы. Иных людей начинаешь любить не за их речи или поступки, а по каким-то тайным, зачастую непонятным причинам; иногда общие антипатии скрепляют дружбу куда крепче общих симпатий, но, коль скоро все на свете меняется, ни на какие узы нельзя полагаться целиком и полностью. Размышляя таким образом над своим положением, я подумал, что, возможно, и моя жена, если ее оставить в покое, пресытится обществом свойственников, выйдет из-под влияния их магнитного поля и снова поменяет полярность, так что ее ток потечет в правильном направлении и она опять подпадет под мое влияние. Не исключено, что, оставаясь индифферентным, я мог бы помешать противоположным токам, поскольку они, скорее всего, активизировались под моим же воздействием: я сам подпитывал их своей ненавистью. Итак, мне следовало прервать контакт, иными словами, перестать служить возбудителем тока.
Ветер между тем усилился и перерос в бурю, от которой сотрясался весь дом, вздымавшиеся в заливе волны тяжело бились о берег. Я читал бедекер по Северо-Восточной Германии, подыскивая город и гостиницу, куда бы мне хорошо было сбежать, но тянуло меня в Рейнскую провинцию, и, поскольку путеводителя по северо-западу под рукой не было, я вспомнил одну историю… Супруга целое лето брала у меня книги, однако я никогда не видел ее за чтением, из чего я заключил, что она дает их читать другим. Стоило мне осведомиться о какой-нибудь книге, как жена сердилась и отвечала то ворчливо, то грозно, то уклончиво, в зависимости от настроения. Не далее как сегодня утром мне понадобился бедекер по Северо-Западной Германии, но я боялся спрашивать про него, с одной стороны, чтобы не показаться мелочным, с другой — чтобы не вызвать очередной вспышки раздражения. Я выдержал долгую борьбу с самим собой, однако книга действительно была мне нужна, а ждать, пока доставят из города новый экземпляр, не хотелось, так что я без околичностей спросил у жены, куда делся этот путеводитель. Она мгновенно обернулась фурией и закричала: «В жизни больше не возьму у тебя ни одной книги!» У меня до сих пор не укладывается в голове ее ответ. Жена пригрозила мне мерой, от которой я бы только выиграл; она пыталась наказать меня за то, что я одалживаю людям книги, причем наказать так, что я должен был извлечь выгоду из этого наказания. Где тут здравый смысл? Если бы саранча, одуванчик или какой-нибудь минерал вроде слюды умели думать, они бы следовали при этом собственной логике. И все же я хотел быть справедливым и сказал себе: «Она разозлилась не потому, что ты отдал книгу, а потому, что потребовал ее назад». Я взял вину на себя. Нельзя быть мелочным по отношению к женщинам, и я это прекрасно знал, но тут был особый случай. Попроси она у меня эти книги в подарок, она бы их тут же получила. Ну хорошо, будем считать, что просить почитать — все равно что просить насовсем. Значит, она права!.. Теперь я вспомнил, что путеводитель состоял из двух томов, и пропажа одного тома была мучительна для моей души и тела, как будто у меня сломалась вещь и требует починки. И вообще: почему я должен отказываться от чего-то, добровольно лишать себя этого ради врагов, опустошивших мой дом? Нет, все-таки правда на моей стороне… Мне снова припомнилась женина угроза: «В жизни больше не возьму у тебя ни одной книги!» Нельзя позволять мыслям и дальше блуждать по этому лабиринту, иначе у меня совсем закружится голова от хождения над бездной. Я попытался забыть о пропавшей книге и, совершая насилие над собой, удовлетвориться просторами Северо-Восточной Германии, но Рейн и жители Рейнской провинции преследовали меня по всей комнате, возникая на обоях, на абажуре, на подносе, на занавесях… Мне непременно нужно было попасть туда, сию же минуту наметить по карте маршрут, вычислить пересадки, решить, в каких гостиницах я буду останавливаться. Путеводитель находился совсем рядом — и был мне недоступен… Почему? Потому что… Нет, я не мог сформулировать умный ответ. А ведь я передал в руки собственных врагов — через жену — по меньшей мере двадцать книг. И еще эта ее угроза, непостижимая, идиотская угроза: «В жизни больше не возьму у тебя ни одной книги!» Мне следовало бы сказать: «В жизни больше не дам тебе ни одной книги, коль скоро ты их не возвращаешь!» Она просто извратила этот естественный ответ, исказила его в своем кривом зеркале, поскольку, с тех пор как она попала в новое окружение, все ее разговоры стали враньем. В последнее время она просто отравляла меня атмосферой лжи. Однажды, когда я отказался от приглашения покататься на яхте, жена бросила: «Ты боишься яхты!» Я вовсе не боюсь, но теперь хождение под парусами претит мне, хотя когда-то я выучился этому делу у брата с кузеном. Супруге удобнее было считать меня трусом. «Ты боишься собак!» — сказала она в другой раз. «Нет, ведь я беру их на охоту… Скорее я отношусь к ним с презрением». Жене хотелось обвинять меня в жадности! «Угости меня шампанским», — попросила она как-то вечером, отнюдь не в праздничный день. «У меня нет на это средств!» — отозвался я. «Но у тебя есть средства на покупку книг!» — «Мне нужно приобретать орудия своего труда!» Получалось, что она, непонятно почему, ненавидит мои книги… Жене хотелось считать меня ловеласом, и она беспрестанно поминала невинную партию в теннис. Кроме того, она упрекала меня в том, что я излишне вежлив с прислугой. В конце концов не осталось такого порока или греха, который бы не вменили в вину мне, хотя страдала этими недостатками жена, ибо это она была труслива, прижимиста, склонна к вранью и флирту, ленива и воровата. Мне пришло в голову, что мы имеем дело с satisfactio vicaria[41], поскольку все ее пороки были свалены на меня: я нес ее крест, страдал за ее прегрешения, брал на себя ее испорченность, а потому сам стал чувствовать себя нечистым и мучился сознанием вины, которое положено было испытывать не мне, а ей. Моей личности угрожала опасность, и я должен был бежать отсюда, пока меня не одолело навязанное со стороны ощущение скверны, хотя в здравом рассудке я не находил для него никаких оснований. Ведь жена возводила на меня напраслину, и ее обвинения, следуя одно за другим с непрестанностью капели, превращались в мнения, затем в факты, которыми можно было оперировать как непреложными истинами. Так, на одной из вечеринок кузен шутливо назвал меня ловеласом — это был явный намек на партию в теннис. На подобном фундаменте возводились целые башни лжи, которые я не мог разрушить; я жил в фальсифицированном мире, из которого пора было спасаться бегством.
