Илья Штемлер - Архив
– Вы же знаете, я беспартийный, – Брусницын мучительно морщился, пытаясь усилием воли подавить волнение, что томило грудь.
– Ну и что? Я тоже беспартийный, – Гальперин смотрел на свои руки, покойно лежащие на подлокотниках кресла.
– А как к этому отнесется Мирошук?
– Это и надо обсудить… Нелегко подобрать человека на должность зама по науке, и Мирошук понимает… С другой стороны, он рассматривает свое директорство как временную ссылку. Словом, элементарная дворцовая интрига. Задача без неизвестных.
Брусницын перевел дух. Так, значит, дело оборачивается. А он-то решил, что Гальперин его призвал к себе, с тем чтобы долг затребовать. Сорок три рубля должен Брусницын с прошлой осени и все никак не вернет. А брал на месяц. Помалкивает старик, может, забыл? Вряд ли, просто испытывает его, Брусницына.
– У Мирошука сейчас одна проблема – замять шум, затеянный Колесниковым, – продолжал Гальперин. – Это вам на руку. Захочет показать, что он продвигает дельных молодых людей, не ретроград. А Колесников занимается поклепом… Вот мы и подловим Мирошука на этом.
Гальперин не пошел провожать гостя. Его охватила апатия. Когда раздался стук входной двери, он подумал, что не мешало бы подняться, накинуть крюк, но лишь слабо шевельнулся в кресле. Сознание обволакивала вязкая дремота. Конечно, заснуть не удастся, тем более сидя… Наплывали видения, смещенные образы каких-то кораблей, взъерошенных кустарников. Он ощущал прохладу ветра. А в просветы листьев падала пронзительная синь с плывущими облаками… Одно облако контурами напоминало знакомое лицо – высоколобое, с широко расставленными глазами, нос чуть длинноватый, с резким волевым рисунком, рот тонкогубый, иронический, не то что его девичий ротик с родинкой над пухлой губой… И Гальперин не мог сообразить – чудится ему приход сына или на самом деле тот наконец пришел.
– Это как понимать, командор? Двери настежь – заходи прохожий, будь гостем? – вот манера говорить у Аркадия была отцовская, перенял, хотя и редко виделись.
Гальперин размежил ресницы. Нет, не иллюзия, на самом деле пришел.
– Свинство, Аркадий. Я жду тебя весь вечер… Даже держу открытой дверь.
– Пардон, командор! Я шел к тебе сложным путем сомнений. Мог я опоздать?
Гальперин должным образом оценил иронию и улыбнулся. Встал и манерно протянул сыну руку. Пожатие Аркадия было сухим, порывистым и сильным. Он засмеялся, обнял отца свободной рукой.
– Признаться, я думал увидеть на тебе кипэлэ. А ты входишь в дом к отцу с непокрытой головой, точно гой-водопроводчик. Впрочем, вряд ли ты знаешь, что такое кипэлэ.
– Командор, не путайте божий дар с яичницей. Я пришел в отцовский дом, а не в храм господний. Могу и не покрывать голову ритуальной вашей тюбетейкой, закон допускает. Впрочем, мне до этих законов, как им до меня. Когда я слышу, что еврей уезжает из России, чтобы свободно исповедовать иудаизм и ходить в синагогу, я становлюсь невменяем, точно бык при виде тряпки. Понимаю, что ты пошутил, командор. Но все же я тебе ответил.
Аркадий ходил по квартире широким уличным шагом свободного человека. Останавливался у какого-нибудь предмета, задумчиво трогал его, ставил на место. Хоть он и нечасто появлялся в квартире отца, но многое было ему знакомо.
– У тебя сегодня чисто. Нанял уборщицу в честь прихода сына?
– Да… сегодня я решил привести в порядок свою берлогу, – уклончиво ответил Гальперин. – В честь твоего визита.
– Ценю, отец. Для тебя это поступок… А мне хорошо. Пользуюсь благосклонностью женщин без всякого зазрения совести, так сказать, эксплуататор любви.
– Босяк. Ты разговариваешь с отцом, – улыбнулся Гальперин.
Аркадий жил один в большой квартире, доставшейся ему от родителей матери. Но и там он бывал не чаще, чем у отца, – после окончания энергетического института он разъезжал по стройкам и очень любил свою беспокойную жизнь. Десять лет назад защитил кандидатскую диссертацию, докторскую писать не стал – с головой ушел в производство. Несмотря на молодость, у него в гидростроительстве было весьма авторитетное имя. Так что к своим сорока годам Аркадий сформировал вполне самостоятельный и независимый характер… И сейчас, глядя на шагающего по комнате сына, Гальперин видел едва уловимые, но очень знакомые черты его эмоциональной и своенравной бывшей супруги Надежды Поликарповны Кирилловой. Она так же металась по квартире перед серьезным разговором, вздергивала голову и поглаживала пальцами мочку правого уха. Это ж надо, такое сходство.
– Ты так напоминаешь мне свою мать, – проговорил Гальперин.
– Да? Я почти ее не помню, – рассеянно ответил Аркадий. Он смотрел на картину Коровина. Букет алых роз на перилах веранды, за которой искрилось море в Крыму, и женщина в белом платье. – Все хотел спросить: откуда у тебя эта картина?
– Долго собирался. Она висит здесь больше двадцати лет, – уклончиво ответил Гальперин и усмехнулся про себя: «Знает ведь, хитрец, откуда Коровин. Специально спрашивает, чтобы попрекнуть меня конформизмом».
Картину Гальперину подарил в знак благодарности «за услуги» один милицейский чин из Туапсе, пожелавший стать кандидатом юридических наук. Но Гальперину не хотелось вспоминать свои былые приватные заработки, все это ушло в прошлое. Да, конформист, да, приспосабливался, как все, – искал ходы, чтобы вползти в эту жизнь, занять место и окопаться. Сколько его друзей-приятелей потеряли вкус к жизни под обвалом неурядиц, растерялись, не умея приспособиться, влачат существование.
– О чем еще спросишь? – проговорил Гальперин. – Или закусим чем бог послал?
– А что тебе сегодня послал бог? – Аркадий занес длинную ногу и оседлал по-кавалерийски стул с высокой резной спинкой. – Сосиски?
– Последнюю сосиску я утром отдал дону Базилио, нашему архивному мурлыке… Как раз сегодня бог мне послал, весьма неожиданно, великолепные грибы домашнего посола. Холодное мясо с чесноком. Что еще? Странные на вкус, но притягательные штучки из сыра… И вообще. Кстати, есть и водочка. Только прикажи.
Гальперин поднялся из кресла. Он стоял перед сыном, смешной, в своем нелепом халате с крупными пуговицами, что натянули шлицы, сдерживая напор могучего живота. Он смотрел на сына глазами, в которых прятались синие туманы, – таких глаз Аркадий ни у кого не встречал – ему в наследство достались глаза матери, обычные серые с зеленоватыми искорками…
– Чем вызван твой приход, Арик, не томи? – давно Гальперин не называл сына этим забытым детским именем. – После телефонного звонка я места себе не нахожу. Что случилось? Ты передумал уезжать?
Аркадий уперся подбородком в сцепленные замком пальцы. Когда он говорил, темные губы обидчиво пучились, словно не желая выпускать слова.
– Послушай, отец… Зачем тебе тут оставаться, в этой стране? Поедем вместе. Ты и я… Мы с тобой достаточно жили порознь. Не пора ли нам соединиться?
Гальперин молчал, хмуря лоб. Услышанное казалось ему столь неожиданным и резким, что он мог только хмыкнуть в ответ. Аркадий, казалось, не замечал растерянности отца.
– Сегодня в моей конторе решали, кого послать на сортировку овощей в колхоз. Стоял страшный гвалт. Каждый придумывал причину, чтобы увильнуть… «Надо послать Аркадия Ильича! – кричали все. – Он одинокий»… И я подумал о нас с тобой, отец. Почему это я одинокий, у меня есть ты. А у тебя есть я… И мы должны быть вместе… Я вышел в соседний отдел и позвонил тебе… Поехали, отец. Хватит, пожил тут, нахлебался. Поедем, посмотрим, как живут люди. Без меня ты пропадешь. Да и мне без тебя, признаться, будет невесело, совесть будет грызть, я ведь совестливый, ты знаешь. Весь в мать, говорят.
– Совестливый, – пробормотал Гальперин. Он старался подавить нарастающее раздражение. – Конечно, Арик… Мне будет тебя не хватать. Но куда ехать? Особенно мне… Моя профессия, Арик, стала моей сущностью. Я полон историей страны, где живу. За которую воевал… Она точно пронзила меня физически бесчисленными капиллярами… Тебе этого не понять.
– Куда уж мне? – усмехнулся Аркадий. – В этих капиллярах столько презрения к тебе, к твоему роду. В этих капиллярах не кровь, а яд, – Аркадию понравилась сказанная им фраза. И он повторил ее.
– Ты, Арик, еще мальчик, как ни странно, – Гальперин махнул рукой. – Кандидат наук, взрослый мужчина, столько повидавший за четыре десятка лет, и… еще мальчик. Ты плохо знаешь жизнь. Вообще жизнь… Не то, что выдают за набор гедонистских постулатов. А вообще – жизнь. То, что в тебе и вокруг тебя, в мироздании.
Аркадий хлопнул по спинке стула ладонью.
– Только без демагогии, командор. Попроще! Приучили ж тебя в этой стране – как что, тут же общие слова, все в дыму. И в итоге – все вокруг в дерьме, а ты в белой рубашке и галстуке… Не надо! Я тоже ученый, знаю, как это делается… У тебя, отец, судьба особая. Как бы ты ни елозил, ни шустрил, чтобы затеряться в общем муравейнике, тебя – хоп! И в сторону! Ты опять – быстро-быстро в муравейник, а тебя опять – хоп! И в костер! Потому как ты есть меченый. Ты – еврей! Другое дело, за что тебя так? Это второй вопрос… Над этим вопросом бьются философы всех времен и народов, потому как всем народам есть до этого дело почему-то… Они бьются, а я знаю, отчего!
