Янко Есенский - Демократы
— Ну же!
Ландик посмотрел на ее губы, она догадалась, о чем он думает.
— Они не крашены. Ну!
Ландик поцеловал ее.
— Только один раз? Ну! Куда это годится! Когда пьют на брудершафт, целуют минимум три раза, и не так холодно. Холодный поцелуй — все равно как если бы лягушка прыгнула на губы.
— Но и твои губы холодны.
— Холодна лягушка в холодной воде. Подтопи немного, чтоб в кастрюльке сердца закипело, тогда согреются и губки.
Такой вызывающий флирт сначала оттолкнул Ландика, а обезьянье подражание мужским манерам было ему просто противно. Но они часто катались на лодке, вместе купались, жарились на солнце, играли в теннис — это сближало их с каждым днем. Близость росла и расцветала, как гвоздика на клумбах. Желке нравился смелый, высокий, плечистый молодой человек с добрым, мягким взглядом и звучным баском, она с удовольствием слушала его гладкую речь. И Ландику Желка постепенно стала казаться какой-то иной — мягче, естественней.
— Сегодня мне исполнилось семнадцать лет, — сказала она ему однажды у веранды дома, когда они вернулись с купанья.
— Да хранит тебя бог, Желка!
Ландик притянул ее к себе и поцеловал.
Этот поцелуй нельзя было сравнить с той холодной лягушкой, которая когда-то плюхнулась в студеную воду. В кастрюльке сердца уже кипело, и поцелуй был достаточно горяч, хотя и не настолько, чтобы Ландик обжег себе губы. Согрев молодых людей, поцелуй несколько затянулся. Любовь измеряется поцелуями, и, кто не жаден, на них не скупится.
Тетка заметила, что происходит, но и виду не подавала; сестре она написала, что новая любовь, кажется, начинает выбивать старую, как клин выбивает клин.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Перевернутая бричка
В одно прекрасное июльское утро, часа за два до завтрака, Ландик запряг в легкую двухместную двуколку серого в яблоках жеребца и постучал кнутовищем в дверь Желкиной комнаты.
— Пора, Желка! Вставай! Прокатимся.
— А зачем? — отозвалась она, сладко зевая.
— Для аппетита.
— У меня он и так неплохой. Ну, ладно. Иду.
Через полчаса она вышла в светлом чесучовом платье с короткими свободными рукавчиками. Красный берет с вызывающей кисточкой, надетый набекрень, красный пояс, красные полуботинки и белые носки. Мухомор да и только! Из-под берета видны были по-мальчишески гладко на пробор зачесанные медные волосы.
Похлопав жеребца по шее, Желка поднесла ему конфету и с помощью Ландика вскочила в бричку. Ландик обежал бричку и сел рядом с Желкой. Дернув вожжи, он щелкнул языком, и бричка вылетела со двора.
Было еще рано, свежо. Трава, листва деревьев были покрыты росой, всюду тень; тянуло холодком и влагой. Благоухали резеда и гвоздика. Солнце бросало сквозь листву ореховых деревьев, выстроившихся по обе стороны дороги, золотые снопы света. В воздухе стремительно носились ласточки, как бы прочерчивая линию своего полета, а жаворонки, трепетно застыв в сверкающей высоте, словно буравили небо своими острыми, как сверла, клювами. Белые, умытые облака-ягнята с редкой кудрявой шерстью, задержавшись на небесной равнине, пили из безбрежного лазурного моря, дожидаясь, пока пастух-ветер погонит их дальше.
Молодые люди были настроены радостно — как и все в это прекрасное летнее утро. Жеребец бежал крупной рысью, высоко выбрасывая передние ноги и гордо подняв голову; иногда он опускал ее и снова вскидывал, словно и ему было весело и хотелось танцевать. Ландик подбадривал его:
— Так, так, жеребчик мой, славно! Мир прекрасен и без философии.
— А плох и с философией, — добавила Желка.
— Сегодня все замечательно.
Они поменялись местами. Теперь правила девушка. Потом вожжи опять взял Ландик. После часовой езды галопом и рысью Ландик пустил коня шагом и спросил:
— Может, вернемся?
— Раз уж мы попали в эти края, давай осмотрим усадьбу «светлейшего» пана Дубца, она тут неподалеку.
— Кто этот Дубец?
— Тетушка тебе лучше расскажет. Она в насмешку окрестила его «где-мог-крад», у которого на языке одни пышные демократические фразы, а руки так и шарят по чужим карманам — где бы что стянуть. Я, признаться, не очень разбираюсь в этом. Какие-то кооперативы, синдикаты, зерновые тресты… Они покупают по дешевке, а потом вздувают цены и продают втридорога.
— Тетушка иногда преувеличивает.
— Еще как!
— Вообще у нее устарелые взгляды.
— Да… Но Дубец, говорят, воплощение безнравственности…
— Меня не удивляет, если бедняки завидуют богатым, но когда состоятельные люди… Пока у человека ничего нет, он всем симпатичен, ему не завидуют, но стоит только ему обзавестись собственностью, все сразу начинают перемывать ему косточки. А если богатый человек разорился, — о, сколько злорадства вызывает это!
— Подожди, я не о том. Я о его любовных похождениях. Когда Дубец женился, он был доктором прав, как ты. Говорят, он был веселый, милый, улыбающийся, он сиял как солнышко и способен был разогреть кого угодно, кроме своей жены. Она же была холодна, как мороз на стекле, — но только по отношению к мужу. Под любым другим лучом стекло согревалось и оттаивало. А стоило солнцу скрыться, она забывала обо всем и в ожидании нового тепла и света вновь замерзала, превращаясь в прекрасный ледяной цветок. Она пробуждалась только с появлением нового рыцаря. Собственный муж для нее оставался солнцем во время затмения, а она для него — окном, запорошенным снегом. У него для каждого, — в особенности для каждой, — находилась солнечная улыбка, для всех, но не для жены. Они встречались как две холодные бури, от этого каждый раз рождалась снежная метель. Мороз пробирал обоих до костей. И сквозь взвихренный снег они ничего не видели. Враги, они ненавидели и изводили друг друга холодом. Она ушла от него с маленькой дочкой, грудным ребенком, поступила в услужение и вскоре умерла. Что стало с ребенком — бог знает. Дубец его разыскивать не стал.
— А почему они так ненавидели друг друга?
— Измена. Каждый знал, что нарушил верность другому.
— Кто же изменил первый?
— Он. Дубец смертельно оскорбил ее: он подарил ей перстень с рубином, и в тот же день у своей горничной она увидела такой же перстень, только рубин был крупнее и перстень изящнее, дороже. Оказалось, что этот перстень — тоже дар ее супруга.
Ландику вспомнилась Гана и красные босоножки, которые он так и не отдал ей.
— Что же тут особенного? — удивился он. — Перстень — это еще не измена.
— Ну, извини! Так, ни за что ни про что, перстни не дарят. Да еще горничным! Это безнравственно.
— И ты утверждаешь, что ты — современна? Ты веришь в единственную любовь, как в единого бога? Да ведь и бог-то, кстати говоря, триединый. Нет, можно любить десятерых сразу. Человеческое сердце — цветник, в нем может распуститься и одна роза, и десять, и сто. Каким жалким цветником было бы сердце, если бы в нем цвела одна-единственная роза!
— Из тебя выйдет великолепный магометанин! Отчего ты не перейдешь в турецкую веру?
— Ни к чему. У христиан то же самое.
— Вот видишь, а Дубец и его жена не вынесли этого.
— Но поступали они именно так.
— Именно, потому что они не могли пережить измены. Они искали единственной любви, поэтому у каждого было несколько привязанностей. Любовь — не только поцелуи, от любви люди и стреляются…
— Ха! Из-за той единственной любви, которая не исключает перстеньков горничным…
Ландик шутил, но Желка надулась. Уголки губ у нее опустились. Она умолкла, решив при первой же возможности расправиться с Ландиком за его турецкие взгляды.
Бричка подкатила к усадьбе — двухэтажному строению в форме треугольника, с высокими готическими окнами и старым дворянским гербом на фасаде. Острым углом дом был обращен к дороге. К нему примыкала площадка с газонами, окруженная подстриженными акациями. Дорожки посыпаны песком. А в самом центре — большая клумба с желтой статуей богини весны Флоры. За домом большой парк, переходящий в лес.
— И это все? — спросил Ландик нарочито пренебрежительно и повернул коня.
— А ты думал увидеть египетские пирамиды?
— Нет, фараона.
— Скорее, его горничную.
— А она до сих пор с ним? — всерьез удивился он.
— Да! И царствует! Словно какая-нибудь королева… Разве не гнусно, — опять разговорилась Желка, — что он прогнал законную жену и живет со своей бывшей горничной? Правда, одновременно он пестует и другие розочки, потому что сердце его — большой цветник, — съязвила Желка. — Но эта дама все терпит, она держится за него как слепой за палку. Сама платит алименты на его незаконных детей, сама договаривается с обольщенными девушками и их родителями, опекунами и адвокатами. Дубец этими делами не занимается. Это ее ведомство. Он не женился на ней, чтоб сохранить свободу! А эта женщина играет в госпожу. Она ездит с ним на охоту, где бывают знатные господа — всякие там директора всевозможных банков, президенты разных акционерных обществ, судьи, члены правлений синдикатов, министры, сановники. На званых обедах она ведет себя как хозяйка, и все ухаживают за ней, отвешивают поклоны, целуют ручки. Торговцы и слуги величают ее «светлейшая пани», «пани президентша», «пани председательша». Для всех она «высокородие» или по крайней мере «милостивая»… Позор!..
