Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела
— Подкупили! Я знаю! Могу побожиться, что это так!
— Можете побожиться? — спросил Ричард, и лицо его сделалось серьезным.
— Да, побожиться! — повторил фермер, не замечая дерзости мальчика. — Вот возьму Библию и побожусь! Вы его совратили, главного моего свидетеля! О, это хитро, чертовски хитро придумано, только ничего из этого не выйдет. Я упеку Тома Бейквела куда надо, будьте уверены. Кое-куда он у меня поедет. Жаль мне вас, мастер Феверел, жаль, что вы не поняли, как со мной ладить надо. Ни вы сами, ни все ваши. Деньги — это еще не все, да, далеко не все. Деньгами можно совратить свидетеля, но лиходея ими не обелить. Я бы простил вас, сэр! Вы еще мальчик и успеете уму-разуму научиться. Я ведь просил только платы и извинения; с меня этого было бы довольно, разумеется, ежели бы при этом свидетеля моего не трогали. Теперь вам остается одно — пытать счастья, да, всем вам.
— Очень хорошо, мистер Блейз, — ответил Ричард и встал.
— И ежели, — продолжал фермер, — Том Бейквел не потянет вас за собой, ну что же, ваше счастье; я надеюсь, что так оно и будет.
— Отнюдь не ради собственной безопасности хотел я сегодня этой встречи с вами, — гордо вскинув голову, ответил Ричард.
— Допустим, что это так, — ответил фермер, — допустим, что так! Вы смелый молодой человек, кровь, видно, такая! Только говорили бы правду! Отцу вашему я вот верю, верю каждому его слову. Хотел бы я также вот верить сыну и наследнику сэра Остина.
— Как? — вскричал Ричард, не в силах скрыть свое удивление. — Вы видели моего отца?
Фермер Блейз, у которого развилось такое чутье на ложь, что он мог обнаружить ее даже там, где ее не было, грубо пробурчал:
— Да что там говорить, он все знает!
Изумление мальчика было так велико, что для досады уже не оставалось места. Кто же это мог все ему рассказать? Прежний страх перед отцом пробудился в нем снова, пробудилось и прежнее бунтарство.
— Отец об этом знает? — очень громко крикнул он, пронизывая фермера взглядом. — Кто же это меня подвел? Кто меня выдал ему? Не иначе как Остин! Кроме него, никто об этом не знал. Да, Остин-то ведь и уговорил меня прийти сюда и претерпеть все эти унижения. Почему же он не сказал мне все откровенно? Никогда я больше ни в чем ему не поверю!
— А почему бы вам не быть откровенным со мной, молодой человек? — сказал фермер. — Если бы вы мне все рассказали, я-то бы уж вам поверил.
Ричард не уловил этой аналогии. Он сухо поклонился и попрощался с хозяином дома.
Фермер Блейз позвонил в колокольчик.
— Проводи молодого человека, Люси, — знаком показал он появившейся в дверях девочке. — Будь хозяйкой. А вы, мастер Ричард, вы могли бы найти во мне друга, и не поздно еще вам это сделать. Не такой уж я плохой, только ненавижу я всякую ложь. Вчерась еще я сына моего Тома высек, он постарше вас, — а за то, что он утаил от меня правду, верите или нет, велел ему стать перед этим креслом, ну и тут уж задал ему деру. Вот что, ежели вы придете ко мне перед судом, будь то даже за пять минут до начала, и скажете всю правду, или ежели сэр Остин — а это ведь настоящий джентльмен — даст мне слово, что никто не подкупал моих свидетелей, я костьми лягу, чтобы вызволить Тома Бейквела. И я рад, молодой человек, что вы печетесь о бедняге Томе, хоть это и простой человек. До свидания, сэр.
Ричард поспешно вышел из комнаты и прошел садом, даже не бросив взгляда на задумчивую маленькую проводницу, которая прильнула к ограде и внимательно следила за тем, как он шагал потом по тропе, в то время как все помыслы ее тянулись к этому мальчику, красивому и гордому.
ГЛАВА X
Ричард подвергается предварительному испытанию, и в связи с этим рождается афоризм
Решиться на поступок, в известной степени граничащий с геройством, и, совершая его, прибегнуть к заведомой лжи, и тем самым основательно задуманное дело начисто погубить — все это легко может показаться крайнею степенью падения, если только мы не вспомним о том, каким бывает человек в раннюю пору жизни. Юный Ричард покинул кузена Остина, бесповоротно решив принести покаяние и испить уготованную ему чашу горечи. И он действительно эту горечь испил, и не одну чашу, — и до самого дна, и, однако, все оказалось напрасным. Отстои снова всплыли наверх, плавали у самых краев и сделались в три раза горше. Если не считать благотворного влияния Остина, он оставался тем же самым мальчиком, который сунул в руку Тома Бейквела золотую монету и спички — в принадлежавшую фермеру Блейзу скирду. Нужно ведь много времени, чтобы доброе семя созрело; нельзя изменить характер мальчика за минуту. Достаточно уже того, что доброе семя было заложено. Дорогою в Рейнем он выходил из себя, вспоминая только что перенесенное унижение, и фигура толстого владельца Белторпа раскаленною медью врезалась ему в мозг, и ему становилось еще больнее от снисходительности фермера и от сознания, что правда была не на его стороне. Как уязвленная гордость ни слепила его внутренний взор, Ричард ясно это все понимал и еще больше ненавидел за это своего врага.
Грузный Бенсон звонил уже к обеду, когда Ричард вернулся в Абби. Мальчик кинулся к себе в комнату, чтобы переодеться. Случайно или нет, но книга изречений сэра Остина оказалась на туалетном столике и — раскрытой. Причесываясь второпях, Ричард заглянул в нее и прочел:
«Пес возвращается на блевотину свою; Лжец бывает вынужден пожинать плоды своей Лжи».
Внизу было приписано карандашом: «Речение дьявола!»
Ричард побежал вниз; у него было такое чувство, будто отец отхлестал его по лицу.
Сэр Остин заметил, что щеки его сына горят. Он пытался заглянуть ему в глаза, но Ричард опустил голову и, угрюмо уставясь в тарелку, продолжал жевать, всем видом своим являя жалкую копию с увлечением предававшегося этому же занятию Адриена. Да и мог ли он испытать все радости истого эпикурейца, если ему с трудом только что удалось проглотить «Речение дьявола».
Грузный Бенсон прислуживал за этим злосчастным обедом. Гиппиас, который обычно во время еды молчал, на этот раз, словно разбуженный этой неестественной тишиной, оживился, точно филин в ночи, и много говорил о своей книге, своем пищеварении и рассказывал виденные им сны, Алджернон и Адриен все это терпели. Он рассказал один странный сон: он видел себя молодым и богатым, неожиданно очутившимся в поле; он шел по этому полю и срывал росшие там бритвы и, как раз в ту минуту, когда изящными, как у француза — учителя танцев, шажками достиг середины поля, растерялся, обнаружив тропу, свободную от сих кровожадных растений из стали, по которой ему и следовало идти, если бы только он с самого начала ее разглядел; и он остановился перед этой тропою.
Братья Гиппиаса посмотрели на него, и глаза обоих недвусмысленно призывали его там и остановиться. Сэр Остин, однако, вытащил свою записную книжку и записал пришедшую ему в голову мысль. Сочинитель афоризмов может собирать цветы даже с выросших в поле бритв. Разве сон Гиппиаса не имел прямого отношения к тому, что происходило с Ричардом? Ведь стоило ему только пристальнее вглядеться, и он пошел бы по незаросшей тропе; он ведь тоже делал изящные шажки до тех пор, пока не оказался со всех сторон окруженным безжалостными лезвиями. На этом-то сэр Остин и построил свое поучение сыну, когда они остались вдвоем. Маленькая Клара чувствовала себя еще слишком слабой для того, чтобы ей разрешили остаться за десертом, и в столовой, кроме них двоих, никого больше не было.
Странная это была встреча. Можно было подумать, что они не видели друг друга целую вечность. Отец взял сына за руку; они не обмолвились между собою ни словом. Едва ли не все было сказано наступившим меж ними молчанием. Мальчик не понимал отца; тот очень уж часто противился его желаниям; временами ему казалось, что он ведет себя как-то нелепо; однако это отеческое пожатие руки красноречиво свидетельствовало о том, как горячо он любим. Раз, другой мальчик пытался отдернуть руку: он понимал, что вот-вот размякнет. Гордый и непокорный дух нашептывал ему, что он должен быть тверд, решителен, непреклонен. Твердым он вошел в кабинет отца; твердым посмотрел ему прямо в глаза. Сейчас ему уже было не выдержать этого взгляда. Отец тихо сел с ним рядом; он был даже ласков с сыном, так он его любил. Губы баронета шевелились. Про себя он молился за него богу.
Постепенно в груди мальчика пробудилось ответное чувство. Любовь — это та волшебная палочка, от прикосновения которой и каменное сердце начинает источать влагу. Ричард противился ей, отстаивая затаенное в его глубинах противоборство. На глазах у него выступили слезы; это были горячие слезы, и возведенные гордыней плотины были перед ними бессильны. Слезы эти начали падать с постыдною быстротою. Он больше уже не мог скрыть их, не мог подавить рыданий. Сэр Остин притянул его ближе, еще ближе к себе, пока голова мальчика не прильнула к его груди.
