Ромен Роллан - Очарованная душа
Но вел ли он ее до конца? В этом был весь вопрос. Со свойственной ей способностью приспособляться Аннета в своих суждениях о Тимоне приняла, как предпосылку, его точку зрения. Она пока не думала противопоставлять его взглядам какую-нибудь иную социальную концепцию: даже если допустить, что Тимон разрешил бы ей это, у нее самой еще не было в ту пору достаточно твердых, достаточно определенных взглядов на мировое хозяйство; ее индивидуализм был наделен широким размахом, но кругозор ее был ограничен, и ей еще не представлялось случая выйти за его пределы.
Она хорошо знала центр круга – самые глубины "я", и довольно плохо – окружность. Тимон расширял ее горизонт. И хотя зрелище раскраивалось перед ней малоутешительное, но ее любопытный, жадный и пылкий ум устремлялся туда, как ласточка. У нее не было старого мира, который надо было бы защищать. Не было старой колокольни с гнездом. У нее ничего не было, – только крылья и вольный воздух (и, конечно, птенец: Марк. Но он был одной с ней породы, он поступил бы так же, как ока). Поэтому в данный момент она только смотрела. А смотреть было на что! Какие столкновения!
Какие игрища зверей! А иные еще жалуются, что времена нынче скучные! Дурачье! Эпоха насыщенная!.. Правда, не очень приятная. То и дело с кого-то сдирают шкуру, и кровь льется, как вода. Но зато как интересно! О своих болячках некогда думать. Разве что о чужих! Захватывающее зрелище!.. Да, это вам не театральное представление!.. Декорации движутся, как в «Шествии священного Грааля». Но движутся не одни только декорации.
Мои глаза в движении, в движении мои ноги, все мое "я", весь мир. Я чувствую, как ветер, поднятый вращением Земли, хлещет мне в лицо. Куда несется Земля? Куда несемся мы? Не знаю... Но какая стремительность! Как хорошо жить, когда стоишь на носу корабля!..
Эта женщина сразу, с первого взгляда, и гораздо лучше, чем мужчины, охватила взором круг, по которому вращалась увлекаемая стихией человеческая масса. И, не пытаясь противостоять стихии, она инстинктивно стремилась слиться с нею. Для этого ей надо было слиться с той энергией, которая находилась тут же, рядом. И, отбросив в сторону всякие суждения о нравственных или безнравственных свойствах этой энергии, она хотела помочь ей превратиться в действие. Эта энергия – Тимон. Так пусть Тимон и будет Тимоном весь целиком!
Но он им не был... Аннета скоро это заметила. И первая, кого это встревожило, была она. Под Тимоном ходила челядь; она была у него на привязи, но привязанности к нему не питала. А рядом с ним стояли только соперники, и они больше всего опасались, как бы он не развернулся вовсю.
Да и сам он мало об этом думал, если не считать мимолетных вспышек. Этот колосс был отравлен ядом власти. Нельзя безнаказанно быть победителем мира, который до мозга костей изъеден. Если биться с ним сорок лет подряд, поневоле наберешься от него пота, сыпнотифозных вшей. Тимон был искателем наслаждений, жадным, порывистым; он не знал удержу. Свою похоть, свои прихоти, свою ненависть ему всегда нужно было утолить немедленно.
Он не хотел и не умел себя сдерживать, как сдерживали себя некоторые знаменитые авантюристы, с которыми он соперничал или которым подражал:
Базиль, нефтяной король, король спичечный; их необычайное могущество как бы уравновешивалось разумной умеренностью их домашней жизни, которую они старались укрыть от постороннего взора. Тимон называл их крысами, скупердяями, протирателями штанов. И действительно, они были скорее наростом на теле буржуазии, ее злокачественной опухолью, но не новыми людьми.
А Тимон, который мог бы быть новым человеком, дал себя остановить на полпути: он был опутан водорослями по самое брюхо и увязал в зыбком болоте. И Аннета злилась, потому что она была до странности заинтересована в его судьбе, хотя, само собой разумеется, не питала к нему ни малейшей симпатии. Она не могла спокойно смотреть, как без толку пропадает стихийная сила, которая сумела схватить победу, но теперь разжимает кулак и упускает ее. А Тимон заметил это, и его забавляло, что секретарша больше интересуется его судьбой, чем он сам. Он был ей благодарен за это. Он нашел в ее лице публику, которая ценила его, его силу, и это сделалось для него стимулом, которого ему не хватало. Но все пришло слишком поздно!
Да, он знал не хуже, чем она, что он умней своих соперников; он был дальновидней их, его взгляд был острей, глубже. Он видел их слабости, тщету их усилий и открывал это Аннете в двух-трех метких словах, освещавших все.
– Ну и что же, хозяин? Он смотрел на ее нервно вздрагивавший рот.
– Говори, говори! Я вижу, ты не робкого десятка.
– Почему бы вам не тряхнуть плечом?
– Чтобы поддержать их?
– Чтобы толкнуть их и свалить. И строить самому на их месте.
– Покажи мне участок!
– Вся земля.
– Трясина!
– Да разве вы с вашими руками не способны засыпать ее, осушить болота, если нужно? И если бы даже все стояло в воде, разве не строили бы люди свои жилища и новую жизнь на сваях?
– А зачем? Плодить головастиков, как болотные жители? Нет, нет, довольно головастиков! Я не хочу увеличивать их число, не хочу увековечить мою породу. Довольно и одной жизни! Не хочу начинать сначала. Но уж из моей жизни я выжму все соки.
– А потом?
– А потом – в задницу! Аннета, насупившаяся, сердитая, отвернулась.
– Что? Оскорбил твой слух? – насмешливо спросил Тимон.
– Нет! Просто тошнит.
Она взглянула на него в упор:
– Стоит в самом деле судить других и презирать их за то, что они захватывают власть в свои руки, не будучи способными воспользоваться ею, и самому поступать также.
– Но я кое-что вижу, а они лопнут, да так и не увидят!
– Что же именно?
– Их пустоту. И мою. И твою. Всеобщую пустоту.
– Говорите о себе, если вам угодно, – сухо сказала Аннета. – Но не обо мне.
– Ах, вот оно что! – воскликнул Тимон, явно заинтересованный. – Ты претендуешь на особое положение?
– Это уж мое дело.
– А мне предоставляешь оставаться в моем положении?
– Вы сами этого хотите. Ну как вам не стыдно? Вам под силу схватиться со всеми опасностями жизни. А вы позорно спотыкаетесь о Пустоту! Пфф...
(она подумала). Пустота такой же враг, как все остальное. Сверните ей шею!.. Вы усмехаетесь?.. Вы сдаете ей оружие?.. Вы мне противны.
Тимон, очень довольный, не сводил глаз с раздраженной кошки, которая, казалось, готова была плюнуть ему в лицо. Он обвел ее взглядом.
– Жаль, – сказал он, – ты уже не в том возрасте, чтобы принять мое семя! Если не я, то, быть может, оно дало бы тот бой, который тебя так прельщает.
– Я в вас не нуждаюсь! У меня есть свое семя. И я надеюсь, что оно доведет борьбу до конца.
– У тебя есть малыш. Верно! Приведи его ко мне.
– Нет!
Она решительно тряхнула головой.
– Я недостоин? – подтрунивал Тимон.
– Нет! – повторила она.
Тимон прыснул.
– Ты мне нравишься, – сказал он. – Ты не из боязливых. Мне бы такую жену! Нет уж, поздно! Ты пропустила поезд.
– Я еду по другой дороге, – сказала Анкета.
– В таком случае едем вместе! Вот увидишь: я еще повоюю! Пусть ускользает Пустота, безыменная трусиха! Я буду бить ее мерзких детищ!
Настало время тяжелой работы: рылись сапы, подкладывались мины, сооружались валы, – все ждало, когда горнист сыграет атаку, приступ... Тимон, все-таки задетый речами своей секретарши, снова вышел на арену и храбро дрался со своими сильными соперниками... А при чем тут Аннета?
Она сама задавала себе этот вопрос в те редкие минуты, когда хозяин давал ей передохнуть. Но в эти минуты она чувствовала такую усталость, ей надо было отоспаться за столько бессонных ночей! К черту размышления!
Дайте мне поспать! Завтра поговорим...
Но другой, тот, кем она так гордилась перед Тимоном, Марк, не хотел ждать до завтра. Он не давал ей спать. То, что его мать стала доверенным лицом, секретаршей Тимона, акулы Тимона, бандита Тимона, ошеломляло его, вызывало у него приступы бешенства. Он узнал об этом недавно – он жил отдельно от Аннеты и дулся на нее. Об ее отношениях с Тимоном он услыхал ее в кругу нищих, где ему приходилось гоняться за куском хлеба. Он узнал об этом в исключительно трагическую минуту.
Покончил с собой печатник Массой, его товарищ.
Беднягу подтачивали сифилис и отравление удушливыми газами – два несчастья, которые он привез с войны. Его перегоревший организм был не в силах выдержать бешеный напор внутренней жизни. Разочарования и озлобление подливали масла в огонь. Он харкал кровью, надрываясь до хрипоты на митингах. Он тщетно пытался расшевелить равнодушных участников войны, но они сердито отворачивались от него. Они на него злились: ведь он напоминал им о том, что каждый из них предпочел бы забыть, и под руганью многие прятали смущение. Массой уходил с этих собраний измученный, задыхаясь от боли, от бессильной ярости, мозг у него пылал. В довершение всего бессонница сводила его с ума. С предельной отчетливостью, точно в галлюцинации, видел он возвращение войны, которую делали неизбежной лицемерный и грабительский мирный договор и безучастность французского народа, поощрявшая зло. Он не мог примириться с мыслью о возрождении ада, из которого вырвался всего три года назад. Моральное предательство, на которое пошел его народ, лишало его существование всякого смысла. Он ничего не мог сделать. А если бы и мог, то за кого стал бы он бороться? За этих предателей? За тех, кто предал, свое дело, свой класс? За этих трусов?
