Жорж Роденбах - Выше жизни
Борлют был счастлив, он снова пережил прошлое, был на одну минуту как бы современником счастливой эры. Он восстановил ее обстановку. Теперь он постигал ее дух. Старая фламандская душа жила в Гильдии, в поблекших складках знамени, в устах старых портретов, которые как будто безмолвно поддерживали его, становясь, таким образом, ревнителями дела. Борлют познал радость осуществления. Он хорошо сделал, что полюбил город, воссоздал его прошлое, хотел, чтобы он жил в Красоте, сделал из него произведение искусства, свое произведение. Эта любовь к городу не обманула его, по крайней мере, он почувствовал ее взаимность в эту торжественную минуту…
Что же представляли из себя теперь все его мелкие житейские неудачи, его мрачная семейная обстановка, вспыльчивая Барбара с ее криками и ссорами, — точно ежедневным пеплом его очага? Выше жизни Он поднялся в царство своей мечты, как он поднимался на башню. Его мечта тоже казалась башней, с высоты которой он видел город и любил его все сильнее и сильнее, любуясь им, замолкшим и таким прекрасным!
Глава XV
Однажды зимою Борлют овладел своим идеалом, достиг полной гармонии, видя, как город, наконец, превратился в произведение искусства, приобрел оттенок старой картины в музее. Снег и золото! Снежные хлопья покрыли город за ночь. Когда Борлют поднимался на башню, выглянуло солнце, лучи которого упали на белый снег. Город казался преобразившимся, таким чистым! Даже лебеди на берегу каналов чувствовали себя посрамленными. Сверхъестественная белизна, прозрачная, как одна только белизна лилий!..
Все было бело. Борлют всегда любил белый цвет, так сказать, опьянялся его прелестью. Когда он был еще ребенком, его пальцы любили перебирать ткани. Свежие скатерти по воскресным дням, полотна, сохнувшие на лугах вокруг города; одежды священников во время процессии вызывали у него дрожь, как ласка чего-то божественного.
Сегодня Брюгге представлялся его взору в исключительной белизне. Старые крыши, точно красные цветники, стали белыми и покатыми садами. Па окна мороз наложил кружевные узоры. Колокольни, казалось, были окутаны горностаевыми мантиями.
Заупокойная служба но умершей девушке! Белый траур, бисерный венок из инея, нежный снеговой покров! Казалось, что город стал меньше. Можно было думать, что прежде он был обширнее. Это происходило от его воздушной длинной одежды. В ней он и умер. Что может быть грустнее первой причастницы, умирающей в тот же самый день в своем новом платье? Маленькая невеста смерти… Таким же казался и Брюгге.
Борлют смотрел на город, суровый и полный чистоты. Когда ему надо было, в обычный час, пробудить колокола, он задрожал, едва осмелился это сделать. Какой гимн был бы достаточно целомудрен, какой напев монахини достаточно нежен, чтобы прославить такую чудную смерть? Он придумывал тихую музыку, нежные арпеджио, мелодию, только наполовину выраженную, медленное облетание аккордов, падение белоснежных перьев, точно горсти снега на гроб, уже спущенный в могилу.
Все было гармонично: колокола звучали как бы по ту сторону жизни, между тем как город, казалось, уже вошел в царство Вечности.
Глава XVI
Барбара была суеверна. Ее испанский цвет лица, ее тело и ее слишком красный ротик, вся ее внешность соответствовала ее душе. Она внутренне пылала чисто испанскою верою, страстною и таинственною религией, полною опасений, страха смерти. Сотни суеверных тревог терзали ее жизнь, как кольца власяницы. В пятницу на каждой неделе и каждое тринадцатое число она волновалась, ожидая несчастья. Разбитое зеркало являлось предзнаменованием смерти. Правда, что несколько раз ее предчувствия и сны подтверждались. Может быть, из-за ее странной нервной болезни она предугадывала то, что должно было случиться. Ее нервы находились в общении с невидимым миром. Они соединили свои нити с приближающимся трауром, будущим колокольным звоном, родственными сердцами — вплоть до самого сердца Бога. Мозговая телепатия, идущая из души, как звездная телепатия, идет от звезды к звезде!
Однажды она совершила прогулку вместе со своим отцом, сидевшим всегда дома и вдруг пожелавшим выйти с ней, почувствовав прилив нежности и любви, точно угрызения совести в последнюю минуту, сожаление о том, что он был слишком долго холоден со своею дочерью. Они прошли много, блуждали без цели, тихим шагом, точно соразмеряя свои шаги с биением колоколов, которые вечером беспрестанно звонили с высоты разбросанных по городу колоколен. Погребальный звон для заупокойных служб следующего дня! На двери St Sauveur и на стенах Notre Dame Барбара заметила в таком количестве, как никогда, огромные объявления для публики о похоронах, вывешиваемые, по обычаю, чтобы возвестить о службе, как о зрелище. На них выделялись имена умерших, напечатанные большими буквами. Они встретили также гроб, который несли на руках столяры, доставляя его открытым и пустым в дом, где кто-нибудь умер. Решительно, смерть была в воздухе; окружала их!..
Недоставало еще более верного предуведомления. Проходя позади больницы, они увидели вдруг на маленьком мосту толпу народа. Мужчины кричали, женщины, бледные от испуга, поднимали руки к небу. Они узнали, что только что заметили утопленника, тело, которое плыло, обрюзглое и распухшее, по зеленоватому каналу. В этом месте вода темнеет, перестает что-либо отражать; можно было бы подумать, что она спускается. Не приплыл ли утопленник из этой пропасти безмолвия? Видел ли он глубину канала?
Кажется, что здесь смерть становится еще более ужасной. Этот конец хуже смерти. Как сильно нужно испытать всю бесконечность отчаяния, чтобы броситься в эту воду?
Барбара увела поскорее отца, чтобы не видеть ужасного зрелища утопленника, которого должны были вытащить из канала; они быстро удалились, замолкли, охваченные мрачными образами. Конечно, антикварий подумал о своей смерти. Барбара поняла это, но не имела сил отвлечь его, найти, что сказать против того, что было уже неминуемым.
Через несколько времени, ночью, она внезапно проснулась. Послышался звонок у двери, — прерывающиеся, громкие, звуки… Барбара сейчас яге подумала: «это несчастье звонится к нам!» Действительно, пришли сказать, что со старым антикварием сделалось плохо: он лег и почти заснул, но с ним сделался припадок, и страшный крик раздался по дому. Теперь он лежал без движения.
Ничего определенного не было известно. Доктора еще не пришли.
Слова, поспешно брошенные служанкою, пробуждение дома, страшный беспорядок, опасения и рыдания; затем необходимость пройти по сонному городу в эту тихую ночь, которая, казалось, так не соответствовала возможности смерти…
Когда Барбара пришла с Жорисом, Ван-Гюль не узнал их. Глаза его были закрыты; голова, откинувшись, пряталась а подушках, прижимая их, как будто она была отягчена всею кровью, прилившею к мозгу. Маленькие лиловые жилки были заметны на коже, — эти кровяные вены, похожие на те, которые кладет октябрь на листья виноградника. Порывистое дыхание разносилось в тишине. Годелива стояла у постели, наклонившись к больному, более бледная, чем простыни; казалось, она желала передать ему свое дыхание, подарить всю свою жизнь. Пришли доктора, так как впопыхах побежали за несколькими. Они посмотрели, ощупали больного, указали некоторые паллиативы, говоря, что теперь преждевременно что-нибудь решать, что они вернутся на другой день, и удалились, серьезные и равнодушные.
Длинная ночь, бесконечная ночь, грустное бодрствование, становившееся еще грустнее при наступлении дня… Огорчение лампы, когда она слабо светит при яркой заре!..
Болезнь была очевидна. Ван-Гюль был поражен ударом, который предвещали некоторые приливы крови, сонливость.
По возвращении докторов положение было признано серьезным, а шансы на спасение — минимальными.
Годелива все время была у постели, подавая лекарства, борясь и надеясь — против очевидности! Она была сильна своею любовью в отцу, тою нежною любовью, на которую он отвечал столькими заботами и ласками, исключительным расположением, нежность которого была понятна только им одним, так как они постоянно были вместе. Теперь она звала его, называла себя уменьшительными именами, которые они себе давали, этими названиями без всякого смысла: это были названия животных или цветов, односложные слова, эпитеты, сокращения, — условные выражения, пароли всех любящих существ, как бы для того, чтобы обозначить, что они являются друг для друга не тем же самым, как для остальных людей…
Она целовала его в то же время в лицо, руки, проводя по ним своими губками, воображая, что ей удастся отстранить болезнь и заставить ее исчезнуть, если ее ротик прикоснется повсюду.
Барбара, напротив, ходила по комнате, встревоженная, взволнованная, с приступами сильных рыданий, после которых она падала в изнеможении на кресло; казалось, она смотрела очень далеко, по ту сторону жизни…
