Юнас Ли - Хутор Гилье. Майса Юнс
Даже в студенческом союзе, где все увлечены новыми бредовыми идеями, Грип слывет самым крайним; этим он широко известен в городе. Но тетя находит его забавным и считает, что молодым людям нужно дать перебеситься. Дядя же, напротив, с ней несогласен: он уверяет, что подобная репутация наносит больший вред будущему юноши, который хочет чего-то достичь, чем распутство, ибо вольнодумство разрушает в человеке способность подчиняться дисциплине, а значит, губит его карьеру.
Мне бы очень хотелось узнать, что Грип думает обо мне. Он часто так вызывающе меня спрашивает: „Фрекен, нынче вечером вы небось тоже едете на бал?“
Но я по мере сил стараюсь отплатить ему той же монетой: стоит ему особенно горячо заспорить, как я тут же нарочно обращаюсь к тете с вопросом по поводу рукоделия или зеваю и со скучающим видом смотрю в окно.
Я прекрасно вижу, что это его бесит, и на днях он спросил меня с раздражением, не могу ли я хоть на несколько минут перестать думать о будущем бале.
Дядя часто бывает недоволен его упрямством и находит, что он личность неприятная. Но тем не менее мне кажется, что ему не хотелось бы отпустить Грипа из своей канцелярии, потому что он очень дельный работник.
Дядя живет только своей службой. Он полон чувства ответственности. Вам трудно себе представить, как он боится мельчайшего промаха в работе своего ведомства. Даже самая пустяковая неточность лишает его покоя».
— Ей-богу, это уже от лукавого. Он же губернатор — с него взятки гладки! — воскликнул капитан.
— Бедный Юсиас! — вздохнула мать. — Он всегда принимал все так близко к сердцу. Но зато был самым толковым из братьев.
— Видно, вся сила воли и душевная твердость, которые были в вашей семье, достались судье из Рюфюльке.
Две недели спустя капитан и его супруга были сильно удивлены письмом губернаторши, в которое была вложена и записка от Ингер-Юханны.
…Губернаторша писала, что ее любимая Ингер-Юханна должна прожить у нее, во всяком случае, еще одну зиму. Им обоим, и ей и губернатору, девушка стала совершенно необходима, они просто не могут себе представить, что у нее есть еще другой дом… «Она внесла в нашу жизнь столько свежести, что ее дядя прямо помолодел. Мой дорогой Ситтов, который, как вы знаете, занимает такой высокий пост и в силу своего обостренного чувства ответственности и своей добросовестности весьма утомлен заботами и всевозможными волнениями, после ночей, проведенных без сна, в непрестанных трудах, остро нуждается в каком-то развлечении и ободрении. Да, мы настолько эгоистичны, — шутила губернаторша, — что хотим предложить вам разделить девочку между нами: пусть летом Ингер-Юханна ездит в гости домой, но зимой она должна возвращаться к нам. Любое другое ваше решение явилось бы для нас жестоким разочарованием.
Впрочем, может быть, мы слишком торопимся ссориться из-за этого яблока раздора, подобно великим державам, которые никак не могли договориться по поводу какого-то прелестного островка в Средиземном море, вдруг исчезнувшего во время этих дипломатических переговоров. Я не могу поручиться, что это дорогое нам существо не обзаведется вскоре собственным домом, таким, на который она может по праву претендовать, имея в виду ее исключительную красоту и обаяние всей ее личности.
Не думаю, что я, поддавшись родственным чувствам, ослеплена и оцениваю ее пристрастно. Во всяком случае, в подтверждение своей оценки я могу сослаться на мнение одного опытного и понимающего человека, а именно — нашего общего друга, капитана Рённова, который на прошлой неделе приехал в эскорте его величества из Стокгольма и который, строго между нами, делает в настоящее время блестящую карьеру. Увидев Ингер-Юханну, он с восхищением заявил, что она настоящая красавица, что у нее благородный облик и что она обладает всем, чтобы произвести впечатление в самых высших кругах, ну и тому подобное, чего мы не должны, конечно, передавать нашей милой девочке. К этому я могу только добавить, что, уезжая, он очень сердечно, я бы сказала — даже с известной озабоченностью, попросил меня продолжать и в дальнейшем руководить Ингер-Юханной.
Что и говорить, капитан Рённов, конечно, уже не первой молодости, но все же он еще до сих пор самый красивый — или, во всяком случае, один из самых красивых и изысканных офицеров нашей армии, и ему было бы нетрудно завоевать сердце даже самой первой…»
— Черт возьми, этому я готов поверить! Ну, мать, что ты скажешь? — спросил капитан, моргая глазами. — Дело как будто идет на лад!
Он несколько раз быстрым шагом прошелся по комнате, а затем схватил письмо Ингер-Юханны:
«Дорогие родители!
Какую удивительную новость я вам расскажу: сюда приезжал капитан Рённов. Он пришел к нам, когда у тети был званый вечер. Он выглядит еще более красивым и мужественным, чем тогда, когда посетил нас в Гилье, и я заметила, что он просто остолбенел, увидев меня, — в эту минуту он как раз здоровался с тетей.
Должна вам сказать, что и у меня сердце сильно заколотилось, когда я его узнала; я испугалась, что он, быть может, меня забыл.
Но он подошел ко мне, пожал мне обе руки и сказал очень сердечно:
— Бутон, который я видел в Гилье, теперь уже поистине распустился!
Я, конечно, чуть-чуть покраснела, потому что знаю, что это ему пришла в голову мысль послать меня сюда.
Какая у него благородная осанка и какие свободные, естественные манеры! Будучи на редкость интересным собеседником, он держится с необычайным достоинством, и в течение всего вечера у меня и мысли не было обратить внимание на кого-нибудь, кроме него. Должна сознаться, что с того дня я обрела новый эталон для оценки настоящего кавалера, того, кто в моем представлении может именоваться мужчиной. И, надо сказать, вряд ли многие окажутся достойными этого звания.
Тетя тоже благосклонно о нем отзывалась; ей польстило, мне кажется, то, что он был со мной так любезен, так сердечен, потому что с этого вечера у нее превосходное настроение.
С тех пор он стал приходить ежедневно. Он столько интересного рассказал о жизни в Стокгольме и о дворе, много говорил о вас, мои дорогие, о папе, который хотя и старше его…»
— Да, намного, намного старше. — Капитан откашлялся. — Не меньше, чем на четыре, а то и на пять лет!
«…но всегда был его ближайшим другом.
Поверьте, мы проводили удивительно приятные вечера. Уж тетя знает в этом толк. Как пусто стало без него! Тетя тоже так считает. Вот уже два дня, как он уехал, и оба эти вечера мы говорили о нем, только о нем.
Вчера у нас был студент Грип. Мы не видели его с тех пор, как приехал капитан Рённов. И что это за человек такой этот Грип! Притворяется, будто не видит в Рённове ничего особенного. Он сидел и спорил с нами и был настолько нелюбезен, что решительно рассердил тетю. Он разглагольствовал о лоске, о внешнем блеске, говорил что-то о гремящем барабане, который, как известно, внутри пуст, и тому подобное, словно обаяние Рённова не заключается именно в его ярко выраженном мужском характере и естественности поведения.
После этого я полночи не могла уснуть и все злилась, вспоминая, как Грип сидел, помешивая чай, и болтал о людях, которые легко идут по жизни, элегантно тасуя комплименты и заученные фразы. А потом он сетовал на то, что лестью испортили здоровую натуру, что от нее в конце концов ничего не осталось, что эта особа превратилась в общипанную — да, я это четко расслышала, он так и сказал, — в общипанную гусыню. Как это отвратительно, как бестактно! Я уверена, что он имел в виду меня.
Тетя тоже сказала, когда он ушел, что не будет больше его принимать так интимно, что ей надоело одной выслушивать его разглагольствования, что таких людей, как он, надо держать в узде. Она считает, что карьеры он никогда не сделает, потому что слишком дорожит своими мнениями.
А мне, собственно говоря, жалко, что он больше не будет приходить к нам запросто, потому что, несмотря ни на что, он часто оказывался моим верным союзником против тети».
VIТри дня тому назад капитан Йегер велел начистить мелом крышку своей старой большой пенковой трубки, но не снял ее со штатива. Затем он перебрал все остальные трубки, вставил, где надо, новые чубуки, всё прочистил и аккуратно разложил на курительном столике. Вызвали кистера, чтобы он привел в порядок старый клавесин, а на лестнице поставили две новенькие, выкрашенные в белый цвет скамейки. Садовую изгородь, которая уже столько лет была во многих местах сломана, починили; новые, белые штакетины, подобно новым вставным зубам, торчали среди старых, серых. Все дорожки в саду подмели и посыпали песком, двор убрали и даже приладили крышку к колодцу, что, по правде говоря, надо было сделать, еще когда дети были маленькими.
Капитана не покидало отличное настроение, он с неутомимостью брался за все, и его громкий голос слышался повсюду.
