Генри Филдинг - Дневник путешествия в Лиссабон
Есть, несомненно, и другие методы, их могут предложить те, кто внимательно вдумывался в это зло. Но мы занимаемся им уже достаточно долго и в заключение только добавим: трудно сказать, что более скандально и удивительно, – безобразие самого зла или легкость, с какой его можно вылечить, и постыдное небрежение этим лекарством.
И вот когда я, на славу угостившись этой едой, запивал ее славным кларетом в каюте с моей женой и ее подругой, наш капитан вернулся с ответного визита, немного возбужденный шампанским, которое его швейцарскому товарищу и собрату обходилось даром или почти даром, а потому подавалось к его столу более щедро, чем наш гостеприимный англичанин обычно распоряжается бутылками с этим напитком (которого остроумный Питер Тэйлор учит прихлебал избегать), оделяя им избранных и отваживая от него гостей поплоше в пользу честного метуэнова портвейна.[101]
Однако, поскольку наш командир, как я заметил, был в приподнятом расположении духа, остаток этого дня мы провели очень весело, тем более что и наши дамы немного оправились от морской болезни.
Среда, 20-го. Нынче утром наш капитан нарядился как на парад, дабы нанести визит одному девонширскому помещику, для которого всякий капитан корабля – весьма важный гость, джентльмен, много поколесивший в чужих краях и знающий все последние новости.
Помещик этот должен был прислать за капитаном лодку, но этому помешал в высшей степени досадный эпизод: ветер был необычайно сильный и дул гукеру в нос, и пока его с большим умением старались привести к ветру, снес и парус и рей, вернее – вывел их из строя, так как никакой пользы от них уже не было и до корабля он добраться не мог; капитан с палубы видел, как идут прахом все его надежды на вкусный обед, и был вынужден либо отказаться от поездки, либо снарядить свою собственную шлюпку, а об этом он и подумать боялся, даже будь аромат обеда в двадцать раз привлекательнее. Он, право же, любил свой корабль как жену, а шлюпки – как родных дочерей, и – ах, бедняжки! – всегда старался уберечь их от превратностей моря.
Честно говоря, как ни строго он оберегал достоинство своего звания и как ни болезненно переживал всякое оскорбление, нанесенное ему лично или его приказам, ослушания которым он не терпел ни от одной души на борту, это был один из добрейших людей на свете. Для своих матросов он был отцом; с великой нежностью относился к ним, когда они заболевали, и всякую работу сверх положенной награждал стаканом джина. Свое человеколюбие, если позволено так выразиться, он распространял даже на животных, кошки и котята согревались теплом его сердца. Пример этого мы видели нынче вечером, когда та кошка, что доказала свою непотопляемость, была найдена задохнувшейся под периной у него в каюте; тут он выказал огорчение, свидетельствующее о подлинной доброте души. Да что там, любовь его распространялась и на неодушевленные предметы, что мы уже показали на примере, говоря о его любви и нежности к своим шлюпкам и кораблю. О корабле «Принцесса Бразильская», ныне давно покойном, который он водил когда-то, он говорил, как вдовец об умершей жене. Этот корабль, много лет честно возивший товары и пассажиров, под конец бросил прямые дороги и стал капером, и на этой службе, говоря его словами, получил много страшных ран, которые он прочувствовал так, будто сам был тяжело ранен.
Четверг. Так как ветер за весь вчерашний день не выказал никаких намерений перемениться, а жидкость у меня в животе стала меня тревожить и не давала дышать, я снова начал опасаться, что мне понадобится помощь троакара в таком месте, где такового не сыскать; поэтому я решил подвергнуться проколу заранее, на всякий случай, и нынче утром вызвал на корабль хирурга из ближайшего прихода, которого капитан горячо рекомендовал и который действительно проделал все, что требовалось, весьма искусно. Он вообще показался мне опытным и знающим врачом, но этого я не могу утверждать с полной уверенностью, ибо когда он собирался прочесть целую лекцию о водянке вообще и о том, к какой стадии этой болезни относится мой случай, мне пришлось прервать его, ибо ветер переменился и капитан торопился отчаливать, так что пришлось просить его не высказывать свое мнение, а помочь мне делом.
И вот я снова был избавлен от своей тяжести, которой оказалось поменьше, на две кварты меньше того, что было удалено в предыдущий раз.
Пока хирург извлекал из меня воду, матросы извлекали якорь; закончили они одновременно, мы распустили паруса и вскоре прошли Берри-Хед, отмечающий выход из бухты.
Однако мы недалеко ушли, когда ветер, хотя и медленно, увлекавший нас миль шесть, вдруг повернул вспять и предложил проводить нас обратно, и мы были вынуждены принять эту любезность, хоть и было это нам очень не по душе.
Нынче ничего примечательного не произошло, ибо что касается до уверений капитана, будто ему мешает ведьма, я не стал бы повторять их слишком часто, дабы кто-нибудь не вообразил, будто он и в самом деле верит в ведьм; просто кончилось его терпение, которое он раньше сравнивал с терпением Иова, и хотя он ни о чем другом не мог говорить и, казалось, был не только уверен, что заколдован, но и не сомневался в том, о какой ведьме идет речь, и, живи он во времена Мэтью Хейла,[102] назвал бы ее, и ее, очень возможно, повесили бы за непростительный грех ведовства. Но этот закон и вся доктрина, поддерживавшая его, теперь вышли из моды, и ведьмы, как изволило выразиться одно ученое духовное лицо, запрещены парламентским актом. По мнению капитана, ведьмой была не кто иная, как миссис Хамфриз из Райда, которая, твердил он, разгневалась на меня за то, что я не истратил в ее доме больше денег, нежели она могла за них предложить, или не придумав, за что бы еще потребовать плату, и наслала чары на его корабль.
Хотя мы опять были возле нашей гавани часа в три пополудни, потребовался еще час или больше, пока мы бросили якорь на прежней стоянке. Тут мы явили собою пример одного из преимуществ, какие путешественники по воде имеют над путешественниками по суше. Чего бы не дали эти последние, чтобы увидеть один из гостеприимных чертогов, где, как их уверяли, будут хорошо приняты и человек и лошадь и где они могут надеяться, что утолят голод.
И вот они прибыли в этот чертог – так насколько же счастливее лошадь, чем ее хозяин! Ее тотчас ведут кормить, чем ни попало, и она с аппетитом принимается жевать. У него положение куда хуже: его голод, пусть и сильный, всегда разборчив, и пища, чтобы привлечь его, нуждается в подготовке. А всякая подготовка требует времени, а поэтому овцу могли забить перед самым вашим появлением в гостинице, однако разделать ее, принести окорок, про который хозяин оговорился, что есть у него в доме, от мясника, живущего в двух милях, а потом разогреть у огня – на это уйдет не меньше двух часов. А голод, за неимением лучшей пищи, все это время гложет ваши внутренности.
У нас-то все обстояло иначе. Мы везли с собой и провизию, и кухню, и повара, и одновременно продолжали путь, и садились за рыбный обед, какого не подадут в Лондоне и за самым богатым столом.
Пятница. Так как вчера вечером ветер нас облапошил и заставил вернуться, мы решили извлечь из этого несчастья все возможные блага и пополнить запасы свежего мяса и хлеба, которых оставалось совсем мало, когда мы вчера так поспешно удирали. По совету капитана мы запасли также масла, сами посолили его и сложили в банки, чтобы съесть в Лиссабоне, и впоследствии имели все основания благодарить его за этот совет.
После обеда я уговорил жену, которую не так легко было заставить отойти от меня, прогуляться по берегу, и галантный капитан объявил, что готов сопровождать ее. И дамы отправились на прогулку, а мне предложили сладко поспать после вчерашней операции.
Так мы полных три часа наслаждались порознь, после чего снова встретились, и жена подробно рассказала мне про джентльмена, которого я выше сравнил с Аксилом, и про его дом, с которыми капитан познакомил ее на правах старого знакомого и друга.
Суббота. Рано утром ветер как будто был склонен перемениться в нашу пользу. Наш бдительный капитан уловил самое первое его движение и поднял паруса при таком незначительном бризе, что поскольку отлив был против него, он велел рыбаку доставить нам огромного лосося и еще кое-какие припасы, приготовленные для него на берегу.
Якорь мы подняли в шесть часов и еще до девяти обогнули Берри-Хед и прибыли в Дартмут, пройдя три мили за три часа прямо против отлива, который содействовал нам только при выходе из бухты; и хотя ветер на этот раз был нам другом, он дул так неслышно и так мало старался нам помочь, что невозможно было понять, за нас он или против нас. Капитан все эти три часа уверял, что за нас, но в конце концов признал свою ошибку, или, может быть, этот друг, до тех пор колебавшийся, чью сторону принять, стал порешительнее. И тогда капитан разом переменил галс и, уверяя, что заколдован, смирился и воротился туда, откуда отчалил. Я же, как свободный от предрассудков и в ведьм никогда не веривший, сколько бы превосходных доводов главный судья Хейл ни приводил в их пользу, еще задолго до того, как они были запрещены парламентским актом, я не в состоянии понять, какая сила заставила корабль идти три мили против ветра и против отлива, если только тут не вмешалась какая-то сверхъестественная сила; даже если допустить, что ветер оставался безучастным, трудность все же пребывала неразрешенной. Вот и приходится сделать вывод, что корабль был заколдован либо ветром, либо ведьмой.
