Грация Деледда - Элиас Портолу
Пьетро, раскрасневшись от гнева, бросился к ней с криком:
— А ну, повтори, повтори, если можешь…
— Ты пьян…
— Прекрати! — крикнули в один голос Элиас и тетушка Аннедда, останавливая его.
А Магдалина повторяла, рыдая:
— Врун, подлец, подлец, подлец…
— Сейчас я покажу, какой я пьяница и какой подлец! — проревел Пьетро, вырываясь, затем подскочил к Магдалине и дал ей пощечину.
Элиас побледнел как мертвец и почувствовал, что весь дрожит; к счастью, тетушка Аннедда остановила его, а у Пьетро хватило ума отступить, иначе быть бы беде.
— Это для начала, — злобно выкрикнул Пьетро со двора, и в голосе его звучала насмешка. — Женился бы сам на этом сокровище, братец мой! А теперь я пойду и напьюсь как следует, а если кто-нибудь посмеет пикнуть, когда я приду, посмотрим, кто здесь щука, а кто карась.
И он вышел. Магдалина перестала плакать, как только получила пощечину; ее лицо было белым как мел, она вся дрожала от гнева и боли, но сразу же поняла, что если будет вести себя так же и дальше, то в семье случится несчастье.
— Это я виновата, — дрогнувшим голосом сказала она. — Простите меня, больше такого не будет; раз уж я приняла крест, то сумею нести его. Простите, простите мне эту ссору, простите мне мои слова. Ах! — сказала она потом, в то время как побледневший Элиас пожирал ее взглядом, а тетушка Аннедда закрывала ворота, — только бы моя мать и мои братья не узнали об этом!
«Она святая! — думал Элиас. — А Пьетро не достоин ее; он просто злобная скотина!»
«Надо было бы тебе на ней жениться!» — эти слова Пьетро эхом отдавались в сознании Элиаса, в его сердце, будоража и приводя его в трепет.
«Что я сделал? Что я сделал? Какая непоправимая ошибка! Теперь они несчастны, потому что она его не любит, и он, должно быть, злится из-за этого, а я… что я? Я еще несчастнее, чем они, и я люблю ее еще сильнее, чем раньше, и я…»
Он чувствовал непреодолимое желание обнять Магдалину и унести ее прочь. Пора, пора! Кто стоял между ними? Что их разделяло?
Но вернулась тетушка Аннедда, и Элиас пришел в себя.
На исходе вечера, однако, у него был случай остаться наедине с Магдалиной; она работала молча, сидя у распахнутой двери; время от времени она тяжко вздыхала, а веки ее были темно-фиолетовые. Элиас выходил, заходил, не решаясь уйти, какое-то роковое очарование влекло к той распахнутой двери, вынуждало его ходить вокруг молодой женщины, как бабочка кружится у огня. Возможно, Элиас обманывал себя, преувеличивая страдания Магдалины, но ее боль мучила его сильнее, чем его собственная. Пустые сожаления, никчемные угрызения совести, злоба против Пьетро, роковые желания лишали его рассудка; в такие моменты он отдал бы жизнь, чтобы утешить Магдалину, но вместе с тем не решался ей и слова сказать и втайне злился на свою робость.
— Так ты не уходишь? — умоляюще спрашивала у него тетушка Аннедда. — Уходи, сынок, ступай, пока есть время. Ступай, пока тебя ждут, ступай.
— Куда ж я денусь! — наконец сказал он, уязвленный.
— Ах, сынок, ты хочешь затеять ссору! Ступай, ступай. Твой брат вернется пьяный; вы снова затеете ссору. Ах, дети мои, Бога вы не боитесь, искушение одолело вас.
Магдалина вздохнула почти с дрожью, и Элиаса уязвили слова матери. Это было правдой: дьявол искушал его, и он с горечью ждал возвращения брата для того, чтобы оскорбить его, чтобы отплатить сполна за унижение и боль Магдалины. Мало того, теперь Элиас смотрел на Магдалину уже другими глазами, не так, как раньше. Он осознал это и почувствовал, что на него накатывается волна ужаса:
«Я вот-вот погублю себя, вот-вот погублю нас! — думал он. — Кому стало хорошо от моей жертвы? Я уступил невесту брату, чтобы он был счастлив, а теперь я же, я сам хочу сделать его несчастным. Неужели я способен на такое? Я? Я?» — вопрошал сам себя Элиас с содроганием. Ему казалось, что он стал вором, и он изумлялся и страшился своего превращения. «Нужно, чтобы я ушел и больше не возвращался», — наконец решил он.
Он собрался с силами и ушел, к радости своей матери, с нетерпением ожидавшей этого. Магдалина осталась на своем месте и даже не подняла своих темно-фиолетовых век скорбящей Мадонны; а он, уходя, обратил к ней страстный и отчаянный взгляд и удалился с израненным сердцем.
Мучительная, терзающая душу боль объяла его с того дня: им овладевало отчаяние и ненависть к себе подобным. До этого в его тоске и потребности в одиночестве было что-то успокаивающее, отрадное; теперь же эти чувства питала злоба, горечь, более того, к ним примешивалась подсознательная враждебность. Элиас Портолу чувствовал, что злая судьба, этот злобный сфинкс, причиняющий столько страданий, несправедливо обошлась с ним: он пытался сделать добро, жертвуя собой, и вместо этого добро обернулось для него злом. Почему? По какому праву рок так играет людьми? В бесконечном уединении на пастбище, под бледным осенним небом, среди навевавшего смутную тоску пустынного пейзажа и туманных горизонтов, душа пастуха предвидела ужасные, предназначенные истинным мужчинам испытания, но ничему не могла найти объяснения. Элиасу оставалась только боль, и в этой боли не только таяла вера, но и заворочался зверь бунта.
С тех пор, бродя у края пастбища, Элиас не раз мельком видел дядюшку Мартину, того языческого старца, чья прямая фигура выделялась на фоне навевавшего тоску и безысходность пейзажа и в то же время составляла с ним единое целое, но, сердясь на старика, он всегда избегал его.
«Это старый жук, — думал Элиас. — Что такое боль? Что такое боль? Он, старике каменным сердцем, посмеялся надо мной, но, со всеми своими преступлениями и своими несчастьями и своей мудростью, он за всю жизнь страдал меньше, чем я за один день. Пусть он больше не лезет ко мне со своими проповедями, иначе я хвачу его топором».
И все же он чувствовал, что старик не сделал ему зла; более того, если бы он послушался тогда его совета!.. Но Элиас злился на всех, особенно на себя самого, и чувствовал жестокую потребность причинить зло кому-нибудь, даже ребенку, для того чтобы испытать не радость, но страдание.
Как раз в то время в овчарню наведывался мальчик, сын одного из соседних пастухов, людей очень бедных. Он был глуповат, но добр, оборванный, такой пухлый и черный, что казался бронзовой статуэткой. Почти каждый день он приходил к хижине Портолу и тихо играл с котом, с поросенком, с собаками; Элиас часто давал ему хлеба, фруктов, молока и даже вина, и мальчик привязался к нему. Но в один прекрасный день все изменилось. Элиас был в хижине один в дурном настроении, потому что вечером накануне Маттиа принес плохие вести из дома: каждый раз, приходя после работ, Пьетро напивался, оскорблял Магдалину и скверно обходился с ней. Мальчик подошел мелкими шажками, неслышно ступая босыми ногами, обнял собаку и вошел в хижину.
— Чего тебе? — грубо спросил Элиас.
— Дай мне молока!
— Нету.
— Дай молока, дай молока, дай молока, — начал канючить мальчуган не замолкая.
Элиас физически ощутил непреодолимую ярость: он схватил мальчишку за локоть и пинками погнал его далеко прочь, осыпая ругательствами, как взрослого, и наказывая впредь не возвращаться. Тот ушел почти с достоинством, не говоря ни слова; но вскоре Элиас услышал его плач, доносившийся издалека; плач безутешный, отчаянный, грустно-одинокий; и тогда Элиас почувствовал наслаждение от гнева на себя самого, от яростного порыва до крови кусать кулаки. Тот плач казался ему эхом его собственной боли — им овладело бесконечное отчаяние.
«Какая же я скотина — мне нет прощения. Но чем я хуже других? Мы все злы; вся разница только в том, что другие не совестятся и радуются жизни, а я страдаю, потому что глуп и сделал добро тому, кто этого не заслуживал».
Из глубины его памяти настойчиво всплывали воспоминания о тех местах; и ему казалось, что боль, которую он испытал при вынесении приговора, была ничем по сравнению с той болью, которую он испытывал теперь. Но вместе с тем воспоминание о ранее пережитом страдании усиливало страдания настоящие; забытые подробности снова возвращались к нему, заставляя испытывать горечь; воспоминания об унижениях, о притеснениях, об издевательствах извергов, как он называл тюремную охрану, заставляли его пламенеть от гнева. Ах, если бы кто-нибудь из них попался ему под руку в такую минуту на пустынном пастбище!..
«Я бы на кусочки того разрезал, — думал Элиас, скрипя зубами, — а потом слизал бы кровь с ножа».
Казалось, бешеный зверь мечется внутри того бледного и внешне кроткого юноши, которого часто можно было видеть сидящим на пороге хижины, с босыми ногами, упершимся локтями в колени и читающим священные книги.
Тем временем надвигались холода, впереди ждало бесконечно долгое зимнее одиночество, и пошатнувшееся здоровье Элиаса сполна давало о себе знать. Долгие дни с непрестанным дождем и снегом (ведь именно зимой сардинские пастухи и их стада сильнее всего страдают без убежища, а работать приходится больше всего), постоянные мучения в наполненной дымом и продуваемой ветром хижине, борьба со стихиями в конце концов истощили физические и духовные силы Элиаса.
