Витольд Гомбрович - Порнография
Итак, этот человек, такой близкий и такой враждебно чужой, прошел передо мной как олицетворение опасности, и с этого момента все насторожилось и затаилось. Я был знаком с тем риском, который он воплощал, однако не мог избавиться от неприятного осадка всего этого сценария — акции, подполье, вождь, конспирация — как из плохого романа, как запоздавшее воплощение пустой юношеской мечты, — и я предпочел бы любую помеху нашим планам, кроме именно этой, в эту минуту народ и какая бы то ни было романтика, с ним связанная, были для меня нестерпимой микстурой, будто нарочно, назло мне выдуманной! Но нельзя морщиться и отталкивать то, чем судьба нас потчует. Я познакомился с «вождем», когда он сошел вниз к ужину. Он был похож на офицера, которым, впрочем, и был, — офицер кавалерии, из пограничных районов, наверное, с Украины. Лет за сорок, лицо, выбритое до синевы и сухое, элегантный и даже галантный. Он поздоровался со всеми — видно было, что он здесь не в первый раз, — женщинам поцеловал ручку. «Да-да-да, я уже знаю, какое несчастье! А вы, господа, из Варшавы?…» Временами он закрывал глаза и походил на человека, который уже очень долго едет и едет поездом… Его посадили на дальний конец стола, наверное, он приехал сюда под видом ветеринара для осмотра скота или агронома для контроля за посевами — предосторожность, необходимая из-за прислуги. Что же касается нас, сидящих за столом, то сразу было видно, что все более или менее осведомлены — хотя беседа тянулась вяло и сонно. Но на дальнем конце стола происходили удивительные вещи, в частности с Каролем, да, с (юным) нашим Каролем, которого присутствие гостя привело в состояние услужливого, напряженного повиновения и тревожной готовности — и, переполненный преданностью, наэлектризованный, он внезапно оказался лицом к лицу со смертью — партизан, солдат, подпольщик, у которого тихая смертоносная сила играла в руках и плечах, готовый, как собака, выполнить любой приказ, послушно-исполнительный и выдрессированный. Впрочем, не он один. Уж не знаю, из-за него так получилось или нет, но вся эта минуту назад такая докучливая романтическая дурость внезапно облагородилась, а мы все постигли правду и силу в единстве, и сидели за этим столом, как взвод, ожидающий приказа, уже готовые к борьбе и сражению. Конспирация, акция, враг… это и стало правдой более реальной, чем повседневная жизнь, и подействовало как свежий, отрезвляющий ветер, развеяв нездоровую исключительность Гении и Кароля, все мы почувствовали себя товарищами. Однако это братание не было чистым! Нет… оно было мучительно и даже омерзительно! Ведь, Бог мне судья, разве не казались мы, взрослые и пожилые, уже несколько комичными и мерзкими в этой борьбе — подобно тому как это бывает с любовью в преклонном возрасте, — подходило ли это нам, ожирению Иппы, изможденности Фридерика, субтильности пани Марии? Этот взвод, который мы составляли, был взводом резервистов, а наше единство было единством разложения — меланхолией, неприязнью, отвращением, омерзением несло от нашего братания и энтузиазма. Моментами мне, однако, казалось, что братание и энтузиазм возможны. Моментами же мне хотелось закричать Каролю и Гене, ох, будьте сами собой, не связывайтесь с нами, сторонитесь нашей грязи, нашего фарса! Но они (она ведь тоже) льнули к нам — и давили на нас — и хотели с нами — и отдавались нам, были в нашем распоряжении, готовые с нами, за нас, для нас, по мановению пальца вождя! Это продолжалось в течение всего ужина. Я так это чувствовал. Я так чувствовал или Фридерик?
Как знать, быть может, одной из наиболее мрачных тайн человечества — и запутанных — является именно эта, которая касается такого «единения» возрастов — способа и метода, в силу которых молодость внезапно становится доступной старшему возрасту и vice versa [9]. Ключом к этой загадке был в данном случае офицер, который, будучи офицером, уже тем самым имел установку на солдата и молодого… и это стало еще более очевидным, когда после ужина Фридерик предложил Семиану посмотреть на убийцу в кладовой. Что касается меня, то я не верил в случайность этого предложения, я понимал, что наличие в кладовой Юзека-убийцы-молодого начинало давить и стало гнетущим с того момента, как Кароль предался офицеру. Мы пошли туда — Семиан, Фридерик, я, Геня и Кароль с лампой. В зарешеченном чулане лежащий на соломе — спящий и скрючившийся, — а когда мы встали над ним, он пошевельнулся и ладонью во сне закрыл глаза. Ребенок. Кароль освещал его лампой. Семиан дал знак рукой не будить его. Он разглядывал его как убийцу пани Амелии, но Кароль освещал его лампой не как убийцу — он, скорее, как бы представлял его вождю — не столько молодым убийцей, сколько молодым солдатом, — он как бы показывал его как товарища. И освещал его почти как рекрута, будто шла мобилизация… а Геня стояла здесь же, за ним, и смотрела, как он его освещает. Меня потрясла эта своеобразная и достойная всяческого внимания сцена — солдат освещает офицеру солдата, — это было так по-товарищески, так по-братски между ними, солдатами, но в этом была также какая-то жестокость и что-то от жертвоприношения. А еще более многозначительным мне показалось то, что молодой старшему освещал молодого — хотя я и не улавливал полностью, что это означает…
В этой кладовой с ее зарешеченным окном произошел беззвучный взрыв их, троих, вокруг лампы и в ее блеске — они бесшумно взорвались в этой загадочной, трудноуловимой, преходящей сути. Семиан незаметно окинул их взглядом, это было только мгновение, но его оказалось достаточно, чтобы я понял, что не так-то ему все это чуждо.
9
Упоминал ли я о том, что четыре маленьких островка, разделенные позеленевшими от ряски каналами, были как бы продолжением пруда? Через каналы были переброшены мостки. Дорожка, проходящая по самому краю сада и петляющая в зарослях орешника, жасмина и туи, позволяла по суше обойти этот архипелаг, мокнущий в стоячей воде. Когда я здесь прогуливался, мне казалось, что один из островков не такой, как другие… почему?… мимолетное ощущение, но сад уже слишком был втянут в игру, чтобы я мог игнорировать это ощущение. Однако же… ничего. Чащоба этого островка с плюмажами деревьев замерла. День был жаркий и близился к вечеру, канал почти высох и поблескивал коркой ила с зелеными лужицами воды, берега поросли тростником. Любое отклонение от нормы в наших условиях должно было подвергаться незамедлительному исследованию, поэтому я перебрался на другой берег. Островок дышал жаром, травы здесь подымались густые и высокие, в них кишели муравьи, а вверху собственную независимую жизнь вели кроны деревьев. Я продрался сквозь заросли и… Вдруг! Вдруг! Вот так сюрприз!
Там была скамейка. На скамейке она, сидящая, а ноги ее, что-то просто неслыханное, — одна нога обута и в чулке, а другая обнажена выше колена… и не было бы это так уж фантастично, если бы у него, лежащего, лежащего перед ней на траве, одна нога не была бы тоже обнажена, а штанина подвернута выше колена. Рядом его башмак, в нем носок. Ее лицо было повернуто в сторону. Он тоже не смотрел на нее, охватив голову на траве руками. Нет, нет, все это, наверное, и не было бы столь скандальным, если бы не контрастировало так разительно с их естественным ритмом, оцепенелая, странная неподвижность, им не свойственная… и эти ноги, так странно обнаженные, по одной от каждой пары, и светящиеся своей телесностью в душной горячей сырости, перемежаемой всплесками жаб! Он с голой ногой, и она с голой ногой. Может быть, они вброд… нет, нет, в этом было что-то большее, нечто не поддающееся объяснению… он с голой ногой, и она с голой ногой. Ее нога шевельнулась, вытянулась. Стопой она оперлась на его стопу. И ничего больше.
Я наблюдал. Вдруг мне открылась вся моя глупость. Ох-ох! Как могли я — и Фридерик — быть такими наивными, чтобы вообразить, что между ними «ничего нет»… дать обмануть себя показной игрой! Вот она, передо мной, бьющая, как обухом по голове, улика! Значит, они здесь встречаются, на острове… Оглушительный, раскрепощающий и утоляющий крик беззвучно рвался с этого места — а их общение продолжалось без слов, без движений, даже без взглядов (ведь они не смотрели друг на друга). Он с голой ногой, и она с голой ногой.
Хорошо… Но… Так не могло быть. В этом была какая-то искусственность, какая-то непонятная извращенность… откуда это будто заколдованное оцепенение? Откуда такой холод в их страстности? На мгновение у меня мелькнула совершенно безумная мысль, что именно так и должно быть, что именно так это и должно происходить между ними, что так даже правильнее, чем если бы… Вздор! И тут же ко мне пришла другая мысль, что за этим, в сущности, кроется просто озорство, комедия, возможно, они каким-то чудом узнали, что я буду здесь проходить, и умышленно это делают — для меня. Ведь это делалось специально для меня, в точном соответствии с моими грезами о них, моим стыдом! Для меня, для меня, для меня! И пришпоренный этой мыслью — что для меня, — я продрался сквозь кусты, уже невзирая ни на что. Тогда-то картина и прояснилась. Под сосной на куче хвороста сидел Фридерик. Так это для него! Я остановился… Увидев меня, он сказал им:
