Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена
– Фурия! – крикнул Главк и вырвал Нидию из рук Стратоники. – Как ты смеешь бить эту девушку, ведь она еще ребенок! Нидия, бедное дитя!
– Ах, это ты, Главк? – воскликнула девушка с радостью, слезы сразу высохли на ее щеках, она улыбнулась, прильнула к его груди и поцеловала его одежды.
– А как смеешь ты, дерзкий незнакомец, становиться между свободной женщиной и ее рабыней? Клянусь богами, несмотря на твою богатую тунику и благовония, которыми от тебя пахнет, я сомневаюсь даже, римский ли ты гражданин, мой милый!
– Хорошо сказано, хозяюшка, хорошо сказано! – заметил насмешливо Клодий, входя вместе с Лепидом. – Это мой друг и названый брат. Его надо защитить от твоего языка, камни так и сыплются у тебя изо рта.
– Отдай мою рабыню! – заорала сварливая старуха, толкнув грека в грудь могучей рукой.
– Ни за что, даже если все твои сестры фурии слетятся к тебе на помощь, – сказал Главк. – Не бойся, милая Нидия, афиняне никого еще не покидали в беде!
– Эй! – Бурдон неохотно встал из-за стола. – Что за шум из-за какой-то рабыни? Оставь, жена, ради него можно простить дерзкую девчонку.
Говоря это, он отвел или, вернее, оттолкнул свою свирепую супругу в сторону.
– Мне кажется, когда мы вошли, здесь был еще один человек, – сказал Клодий.
– Он ушел.
Жрец Исиды воспользовался благоприятным случаем, чтобы вовремя исчезнуть.
– Это один мой приятель, мы с ним часто выпиваем вместе, он тихий и не любит шума, – сказал Бурдон небрежно. – Ступай же, дитя, ты порвешь тунику господина, если будешь так за него цепляться, ступай, я тебя прощаю.
– О, не покидай меня! – воскликнула Нидия, еще крепче прижимаясь к афинянину.
Тронутый ее горькой судьбой, ее мольбами, ее милой прелестью, грек опустился на одну из грубых скамей. Он целовал Нидию, осушая слезы на ее щеках, шептал ей тысячи утешений, какими успокаивают ребенка. И так красив он был в своем милосердии, что даже злобное сердце Стратоники смягчилось. Его присутствие, казалось, осветило это скверное и грязное логово. Молодой, красивый, блестящий, рядом с девушкой он был как бы символом: счастливец, которого земля одарила всеми благами, утешает обездоленную.
– Кто бы мог подумать, что наша слепая девчонка удостоится такой чести! – сказала старуха, утирая со лба пот.
Главк повернулся к Бурдону.
– Добрый человек, твоя рабыня хорошо поет и умеет ухаживать за цветами. Я хочу подарить ее одной даме. Продай ее мне.
При этих словах он почувствовал, как бедная девушка затрепетала от радости. Она вскочила, откинула с лица растрепанные волосы и огляделась, как будто – увы! – и в самом деле могла видеть.
– Продать нашу Нидию? Ну нет, – рассердилась Стратоника.
Нидия с глубоким вздохом вся поникла и снова ухватилась за тунику своего заступника.
– Вздор! – вмешался Клодий властно. – Вы не посмеете отказать мне. Что это еще за разговоры? Попробуйте оскорбить меня, и вы разорены. Разве ты, Бурдон, не клиент моего родственника Пансы? Разве я не оракул для амфитеатра и для его героев? Довольно мне сказать слово, и можете перебить все свои сосуды с вином – все равно не продадите ни капли. Главк, эта рабыня твоя.
Бурдон поскреб в затылке, он явно был в затруднении.
– Эта девушка мне дороже золота.
– Назови цену, я богат, – сказал Главк.
Древние италийцы все готовы были продать, а тем более бедную слепую девушку, в этом отношении они мало отличались от нынешних итальянцев.
– Я заплатила за нее шесть тысяч сестерциев, а теперь она стоит двенадцать, – пробормотала Стратоника.
– Ты получишь двадцать. Пойдем сейчас же к претору, а потом ко мне за деньгами.
– Я не продал бы нашу дорогую Нидию и за сто тысяч, но мне хочется услужить благородному Клодию, – сказал Бурдон жалобно. – А ты поговоришь с Пансой насчет места распорядителя на играх, благородный Клодий? Оно как раз по мне.
– Ты его получишь, – сказал Клодий и добавил шепотом: – Этот грек может тебя озолотить: деньги сыплются из него, как из сита, отметь этот день белым камешком, мой Приам[111].
– Что ж, по рукам? – спросил Главк, как обычно при заключении сделки.
– По рукам, – ответил Бурдон.
– Значит… значит, я пойду с тобой? Какое счастье! – прошептала Нидия.
– Да, моя красавица. Отныне самой тяжкой твоей обязанностью будет петь греческие гимны красивейшей женщине в Помпеях.
Девушка высвободилась из его рук. Лицо ее, такое радостное мгновение назад, переменилось, она тяжело вздохнула и снова схватила Главка за руку:
– Я думала, ты возьмешь меня к себе!
– Да, на первых порах. Но пойдем, мне недосуг.
Глава IV. Бедная черепаха. Новые перемены в судьбе Нидии
Утреннее солнце сияло над маленьким благоухающим садом в перистиле у афинянина. Печальный и задумчивый, он лежал, опираясь локтем на аккуратно подстриженную траву, легкий тент защищал его от знойных лучей.
Во время раскопок этого замечательного дома в саду нашли панцирь черепахи, которая там жила. Это странное звено в цепи творения, существо, лишенное природой всех радостей жизни, кроме пассивного и сонного восприятия окружающего, поселилось там за много лет до того, как Главк купил дом; это событие произошло так давно, что не сохранилось в человеческой памяти, но говорят, что черепахи живут невероятно долго. Дом строили, потом перестраивали, его владельцы менялись и умирали, а черепаха все влачила свое медленное и безразличное существование.
Во время землетрясения, которое за шестнадцать лет до описываемого нами времени разрушило многие здания города и перепугало жителей, дом, в котором теперь жил Главк, сильно пострадал. Обитатели надолго его покинули; вернувшись, они расчистили руины, которые погребли под собой сад, и нашли там черепаху, целую и невредимую, она и не подозревала о том, какое разрушение совершилось вокруг. Казалось, она, со своей холодной кровью и вялыми движениями, была заколдована, но она вовсе не была такой бездеятельной, какой казалась; размеренно и неуклонно ползла она вперед, дюйм за дюймом она вращалась по маленькой своей орбите, и целые месяцы проходили, пока она завершала круг. Она была неутомима, эта черепаха! Терпеливо и с трудом двигалась она по пути, который сама избрала, не проявляя никакого интереса к окружающему, словно философ, погруженный в себя. Было что-то величественное в ее себялюбивом одиночестве! Солнце, которое ее грело, дожди, которые ее мочили, воздух, которым она дышала, были ее единственными радостями. Неприметная смена времен года в этом теплом климате не тревожила ее. Она была защищена панцирем, как святой – своим благочестием, мудрец – своей мудростью, влюбленный – надеждой.
Она не воспринимала перемен и потрясений времени, она сама была как бы символом времени, медленная, неуклонная, вечная, чуждая страстей, волнений и усталости смертных. Бедная черепаха! Ничто, кроме извержения вулкана и содроганий расколотой земли, не могло погасить вяло тлевшую искру твоей жизни. Неотвратимая смерть, которая не щадит ни блеска, ни красоты, проходила мимо, не замечая этого существа, для которого смерть была бы совсем незначительной переменой.
Эта черепаха вызывала у горячего и живого грека удивление и сочувствие. Он мог часами смотреть, как она медленно ползет, и раздумывать о ее судьбе. В радости он презирал ее, в горе – завидовал. И теперь, лежа на траве, афинянин глядел, как она движется почти незаметно для глаза, и говорил себе:
«Орел уронил камень из когтей, думая проломить твой панцирь, но камень размозжил голову поэта[112]. Такова судьба! О ты, глупое существо! У тебя были отец и мать, может быть, много веков назад у тебя был друг. Любили когда-нибудь твои родители или ты сама? Бежала ли твоя ленивая кровь быстрее по жилам, когда ты ползла рядом со своим супругом? Была ли ты способна на привязанность? Огорчало ли тебя, если его не было рядом? Чувствовала ли ты его присутствие? Чего бы я не дал, чтобы узнать тайну твоей бронированной груди, увидеть твои скрытые желания, постичь тонкую, как волос, разницу, которая отделяет для тебя горе от радости! И все же, думается мне, присутствие Ионы ты ощутила бы! Ощутила бы ее приближение, как ветерок, как солнечное тепло. Сейчас я завидую тебе, ибо ты не знаешь, что ее здесь нет, а я… если б я мог уподобиться тебе в то время, когда не вижу ее! Какие сомнения, какие предчувствия меня преследуют! Почему она не хочет меня видеть? Уже столько дней я не слышал ее голоса. В первый раз жизнь мне не мила. Я словно остался один на пиру, светильники погашены, цветы увяли. Ах, Иона, если б ты знала, как я тебя люблю!»
От этих размышлений влюбленного Главка оторвала Нидия. Легкими и осторожными шагами она прошла через мраморный таблин, потом через портик и остановилась около цветов, росших в саду. В руках у нее был сосуд с водой, и она полила жаждущие растения, которые словно ожили при ее появлении. Девушка наклонилась понюхать их. Она прикасалась к ним робко и ласково, ощупывала их стебли, чтобы убедиться, не портит ли их красоты сухой листок или насекомое. Когда она переходила от цветка к цветку, сосредоточенная, изящная, нельзя было себе представить более подходящую служанку для богини сада.