Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена
– После того как я избегнул твоих рук, могучая Стратоника, – сказал Лидон, – мне не страшно сразиться и со львом.
– А скажи-ка, – спросил Тетраид, – где твоя красавица рабыня, та слепая девушка с блестящими глазами? Ее что-то давно не видно.
– Она слишком хороша для тебя, грубиян, – отвечала хозяйка. – И даже для нас самих. Мы посылаем ее в город продавать цветы и петь для благородных дам, так она зарабатывает больше денег, чем если бы прислуживала здесь. Кроме того, у нее есть другие занятия.
– Но послушай, Стратоника, – сказал Лидон, – откуда у тебя такая нежная и красивая рабыня? Она скорей годится в служанки какой-нибудь богатой римской матроне.
– Это правда, – согласилась Стратоника. – Когда-нибудь я продам ее и разбогатею. Ты спрашиваешь, как попала ко мне Нидия?
– Да.
– Понимаешь, моя рабыня Стафила… ты помнишь Стафилу, Нигер?
– А-а, ту девку со здоровыми ручищами и рожей, точно маска у актера из комедии? Да как мне забыть ее, клянусь Плутоном, которому она теперь, конечно, прислуживает!
– Тьфу, скотина! Так вот, Стафила умерла, и это было для меня разорением. Я пошла на рынок купить новую рабыню. Но, клянусь богами, они так вздорожали, с тех пор как я купила бедняжку Стафилу, а денег у меня было так мало, что я уже хотела уйти ни с чем, как вдруг один торговец схватил меня за полу. «Госпожа, говорит, хочешь задешево купить рабыню? У меня есть девочка. Ну как, по рукам? Правда, она совсем еще маленькая, но проворная, тихая и смышленая, недурно поет и, можешь мне поверить, из хорошего рода». «Откуда же она?» – спрашиваю. «Из Фессалии». Ну, я знаю, что фессалийцы все смышленые и послушные, вот я и решила поглядеть на девчонку. Она была почти такая же, как сейчас, только ростом чуть поменьше. С виду смирная и тихая, руки сложила на груди, глаза потупила. Я справилась о цене. Он запросил недорого, ну, я сразу и купила ее. Торговец привел ее ко мне домой и тут же как сквозь землю провалился. Да, друзья, представьте себе мое удивление, когда я увидела, что она слепая! Ха-ха-ха! Хитрец этот торговец. Я сразу побежала к судье, но негодяй уже скрылся из города. Пришлось мне вернуться ни с чем. Я разозлилась, и бедной девочке в тот день крепко досталось. Но не ее вина, что она слепая, такой уж она родилась. Понемногу мы с этим примирились. Конечно, она не такая сильная, как Стафила, и в доме пользы от нее мало, но она скоро научилась находить дорогу в город так хорошо, как будто у нее сто глаз, как у Аргуса[105]; и когда в одно утро она принесла нам пригоршню монет, которые выручила за цветы из нашего захудалого садика, мы решили, что сами боги послали нам ее. С того времени мы разрешаем ей уходить, когда она хочет, и даем ей полную корзинку цветов, из которых она плетет венки на фессалийский манер – это нравится щеголям, да и сама она, видать, нравится знатным людям, потому что они всегда платят ей больше, чем другим цветочницам, и она все несет домой, а этого никакой другой раб не сделает. Так что здесь я пока управляюсь сама, но скоро смогу купить на вырученные ею деньги вторую Стафилу. Тот фессалиец, конечно, похитил слепую девочку у благородных родителей. Она не только искусно плетет венки, но еще поет и играет на кифаре, а это тоже заработок. А недавно… Но это уже тайна.
– Как! Тайны и загадки? – вскричал Лидон. – Ты что, сфинксом[106] стала?
– Нет, почему же сфинксом?
– Хватит тебе болтать, хозяйка, принеси-ка мяса, я голоден, – сказал Спор нетерпеливо.
– И я тоже, – подхватил мрачный Нигер, обтирая ладонью свой нож.
Амазонка ушла на кухню и скоро вернулась с подносом, на котором лежали большие куски полусырого мяса, – в те времена, как и теперь, бойцы воображали, что это придает храбрость и мужество. Они столпились вокруг стола, сверкая глазами, как голодные волки. Мясо быстро исчезло, и вино потекло рекой. А теперь покинем этих людей, игравших в жизни древних столь важную роль, и последуем за Бурдоном.
Глава II. Два достойных мужа
На заре истории Древнего Рима жречество было занятием не прибыльным, а почетным. Жрецами становились самые благородные граждане, плебеям же доступ в их среду был закрыт. Позднее, но еще задолго до того времени, о котором идет речь здесь, доступ в жреческое сословие был открыт для всех, – во всяком случае, когда дело касалось не высоких жреческих должностей, а служения отдельным богам. Даже жрец Юпитера, предшествуемый ликтором и имевший доступ в Сенат, лишь сначала был из патрициев, а впоследствии его стал избирать народ. Менее древним и почитаемым богам обычно служили жрецы из плебеев, и многие шли в жрецы, как теперь католики идут в монахи не из религиозных побуждений, а по расчету, вынуждаемые бедностью. Кален, жрец Исиды, был самого низкого происхождения. Его предки, правда, дальние, были рабами. Он получил не слишком строгое воспитание и унаследовал после отца небольшое состояние, которое вскоре промотал. С отчаяния он стал жрецом. И хотя доходы этой священной профессии в те времена, по-видимому, были невелики, жрецы часто посещаемых храмов все же не могли пожаловаться на заработки. Нет более доходного занятия, чем наживаться на суевериях толпы.
У Калена остался в Помпеях только один родственник – Бурдон. Темные и грязные узы, которые были еще крепче кровных, соединяли их. Жрец Исиды, переодетый, нередко тайком покидал свой храм, где якобы вел строгую и суровую жизнь, проскальзывал в заднюю дверь дома бывшего гладиатора, стяжавшего недобрую славу, и с радостью сбрасывал с себя неудобную маску, ибо лишь главная страсть этого человека, жадность, побуждала его притворяться добродетельным.
Завернувшись в широкий плащ, какие вошли в употребление у римлян, когда они перестали носить тогу – его широкие складки совсем скрадывали фигуру, а своего рода капюшон так же надежно скрывал лицо, – Кален сидел теперь в каморке при винном погребе, куда, как почти во всех домах в Помпеях, вел узкий коридор от задней двери.
Напротив него, за столиком, сидел великан Бурдон, тщательно пересчитывая монеты, которые жрец только что высыпал горкой из кошелька; кошельки тогда были так же распространены, как теперь, с той только разницей, что они были гораздо красивее.
– Видишь, – сказал Кален, – мы хорошо тебе платим, и ты должен быть благодарен мне за то, что я нашел такое выгодное дельце.
– Я благодарен тебе, брат мой, – отвечал Бурдон, любовно ссыпая монеты в кожаный кошель, который он тут же спрятал за пояс и затянул пряжку на толстом брюхе туже обычного. – И клянусь Исидой, Крысидой и Мышидой или какие там еще боги есть в Египте, моя крошка Нидия – настоящая Гесперида[107], хранительница золотых яблок.
– Она хорошо поет и играет, как Муза, – сказал Кален. – За эти таланты мой хозяин охотно платит.
– Да он просто бог! – вскричал Бурдон с жаром. – Всякий богатый человек за щедрость должен быть причислен к богам. Но выпей вина, старый дружище, и расскажи обо всем подробнее. Что она там делает? Она напугана, говорит, что дала страшную клятву, и молчит, как воды в рот набрала, от нее ничего не добьешься.
– И от меня, клянусь своей правой рукой! Я тоже дал клятву молчать.
– Клятву! Что такое клятвы для нас с тобой?
– Это верно, обычные клятвы – ничто. Но эта… – И здоровенный жрец содрогнулся. – И все же, – продолжал он, осушив большую чашу неразбавленного вина, – признаюсь, я не столько боюсь нарушить клятву, сколько опасаюсь мести. Клянусь богами, этот человек могучий чародей и выпытает все даже у луны, вздумай я ей проболтаться. Не будем же больше говорить об этом. Клянусь Поллуксом, хотя у него на пирах чего только не бывает, скажу тебе, я никогда не чувствую себя там свободно. Хоть все стены тут и в копоти, те часы, которые я провожу с тобой и с какой-нибудь простой, немудрящей, веселой девушкой, из тех, что приходят сюда, мне гораздо больше по душе, чем великолепные оргии, которые тянутся до утра.
– Ну, если так, сделай одолжение, приходи завтра вечером, и мы славно кутнем.
– С удовольствием, – сказал жрец, потирая руки и пододвигаясь ближе к столу.
В этот миг они услышали за дверью шорох, словно кто-то нащупывал ручку. Жрец поспешно надвинул на лицо капюшон.
– Тьфу! Да ведь это слепая девчонка, – сказал хозяин шепотом, когда Нидия открыла дверь и вошла.
– Эй! Девка! Как ты смеешь… постой, ты бледна, допоздна была на пиру? Ну, не беда, молодо-зелено, – проворчал Бурдон.
Девушка, ничего не ответив, в изнеможении упала на одну из скамей. Потом вдруг решительно подняла голову:
– Хозяин, можешь морить меня голодом или бить, но даже под страхом смерти я не пойду больше в этот нечестивый дом.
– Молчи, дура! – взревел Бурдон и сдвинул косматые брови, низко нависшие над свирепыми, налитыми кровью глазами. – Ты что, не слушаться? Гляди у меня!
– Ты слышал, что я сказала, – проговорила бедняжка и скрестила на груди руки.
