Альберто Моравиа - Конформист
"Что это значит — иметь собственную религию?" — подумал Марчелло. Но зная по опыту, что частенько Джулия говорила, сама толком не понимая, что хочет сказать, не стал настаивать. Он заметил:
— Мое положение совсем иное… я вовсе не верю, и у меня нет никакой религии.
Джулия махнула рукой, сказав с веселым безразличием:
— Что тебе стоит? Сходи все-таки… для них это очень важно, а тебе все равно.
— Да, но мне придется лгать.
Подумаешь, слова… а потом, это будет ложь во спасение… Знаешь, что говорит Дон Латтанци? Что некоторые вещи надо делать, словно ты веришь, даже если это и не так… вера приходит потом.
Марчелло помолчал, потом сказал:
— Хорошо, я исповедуюсь и причащусь.
Сказав это, он вновь ощутил сладостный, слегка скрашенный меланхолией, трепет, как и тогда, когда разглядывал список приглашенных.
В общем, — подытожил он, — я исповедуюсь Дону Латтанци. Вовсе необязательно идти именно к нему, — сказала Джулия, — ты можешь пойти к любому исповеднику, в любую церковь.
— А причастие?
Дон Латтанци даст тебе его в день нашей свадьбы… мы причастимся вместе… Давно ты не исповедовался?
Да, думаю, с момента первого причастия, когда мне было восемь лет, — немного смутившись, ответил Марчелло, — с тех пор — ни разу.
Подумай, — весело воскликнула она, — кто знает, в скольких грехах тебе придется покаяться!
— А если мне их не отпустят?
Да конечно же, отпустят, — ласково ответила она, гладя его рукой по лицу, — да и потом, какие у тебя могут быть грехи? Ты милый, добрый, никому никогда не делал зла… ты сразу получишь отпущение грехов.
Сложное, однако, дело — женитьба, — несколько невпопад заметил Марчелло.
А мне, напротив, все эти сложности, все эти хлопоты так нравятся… в конце концов, ведь это же на всю жизнь, не правда ли? Кстати, а что мы решим насчет свадебного путешествия?
Впервые, вместо обычной трезвой снисходительности, Марчелло ощутил к Джулии почти жалость. Он понимал, что еще можно было отступить и вместо Парижа, где его ожидало задание, поехать в свадебное путешествие в какое- нибудь другое место. А потом в министерстве сказать, что он отказывается от возложенной на него миссии. Но в то же время он знал, что это невозможно. Задание было, пожалуй, самым твердым, самым рискованным, самым решительным шагом на пути обретения окончательной нормальности. Подобно тому, как шагами в том же направлении, но менее важными, были его брак с Джулией, прием, религиозная церемония, исповедь, причастие. Мрачный, почти зловещий характер собственных размышлений не ускользнул от Марчелло, и он не стал углубляться в них, поспешно ответив:
— Я подумал, что, в конце концов, мы можем поехать в Париж.
Не помня себя от радости, Джулия захлопала в ладоши:
— Ах, как хорошо! Париж — это моя мечта!
Она бросилась ему на шею и страстно поцеловала.
Если б ты знал, как я довольна! Я не хотела говорить тебе, но мне так хочется поехать в Париж… я боялась, что это будет стоить слишком дорого.
Поездка в Париж будет стоить примерно столько же, как и в любое другое место, — заметил Марчелло, — но не беспокойся о деньгах, на сей раз мы их найдем.
Джулия была в восторге. "Как я довольна", — все время повторяла она. Сильно прижавшись к Марчелло, она прошептала: "Ты любишь меня? Почему ты меня не поцелуешь?" И Марчелло вновь ощутил, как рука невесты обвилась вокруг его шеи, а ее губы прижались к его губам. На этот раз страстность поцелуя была удвоена благодарностью. Джулия вздыхала, извивалась всем телом, прижимала к груди руку Марчелло, быстро и лихорадочно шевелила языком у него во рту. Марчелло был взволнован и подумал: "Если бы я захотел, то мог бы овладеть ею сейчас, здесь, на этом диване". И он снова почувствовал, как хрупко то, что он называл нормальностью.
Наконец они оторвались друг от друга, и Марчелло сказал, улыбаясь:
— К счастью, мы скоро поженимся, не то боюсь, как бы мы не стали любовниками.
Пожав плечами, Джулия с лицом, раскрасневшимся от поцелуев, ответила с пылким и простодушным бесстыдством:
— Я так люблю тебя… ничего другого я бы и не хотела.
— В самом деле? — спросил Марчелло.
— Хоть сейчас, — смело сказала она, — прямо здесь, сию минуту…
Она взяла руку Марчелло и стала медленно целовать ее, поглядывая на него блестящими, взволнованными глазами. В этот момент открылась дверь, и Джулия отпрянула от него. Вошла мать Джулии.
Глядя, как будущая теща подходит к нему, Марчелло подумал, что и она, как многие другие, появилась в его жизни из-за того, что он искал спасительную нормальность. Не могло быть ничего общего между ним и этой сентиментальной, преисполненной слезливой нежности женщиной, ничего, кроме его желания глубоко и прочно пустить корни в стабильном, устоявшемся человеческом обществе. Мать Джулии, синьора Делия Джинами, была дородной дамой, у которой приметы зрелого возраста проявились в своеобразном распаде как тела, так и души. При каждом ее шаге казалось, что под бесформенным платьем все части ее распухшего тела движутся и перемещаются самостоятельно. Из-за всякого пустяка ее охватывало мучительное волнение, переставая владеть собой, она экстатически всплескивала руками, а голубые водянистые глаза наполнялись слезами. В эти дни, в ожидании близкой свадьбы единственной дочери, синьора Делия впала в состояние постоянной растроганности: она только и делала, что плакала — от радости, как объясняла она сама. Каждую минуту она чувствовала потребность поцеловать то Джулию, то будущего зятя, которого, по ее словам, она уже полюбила как сына. Подобные излияния вызывали у Марчелло чувство неловкости, но он понимал, что они были одной из сторон реальности, в которой он хотел укорениться, поэтому он переносил их и оценивал все с тем же чувством несколько мрачного удовлетворения, которое вызывали у него уродливая мебель в квартире, разговоры Джулии, празднование свадьбы и требования Дона Латтанци. Однако на сей раз синьора Делия была не растрогана, а скорее возмущена. Она размахивала листком бумаги и, поздоровавшись с поднявшимся с дивана Марчелло, сказала:
— Анонимное письмо… но прежде пойдемте обедать… все готово.
— Анонимное письмо? — воскликнула Джулия, поспешив за матерью.
— Да, анонимное письмо… До чего же все-таки люди гадкие!
Марчелло вошел вслед за ними в столовую, пытаясь спрятать лицо в носовой платок. Известие об анонимном письме все перевернуло в нем, и он старался не показать этого женщинам. Он услышал, как мать Джулии воскликнула: "Анонимное письмо!", и в ту же секунду подумал: "Кто-то написал о смерти Лино". При этой мысли кровь отхлынула у него от лица, ему стало тяжело дышать, и его охватило чувство смятения, стыда и страха, необъяснимое, неоправданное, ошеломляющее, никогда прежде не испытанное, разве что в первые отроческие годы, когда еще свежо было воспоминание о Лино. Чувство это было сильнее Марчелло, и его умение владеть собой было мгновенно сметено подобно тому, как охваченная паникой толпа опрокидывает слабый кордон полицейских, призванный сдержать ее. Идя к столу, он до крови искусал себе губы: значит, в библиотеке, отыскивая сообщение о преступлении, он ошибся, уверив себя в том, что старая рана затянулась. Она не только не затянулась, но была куда глубже, чем он подозревал. К счастью, за столом его место было против света, спиной к окну. Молча, с суровым видом он сидел во главе стола, по правую руку от него была Джулия, по левую — синьора Джинами.
Анонимное письмо лежало на скатерти, рядом с тарелкой матери Джулии. Вошла девочка-служанка, держа в руках большое блюдо, полное макарон с соусом и сыром. Марчелло вонзил вилку в красный промасленный клубок, взял небольшую порцию спагетти и положил себе на тарелку. Сразу же обе женщины запротестовали:
— Почему так мало? Ты останешься голодным… возьми еще.
Синьора Джинами прибавила:
— Вы работаете, вам надо питаться как следует.
Джулия тут же порывисто взяла с блюда еще макарон и положила их на тарелку жениху.
Я не голоден, — сказал Марчелло голосом, который показался ему странно приглушенным и встревоженным.
Аппетит приходит во время еды, — ответила Джулия, с увлечением накладывая себе спагетти.
Служанка вышла, унося с собой почти пустое блюдо, и мать сразу же сказала:
Я не хотела его показывать… думала, не стоит… В каком, однако, мире мы живем!
Марчелло промолчал, склонился над тарелкой и набил рот спагетти. Он все еще боялся, что письмо касалось Лино, хотя умом понимал, что это невозможно. Но страх был неудержим, он был сильнее всякого разумного объяснения. Джулия спросила:
— В конце концов, можно узнать, о чем идет речь?
Прежде всего, — ответила мать, — я хочу сказать Марчелло, что, если бы в этом письме были понаписаны вещи в тысячу раз хуже, он должен быть уверен, что мои чувства к нему останутся неизменными. Марчелло, вы для меня как сын, а вы знаете, что любовь матери к сыну сильнее всякой клеветы.
