Владимир Солоухин - Последняя ступень (Исповедь вашего современника)
— А этот, из Министерства просвещения?
— Ткнул его носом в «Родную речь». Где поэт Суриков? Где Кольцов? Где Алексей Константинович Толстой? Где Блок? Есенин? Где родная природа, родной язык? Самуил Маршак, Агния Барто, Юрий Яковлев, он же Хавкин. Безликие стихи, трескотня. «Летят самолеты, строчат пулеметы». И это «Родная речь»? Открой старую книгу для начального чтения. Открой, открой, вот она, читай.
Вечер был, сверкали звезды,
На дворе мороз трещал.
Шел малютка по деревне,
Посинел и весь дрожал.
Шла старушка той деревней,
Увидала сироту.
Приютила, обогрела
И поесть дала ему.
— Да, я помню с детства эти стихи. Староваты, конечно. И слабоваты…
— Хм. Староваты и слабоваты. Да ведь в них — сразу же понятие о добре. Человечность. Сострадание. Заряд добра. Тут и жалость к сироте, и радость от того, что он оказался в тепле, и накормлен, и благодарен старушке. И вообще — человечность. В то время как все советские детские стихи несут только одну чистую и сухую информацию. Мертвую информацию. «В лесу родилась елочка» — тоже не Бог весть какие стихи. Да ведь на них выросли поколения русских людей. Там и мужичок с топором, и трусишка зайка серенький, и лошадка мохноногая, и сама елочка, представьте — живая. И жалко елку. И ощущение, что не зря она срублена… «И много, много радости детишкам принесла». Это для сердца. Для детского сердечка, вернее сказать. Сколько теперь стихов и песен о елках? «Елка, елка, зеленая иголка». Чувства же ни на грош. В них нет народности, нет русского духа. Никакого духа. Они бездушны. Голая информация. «Летят самолеты, строчат пулеметы».
Горох об стенку. А где понятия, самые первые, необходимые, элементарные понятия о добре и зле? Положим, твой кумир, твой любимый поэт В. Маяковский написал для детей «Что такое хорошо и что такое плохо». Но и тут — голая информация. Только для головы. Сопереживания же нет. Разбудить сострадание в детском сердце — великая задача поэзии. Нам, ну, не нам, детям, нам, когда мы были детьми, жалко сироту, бредущего в морозный вечер по пустой деревенской улице. Мы болеем за него душой. Мы радуемся, как будто это не он, а мы сами попали в теплую избу старушки. Но где же момент сострадания в стихах Маяковского? Его нет. Ноль. Вот я и ткнул носом зам. министра в «Родную речь», во всех этих Барто, Маршаков, Хавкиных. Пусть почешет в затылке.
— Думаешь, дошло до него?
— Дошло, не дошло, а говорить надо. Что-нибудь да дойдет. Не до него, так до другого. Как говорила Жанна д'Арк: «Если не мы, то кто же?» Согласимся, что никто, кроме нас, ничего такого не скажет. Значит, должны говорить мы. Должны!
Между тем Лиза долисталась в книжке до стихотворения Блока о вербочках и спросила, помню ли я его.
— Конечно, помню, даже и наизусть.
— Прочитай, — потребовал Кирилл
— Внимание, все слушают Александра Блока в исполнении Владимира Алексеевича
— Ну… как там…
Мальчики и девочки
Свечечки и вербочки
Понесли домой.
Огонечки светятся,
Прохожие крестятся,
И пахнет весной.
Ветерок удаленький,
Дождик, дождик маленький,
Не задуй огня.
Воскресенье вербное,
Завтра встану первая
Для святого дня.
— Чудо! — сразу взвился Кирилл. — Какая трогательность, какая душевность, какая светлота! Лисенок, кинь из современных детских стихов, чтобы подчеркнуть.
— Стоит ли после таких стихов? Портить…
— Для озлобления. Кинь! Лиза, как всегда, ко всему готовая, сказала:
— Ну вот, хотя бы Маршак. Классик детской литературы:
Дети нашего двора.
Вы его хозяева.
На дворе идет игра
В конницу Чапаева.
Едет по двору отряд,
Тянет пулеметы.
Что за кони у ребят —
Собственной работы!
Что за шашки на боку!
Взмахом этой шашки
Лихо срубишь на скаку
Голову ромашке.
Вот так: скачи, коли, руби! Воспитание ненависти. Вместо того, чтобы воспитывать любовь к цветку, беречь его любоваться: руби ему голову. Целые поколения воспитывались не на любви к ближнему, а на ненависти. Кто помнит, с чего начинается прославленный советской пропагандой роман «Как закалялась сталь»? Священник, учитель Закона Божия, спрашивает учеников: кто приходил перед Пасхой к нему домой сдавать уроки? Оказывается, один из этих учеников насыпал в пасхальное тесто махорки. Мелкий пакостник. А ведь это будущий герой романа Павка Корчагин. И с него должны были все брать пример.
Только что мы слышали прекрасное стихотворение Блока о Вербном воскресенье. О мальчиках и девочках, несущих домой из церкви зажженные свечечки. А теперь сравните. Из современной книги для чтения:
Анна Ванна,
Наш отряд,
Хочет видеть Поросят.
Мы их не обидим,
Поглядим и выйдем…
Комментарии излишни. Там дух, а здесь? Выхолащивание души начинается с детства. Кастрация духа.
— Но как вставить про Вербное воскресенье в современную хрестоматию? Религиозный мотив. Свечечки, вербочки.
— «Религия» в переводе на русский язык значит «объединяю», — с проступившим металлом в голосе возразил Буренин — Только тот, кто стремится к разъединению народа, только тот, кто стремится к его разобщению и превращению народа в население, начинает беспощадную борьбу против религии. Некогда мне сейчас распространяться на эту тему, но когда-нибудь в другой раз обещаю. Скажу только, что, во всяком случае, это есть великая красота. Лисенок, поставь пластинку. Хор донских казаков.
Сейчас услышите. А потом Шаляпин. Или сперва Шаляпин? Нет, давайте сперва хор. Тишина. Полная тишина.
Но призывать к тишине не было уже надобности, как, наверное, не надо было призывать людей ко вниманию при начавшемся в городе землетрясении. Сказать, что я был ошарашен, ошеломлен, потрясен до глубин души, значит ничего не сказать про то состояние, в которое меня ввергли первые же мгновения музыки.
Где же это я бродил и плутал до сих пор, что только на каком-то сороковом году своей жизни слышу впервые это? Неужели оно было и раньше, до этого дня, а я о нем не знал? В какой же темноте, в каком же слепом неведении надо было жить, чтобы восторгаться песенками вроде «Каховки» или «Тачанки», вроде «Катюши» или «Подмосковных вечеров»? Не подозревая, что существует на свете такая сила? Именно сила. Первое, что я почувствовал, — силу. Могущество. Подхватило волной, захватило дух. Это была, как я теперь знаю. Великая ектенья в сопровождении хора донских казаков в Париже, записанная на большую пластинку и оказавшаяся каким-то образом в руках Буренина. Хор донских казаков и привнес в ектенью, могучую саму по себе, тот воинствующий элемент, который превратил проникновенную молитву в шквал, в ослепительный взрыв, в цунами.
Я тогда не разобрал всех слов, не знал их, слышал впервые, но все же отдельные фразы или, вернее, обрывки фраз доходили до сознания. Да и трудно было бы их разобрать, не зная заранее, потому что каждый стих ектеньи, провозглашаемый дьяконовским басом, тотчас захлестывался волной хора: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!» Когда же бас явственно и громогласно выделил: «Еще молимся о богохранимой державе Российской и о спасении ея», когда и эти слова потонули в хоровом волнующем ликовании, спазм сжал мне горло, и Лиза, взглянув на меня в это мгновение, увидела, что по моей щеке проползла слеза. Как я понял, после этой слезы я стал для них ясен и бессомненен до конца, как если бы они сами. Дорога по дальнейшим ступеням была открыта.
— Я должен это иметь. Где взять, сколько стоит?
— Выход, Владимир Алексеевич, только один. Поехать сейчас в магазин, купить магнитофон и переписать эту пластинку на магнитную ленту. Можно будет слушать хоть день и ночь.
— Да, я сейчас же еду в магазин. Но послушайте… Эта сила… Как же она оказалась побежденной? Как она поддалась? Что случилось? Если бы я был частицей такой силы, я конечно, был бы готов за нее умереть, это само собой, но кроме того, я чувствовал бы себя счастливым человеком. Что же произошло, что русские люди…
Но тут зазвонила входная дверь. Кирилл бросился открывать.
— Сергей Митрофанович! Прошу, прошу. Познакомьтесь, писатель. Редактор газеты…
— Да мы, наверное, знакомы, — говорил вновь прибывший. Это вы меня не помните, а я вас хорошо помню. На совещании молодых в сорок седьмом году…
— Возможно.
— Над чем работаете, что новенького? А вы, Кирилл, что хотели бы показать?
Кирилл начал расставлять перед редактором газеты свои фотографии-картины такого размера, как будто это и правда были картины.
— Тобольск, — пояснил он, — ворота Сибири. Иртыш. «Покорение Сибири» Сурикова — это там. Потрясающая красота. Белокаменный кремль на высоком холме. Вокруг внизу деревянные дома — каждый имеет свое лицо. Чудо! — Но ведь это все старина.
![И Печальный - Геймер[СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
