Уильям Моэм - Сплошные прелести
Роман привлек к себе внимание, дал автору знакомства в литературных кругах, и вскорости Роя можно было видеть на любом званом чае в Блумсбери, Кэмпден-хилле или в Вестминстере разносящим бутерброды или принимающим пустую чашку у какой-нибудь пожилой дамы. Юный, простодушный, веселый, с готовностью встречавший смехом чужие остроты, он не мог не нравиться. Его вовлекли в клубы, которые собирали в погребках гостиниц на Викториа-стрит или в Холборне литераторов, начинающих юристов и увешанных бусами дам на обед по три с половиной шиллинга и на дискуссию об искусстве и литературе. Оказалось, у Роя явный дар к послеобеденной беседе, и он так мил с коллегами, соперниками и современниками, что те стали прощать ему происхождение из хорошей семьи. Он был щедр на похвалы их желторотым писаниям и, стоило дать на отзыв рукопись, никогда не находил там недостатков. И его сочли не только приятным товарищем, но и авторитетным судьей.
Он написал второй роман, прилагая исключительное трудолюбие и следуя советам, преподанным старшими собратьями. Было не более чем справедливо, что отдельные из них писали по его просьбе рецензии в газеты, с которыми заранее договаривался Рой, и не более чем естественно, что рецензии оказывались положительными. Роман имел успех, но не такой, чтобы возбудить поголовную подозрительность конкурентов. Те, напротив, утвердились во мнении, что Рой пороха не выдумает. Славный малый, ничего особенного; ему охотно помогали те, до чьей высоты ему было не подняться, чтобы встать им поперек дороги. Что ж, некоторые теперь горько усмехаются над своим промахом.
Но, говоря, что Рой зазнался, ошибаются. Он никогда не терял скромности, самой привлекательной своей черты еще с юных лет.
— Разве я большой писатель? — мог говорить он вам. — Лишь сравню себя с гигантами, то попросту не существую. Прежде я подумывал, что некогда напишу по-настоящему великий роман, но давно уже на то не надеюсь. Хочу только, чтобы люди сказали: он делает все, что в его силах. Работает. Не позволит себе ни единой небрежности. По-моему, я умею найти неплохой сюжет и правдиво разработать характеры. В конце концов, пудинг готовят, чтобы съесть; а «Игольное ушко» имело тираж тридцать пять тысяч в Англии и восемьдесят — в Америке, а по договору на следующую книгу мне дают больше, чем когда бы то ни было.
И разве, в сущности, не та же скромность заставляет его посейчас письменно благодарить рецензентов за похвалу и приглашать их на ленч? Мало того: если кто отзовется неодобрительно, а Рою и при нынешней блестящей репутации иногда крепко достается, то в отличие от большинства из нас, кто передернет плечами, мысленно ругнет обидчика, невзлюбившего твое произведение, и выкинет инцидент из головы, он пишет такому рецензенту длинное письмо, выражая сожаление, что тот счел книгу плохой, но рецензия, мол, так интересна сама по себе и, смело можно сказать, показывает столько критического чутья и такое чувство слога, что просто невозможно не откликнуться. Он, как никто, желает совершенствоваться и надеется, что еще способен учиться; не хочется быть навязчивым, но если критик ничем не занят в среду или в пятницу, то не придет ли на ленч в «Савой» рассказать, чем же эта книга кажется ему плохой? Лучше Роя никто ленч не закажет; в общем, проглотив полдюжины устриц да хорошее филе барашка, критик проглатывает и язык. И по справедливости обнаруживает при выходе очередного романа, что Рой заметно прибавил в мастерстве.
Одна из обыденных тягот: что делать с теми, с кем когда-то был дружен, а затем эта привязанность остыла. Если оба далеко не пошли, разрыв наступает сам собой, без обид, но если один достиг высот, дело плохо. У тебя множество новых друзей, но от прежних не отобьешься, день расписан у тебя по минутам, но старый товарищ считает своим правом распоряжаться твоим временем. И если только ты не бежишь к нему по первому зову, он вздыхает и говорит, пожав плечами:
— Ну что ж! Не ты первый, не ты последний. Теперь небось забудешь меня за своими успехами.
Конечно, именно так тебе хочется поступить, но отваги чаще всего не хватает. Ты вяло уступаешь приглашению на воскресный обед. Холодный ростбиф прибыл замороженным из Австралии и пережарен еще с утра, а бургундское — да какое это бургундское — одно название. Что, он никогда не был в Боне и не останавливался в Отель де ля Пост? Конечно, замечательно поговорить о старых, добрых временах, когда вы делились коркой хлеба в своей мансарде, но становится неловко, ведь комната, в которой ты сидишь, недалеко ушла от той мансарды. Смущенно выслушиваешь ты жалобы товарища, что его книги не идут и что он не может пристроить свои рассказы; в театрах даже не читают его пьес, а если сравнить их с теми поделками, которые ставятся (тут он воззрится на тебя с упреком), то пережить это тем более нелегко. Ты понуро поглядываешь на дверь. Преувеличиваешь свои неудачи, чтобы дать почувствовать, что и у тебя в жизни не все гладко. Обращаешься со своим творчеством как только можешь уничижительно и слегка дивишься, заметив, насколько мнения твоего собеседника совпадают тут с твоими. Говоришь о переменчивости публики, дабы он утешился мыслью, что и твоя популярность не вечна. А он критикует — по-дружески, но сурово:
— Последней твоей книги я не читал, но читал предыдущую. Вот только забыл название…
Ты напоминаешь.
— Она меня расстроила. По-моему, она несколько уступает прежним. Ты, конечно, знаешь, какая — моя любимая.
И без него немало перестрадавший, ты сразу называешь самую первую свою книгу; написал ты ее в двадцать лет, она нескладна и угловата, каждая страница обличает твою неопытность.
— Потом ты ничего не создал такого же сильного, — от души говорит он, а ты чувствуешь, что вся твоя карьера — это непрестанное сползание с высоты, на которую тебе единожды посчастливилось вознестись. — Мне все кажется, ты не совсем оправдываешь надежды, которые подавал.
Газовый камин жжет тебе ноги, но руки коченеют. Ты украдкой смотришь на часы и прикидываешь, обидится ли твой старый товарищ, если уйти часов в десять Ты распорядился, чтобы машина, не подчеркивая своим великолепием его бедности, ждала за углом, а не против парадного, но у крыльца он говорит:
— Автобус в конце улицы. Я провожу.
Ты в панике признаешься, что у тебя есть автомобиль. Он удивляется, почему шофер ждет за углом. Ты отвечаешь, что у шофера свои странности. Когда вы доходите до машины, друг оглядывает ее с вежливой снисходительностью. Ты суетливо приглашаешь его как-нибудь отобедать; обещаешь прислать записку и уезжаешь в раздумье, сочтет ли он, что ты шикуешь, если повести его к Клариджу, или что ты скаредничаешь, если предложить Сохо.
Рой Кир знать не знал этих забот. Прозвучит грубовато, если сказать, что до предела использовавши тех или иных людей, он их отбрасывал; но излагать деликатней очень долго. Потребуется ювелирная пригонка намеков, полутонов, иносказаний игривых или умягчительных; уж лучше, по-моему, оставить факт в наготе. Почти все мы, грешные, раздраженно сторонимся тех, кому сделали гадость, но безупречное сердце Роя никогда не позволит подобной низости. Он, как угодно поступив с человеком, не выкажет потом по отношению к нему ни малейшего недоброжелательства.
— Бедолага Смит, — говорит он, — чудный человек! Так он мне нравится. Жаль, стал таким взвинченным. Хоть бы помог ему кто. Я-то столько лет с ним не вижусь: что толку пытаться сохранить былую дружбу, это горько для обоих. Раз ты выбился из своего круга, ничего тут не поделаешь.
Но, встретив Смита, например, на вернисаже, он будет сама сердечность. Станет трясти руку и говорить, как рад встрече, лицо его засияет, источая дружбу, как солнце свои лучи. Смит ободрится в этом чудном животворном сиянии, а Рой чертовски вежливо скажет, что отдал бы руку на отсечение за то, чтоб написать хоть вполовину так, как Смит, — свою последнюю книгу. Однако стоит Рою предположить, что Смит его не заметил, сам он и не глянет в его сторону; но Смит-то заметил и просто не любит, чтобы его отталкивали. Смит язвителен. По его словам, прежде Рой был не прочь съесть с ним по бифштексу в плохоньком ресторанчике и провести месячишко в рыбачьей хижине Сент-Ива. Смит будет говорить, что Рой приспособленец, что он сноб, что он притворщик.
Здесь Смит неправ. Самой яркой чертой Олроя Кира остается его искренность. Нельзя быть притворщиком двадцать пять лет кряду. Притворство — самый трудоемкий и расшатывающий нервы порок, какому только подвержен человек; притворство требует неусыпной бдительности и редкостного самоотречения. Им нельзя заниматься на досуге, как прелюбодейством или обжорством; это постоянная, без выходных, работа. Она также требует циничного юмора; хотя Рой столько смеялся, я никогда не замечал за ним особого чувства юмора и совершенно убежден, что цинизм ему не под силу. Правда, немногие из его романов я дочитал до конца, но начинал многие, и скажу, что искренность оставила печать на каждой из многочисленных страниц. Тут залог его устойчивой популярности. Рой в любой текущий момент искренне верил в то, во что верили другие. Писал романы об аристократии — и искренне верил, что ее представители, расточительные и безнравственные, все-таки наделены благородством и врожденным призванием управлять Британской империей; когда же стал писать о средних сословиях, то искренне верил, что они и есть становой хребет страны. Подлецы у него всегда были подлы, герои героичны, а девушки непорочны.
