Читра Дивакаруни - Сестра моего сердца
Из любви к нам Пиши больше ничего не сказала. Но того, что я так часто слышала раньше, было достаточно, чтобы догадаться: Бидхата Пуруш не приходит к девочкам с такой дурной судьбой, что они принесли смерть своим отцам, еще не успев родиться.
Анджу сердито нахмурилась, и я почувствовала, как ее яростный, любящий взгляд, словно рентгеновские лучи, проник прямо в мою голову.
— Может, никакого Бидхата Пуруша тоже нет, — сказала она и вырвала свои волосы из рук Пиши, хотя косы были не до конца заплетены. Несмотря на возмущенные возгласы Пиши, Анджу прошествовала в свою комнату и хлопнула дверью.
А я сидела очень тихо, пока Пиши втирала мне в кожу головы масло гибискуса, ритмично и мягко расчесывала спутавшиеся волосы — так, как она всегда это делала, сколько я себя помнила.
Печальное темно-красное солнце садилось, и в вечернем воздухе чувствовался едва уловимый запах дыма — бездомные разжигали костры, чтобы приготовить еду. Я часто их видела, когда наш водитель Сингх-джи вез меня и Анджу в школу: женщину в изношенном зеленом сари, склонившуюся над камнем для перемалывания специй, рядом — ее дочь, которая следила, чтобы маленький ребенок не упал в канаву. Отца с ними я не видела ни разу. Может быть, это он бегал по платформе на вокзале Ховрах в красном тюрбане, с узловатыми от таскания тюков и чемоданов плечами и кричал: «Чай, холодный чай! Мэмсааб[14] хочет чая?» А может, их отец умер, как и мой?
Каждый раз, когда я думала о них, мне хотелось плакать от жалости, и, если рядом не было Рамур-ма, старой язвительной служанки, которая нас везде сопровождала, я просила Сингх-джи остановить машину и давала девочке сладости из своей коробки с завтраком.
Из всех наших слуг Сингх-джи я любила больше других. Да я, собственно, и не считала его слугой. Возможно, я так относилась к нему потому, что он никогда не выдавал меня маме, не то, что Рамур-ма. А может быть, я любила его за молчаливость — он говорил только в случае необходимости. А это качество начинаешь ценить, когда живешь в доме, где столько женщин, и столько сплетен. А может, я просто была очарована тайной, которая окружала Сингх-джи.
Однажды утром, когда нам с Анджу было лет по пять, он впервые появился у наших ворот в поисках работы водителя. «Он был словно божий посланник», — говорила Пиши. Накануне умер наш старый водитель, и мамам нужен был новый, но они не могли себе этого позволить — с тех пор как они овдовели, денег в доме не хватало. На ломаном бенгальском языке Сингх-джи объяснил, что согласен работать за любую плату. Сначала это немного насторожило наших матерей, но потом они решили, что такая готовность объяснялась его уродством.
На первый взгляд лицо Сингх-джи действительно пугало. Я со стыдом вспоминала, как я, тогда еще совсем маленькая девочка, с криком убежала, увидев его в первый раз. Видимо, когда-то он пострадал от сильного пожара: кожа всей верхней части его лица, до самого тюрбана, была розовой и сморщенной. Огонь выжег его брови, глаза превратились в узкие щелки, как у жителей восточных стран, что очень странно сочеталось с густыми черными усами и бородой, покрывавшими остальную часть лица. «Ему повезло, что мы вообще взяли его на работу, — любила повторять мама. — Большинство людей не стали бы нанимать его, потому что его обожженный лоб — верный знак, что беда будет преследовать его всю жизнь. К тому же он такой уродливый».
Но я была не согласна с мамой. Иногда, когда Сингх-джи не замечал, что я наблюдаю за ним, я видела, как он будто о чем-то вспоминает. Тогда его взгляд становился отрешенным и в то же время очень сосредоточенным — таким, какой, как мне казалось, бывает у королей в изгнании, когда они думают о краях, которые покинули. В такие минуты его лицо совсем не было уродливо, оно напоминало горную вершину, выстоявшую после снежной бури. А иногда мне казалось, что это нам повезло, что Сингх-джи пришел именно в наш дом.
Однажды я слышала, как прислуга сплетничала о том, что Сингх-джи был фермером где-то в Пенджабе, потом вся его семья умерла во время эпидемии холеры, и он стал бродягой. Я так расстроилась, узнав об этом, что даже, несмотря на строгий запрет мамы обсуждать с прислугой их личную жизнь, побежала к машине Сингх-джи, чтобы сказать, как мне его жаль. Он кивнул, ничего не ответив. Ни один мускул не дрогнул на его обожженном лице. Однако несколько дней спустя он обронил, что у него был ребенок.
Хотя Сингх-джи больше ничего не сказал, я тут же представила, что это была девочка моих лет. Я всё время о ней думала: какой она была? Она любила те же лакомства, что и мы? Какие игрушки покупал ей Сингх-джи на деревенском рынке? Долго еще потом я просыпалась по ночам вся в слезах. Мне снилась девочка, бьющаяся на полу, обезумевшая от боли. Во сне у нее было мое лицо.
— Ну ты даешь, Судха! — говорила мне кузина с беспокойством и раздражением в голосе. Ей приходилось успокаивать меня среди ночи, когда я оставалась у нее и просыпалась от этого кошмара. — Нельзя же принимать так близко к сердцу всякие выдумки!
То же самое Анджу сказала бы и теперь, будь она со мной рядом. Я чувствовала, как отдаляюсь от тех дней, от умелых рук Пиши, от надежных, согретых солнцем кирпичей нашей террасы под ногами. Я возвращалась в самый первый день своего существования: мы с Анджу лежали в самодельной колыбели, в доме, еще не готовом принять нас. Обе сосали кусочки сахара, обернутые в ткань, которые кто-то нам дал, чтобы мы не плакали. Анджали и Басудха. Хотя в суматохе и смятении, которые царили в доме в ту ночь, никто еще не успел подумать о наших именах. Анджали означает «подношение, дар». Женщина с таким именем должна была приносить свою жизнь в дар другим. А меня назвали Басудхой в честь богини Земли — чтобы я была такой же терпеливой, как она. Внизу, на полу, темной тенью лежала Пиши, уснувшая беспокойным сном, с выступившей от слез на щеках солью.
У Бидхата Пуруша длинная и шелковистая борода, как у астролога, к которому каждый месяц ходила мама, узнать, что уготовили ей звезды. Одежда Бидхата Пуруша соткана из превосходного белого хлопка, его пальцы источали свет, и он приблизился к нам, не касаясь ногами пола. Когда он склонился над нами, я не смогла рассмотреть его лица из-за яркого света, исходящего от него. Указательным пальцем правой руки он коснулся наших лбов. От этого прикосновения кожу слегка покалывало — так же, как от тигрового бальзама, которым Пиши натирала нам виски. Мне казалось, я видела, что писал Бидхата Пуруш на лбу Анджу: «Ты будешь смелой и умной, будешь бороться с несправедливостью и никогда не сдашься. Ты выйдешь замуж за хорошего человека и побываешь во многих странах. У тебя будет много сыновей. Ты будешь счастлива».
Намного труднее было разобрать, что он писал мне. Наверное, слово «красота», — ведь мне все говорили, что я красива, красивее даже моей матери в первые годы ее замужества. Хотя я не считала себя красивой. Возможно, он писал слово «добродетель», хотя я и не так уж послушна, как хотелось бы маме. Бидхата Пуруш написал еще одно слово, которое жгло, как огонь, я начала стонать. Пиши проснулась и стала тереть глаза. Но Бидхата Пуруш уже ушел, и все, что успела увидеть Пиши — облако пыли за окном, тающее, как сияние светлячков.
Годы спустя я не раз буду думать о том, что же он написал. Может, это было слово «печаль»!
2
Анджу
Бывали такие дни, когда я ненавидела всех.
Ненавидела тетю Налини за то, что она постоянно твердила мне и Судхе, как должны вести себя хорошие девочки (как правило, противоположно тому, что делали мы). Ненавидела ее бесконечные истории о своем детстве, которые она постоянно нам рассказывала. Я ведь знаю, что она привирала — никто не мог быть таким добродетельным, а уж тем более она. Но самым ужасным было, когда она сочиняла рифмованные «изречения с моралью» вроде таких: «Хорошая дочь осветит матери дни, а дочь плохая сожжет честь семьи».
Я ненавидела ее подруг — всех этих теток с бесформенными фигурами и жирными волосами, завязанными в пучок. Каждый день после обеда они собирались в нашей гостиной, пили литрами чай, объедаясь сладостями, хвастались украшениями и вязали свитера со сложными и уродскими узорами. На самом-то деле они собирались ради сплетен.
Я ненавидела Пиши, когда она, надев на лицо свою терпеливую улыбку, садилась в углу зала во время какого-нибудь праздника и лишь смотрела, как остальные веселятся, потому что считала, что вдова должна всю жизнь носить траур. Иногда я ей говорила: «Да это же полная чушь! Посмотри на тетю Налини или даже на мою маму!» Но Пиши в ответ лишь трепала меня по щеке и отвечала: «Ты такая милая, Анджу. Но ты еще слишком мала, чтобы понимать такие вещи».
Иногда я ненавидела даже свою мать, потому что она слишком уж в меня верила. Ее вера давила мне камнем на грудь. Она была уверена, что я какая-то особенная и что в жизни я сделаю что-то невероятно прекрасное, стану достойной дочерью прославленной семьи Чаттерджи.
