Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
– Матаверо, достань карандаши! Вайвини, приготовь книги! Маленький Братик, носовой платок! Раремоана, пойди скажи мистеру Риердону, что дежурный не принес дров. Уан-Пинт, вылези из песочницы. Хине, приколи к мольберту бумагу. Кто взял мой... где мой... Что это за славный мальчуган? Ты пришел познакомиться с мисс Воронтозов? Пожалуйста, вот я. Пэтчи, покажи этому славному новенькому мальчугану книжку с картинками. Посади его поближе к печке. Где мой?.. Блидин Хат, почему ты смеешься? Не надо смеяться над новеньким малышом. Кто взял мой?.. Маленький Деннис, ты уже достаточно подрос, чтобы открыть окна? Посмотрите, какие у Денниса большие длинные ноги, какие у него руки. Ани, приведи в порядок мой... я хочу сказать, вытри пыль с моего стола. Кто взял мой?.. Матаверо, заправь рубашку... Севен, не пугай этого маленького мальчика! Скажите, кто взял мой?..
– Мисс Воронтозов, – перебил меня Блидин Хат, – чем это пахнет, когда вы дышите?
– А... а... маслом для волос.
Надеюсь, размышляю я, поднимая с циновки охапку рук, ног и слез, надеюсь, мой приятель господь бог сочтет возможным простить мне утреннюю порцию бренди, уж он-то извернется и найдет подходящее оправдание. Я поглаживаю толстенький коричневый палец, на котором остался след от высокого каблука.
– Ты наступила на мою больную руку... взяла и наступила.
– Ну-ка... ну-ка... посмотрите на моего милого мальчика...
Пусть он простит меня за то, что я пью перед школой. Я требую прощения, я надеюсь на прощение, я даже готова принять прощение. Но нет прощения грубым промахам в моем искусстве! В моем непризнанном искусстве! Я не хочу, чтобы мне прощали неуклюжесть. Никогда не прощай мне этого греха, бог! Помни о нем до моей старости и преследуй меня воспоминаниями о туфле. Помни о пальце, о ребенке и о слезах, этого хватит, чтобы меня покарать.
Я настолько не уверена в себе, что старательно ставлю одну ногу перед другой и, покачиваясь, прокладываю себе путь к новому пианино, не спуская глаз с комочков доверчивой человеческой плоти. Я не сумела утешить Маленького Братика, но Шуберт сумеет. Я усаживаю Маленького Братика к себе на колени и, склонившись над ним, кладу руки на клавиатуру.
Мы вместе играем «Экспромт», потому что нам обоим хочется забыть о модной туфле, и к тому времени, когда слезы высыхают на его лице, они высыхают и в моем сердце.
– Мисс Воронтофоф, – говорит Мохи, – у тебя некрасивые руки.
– Потому что я старая.
– Ты не будь старая!
– Почему? А если мне нравится, что я старая.
– Бабушка Нэнни старая, а все равно красивая.
– А я нет, я не хочу быть красивой.
– Ты будешь новая.
– Почему?
– Потому что ты хорошая.
Когда занимаешься с детьми, «вчера» не смеет высунуть нос. Надо только прийти к ним. Какой же смысл каждое утро изводить полстаканчика бренди во имя разлуки с прошлым, если разлука все равно неизбежна, в ту минуту, когда меня окружают малыши? Неужели эти полстаканчика так необходимы? В конце концов, стоит пересечь пастбище, пройти под деревьями – и я спасена. Почему же так трудно сделать первый шаг? Не потому ли, что на самом деле я дорожу воспоминаниями не меньше, чем они дорожат мной? Не потому ли, что мы с Юджином до сих пор настолько поглощены друг другом, что над нами не властно ни время, ни океаны? Как все запуталось! Пьяной учительнице никогда не выбраться из этого лабиринта. Я знаю только одно: школьный звонок каждое утро подталкивает меня к бездонному хрустальному стаканчику.
Правда, благодаря бренди я довольно хорошо справляюсь со своими обязанностями. Бренди обжигает желудок и кровеносные сосуды, и я перестаю чувствовать Вину. Мой разум обретает защитную оболочку, и пятьдесят маорийских малышей становятся для меня не только возбудителями инспекторского гнева, но и людьми, и, если инспектора привлекают мое внимание к худшему, что есть в малышах, бренди помогает мне видеть в них лишь хорошее. Никогда я не понимаю их лучше и никогда не работаю так вдохновенно. Когда когти Вины перестают терзать мое горло, мы все испытываем радость освобождения и обычный день сверкает как праздник. Я все яснее и яснее понимаю, что такое защитная оболочка. Новые возможности. Душа вырывается из заточения и безбоязненно отправляется в любое странствие. У нее есть надежные защитники, ее не дадут в обиду. Тем охотнее она отдает себя на заклание искусству. В сущности, единственное, что меня действительно огорчает, – это непростительная неуклюжесть и урон, который терпят мое непризнанное искусство и мои чулки, когда я не проявляю достаточной осторожности на пути от печки к мольберту. Что обходится мне в пятнадцать шиллингов шесть пенсов и тем самым, если вдуматься, имеет непосредственное отношение к моей свободе, о чем я иногда вспоминаю. На пятнадцать шиллингов шесть пенсов меньше на билет. На пятнадцать шиллингов шесть пенсов дальше от парохода, уплывающего прочь от знаменитых утесов веллингтонской гавани. На пятнадцать шиллингов шесть пенсов больше сада... ада... или что я хотела сказать... Опьянение...
– Можно я опять сяду с Пэтчи? – спрашивает Матаверо.
Я в растерянности смотрю на него со своего низкого стула. За этим вопросом что-то кроется, надо только понять – что. Но хотя мы провели вместе уже полчаса, утром в понедельник мне трудно полностью отключиться от мира выходных дней и войти в мир школы. Я провожу рукой по глазам и стараюсь изгнать из памяти утра напряженной работы в Селахе и вечера, отданные посещению церкви и музыке.
– Можно?
– Что «можно»?
Мне в самом деле мешает это наложение одного мира на другой. Куда меня ведет тропинка под деревьями, в гору или под гору?
– Можно?
– Прости?
Я еще беспощаднее тру лицо, будто оно покрыто паутиной, и глаза тоже. Голова немного проясняется, во всяком случае, если раньше я догадывалась, что за этик вопросом: что-то кроется, то сейчас убеждёна, что за ним кроется не так мало. Если бы я могла понять, что происходит у меня под носом! Я делаю глубокий вдох я стараюсь сосредоточиться.
– Матаверо, что ты сказал?
– У, черт, я сто раз сказал. Можно я опять сяду с Пэтчи?
Поняла! Почему он просто не пойдет и не сядет с Пэтчи без моего разрешения?
По утрам дети собираются группами на циновке, сейчас они разбежались – у каждого есть свое любимое занятие. Громкие голоса, топот ног. Сколько рубашек нужно заправить, сколько вытереть носов! Матаверо упирается ручонками в мои колени и испытывает на мне всю силу своих карих глаз.
– Можно? Можно?
Слишком много вопросов! Что я, верховный суд или господь бог?
– Почему же нет, малыш?
Пэтчи доволен. Его светлокожее лицо озаряется, каждая веснушка сияет.
– Ты всегда хотишь сидеть со мной, – говорит он.
Я поняла что-то еще! Встреча коричневого и белого. Пусть даже они не могут объединиться. Я еще энергичнее тру лицо. Вечера, отданные чтению, Бетховену, Шуберту, размышлениям, работе и воспоминаниям, постепенно отступают вглубь моего сознания. Смешение рас – это смешение крови, твердит мой разум, другого пути нет. Однако любое общение, даже поверхностное, наверняка приближает понимание, хотя бы поверхностное, и я не знаю иного пути к терпимости.
Я еще не вполне пришла в себя. Не только потому, что музыка продолжает звучать у. меня в ушах; сегодня утром я долго и напряженно работала в Селахе, и теперь меня одолевает сонливость, которую я не в силах одолеть. Существуют два мира, это очевидно, но к какому из них принадлежу я? Неужели мне нужно пять раз в неделю пить бренди, чтобы заставить себя пройти под деревьями и войти в эту комнату – в царство неприкрашенной действительности? Наверное, ни одна работа не обирает человека так безжалостно, как моя. Можно целый день простоять в прачечной и не пожертвовать ни одной своей мыслью. Но преподавание раздевает догола. Проникает в плоть и кровь, хуже – вторгается в душу. Оно выворачивает душу наизнанку, даже когда душа ушла в пятки.
Мой смятенный дух не дает покоя моему телу. Ощущение тревоги гонит меня с места на место и заставляет бродить по классу, осторожно переступая через пальцы рук и ног на полу. Что я, в сущности, такое? К какому миру, я все-таки принадлежу? К волнующему миру красок и музыки, воспоминаний и вина моя к миру грубой действительности, полному шипов и терниев? К миру фантазии или... Маленькая ручонки отыскивают мои руки, тянут меня за халат – малыши жаждут внимания, их жажда неутолима.
– Мисс Попоф, Твинни, моя сестра, она рисует на моем месте, – плачет Твинни.
– Мисс Вонтопоп Блидин Хат, он не хочет учиться, – кричит Таме.
– Заставь его, – отвечает одна моя половина, в то время как взгляд другой, снедаемой беспокойством; прикован к большому пароходу, величественно выплывающему из гавани в открытое море, прочь от этой страны.
