Александр Амфитеатров - Жар-цвет
— А вы, граф, ведь это вы, если не ошибаюсь, несколько лет тому назад предпринимали путешествие в Судан?..
— Да. Я не знаю, чего ради так шумно огласили это путешествие. Оно было ничуть не замечательно. Я сделал таких десятки. Нет страны, доступной европейцу, где бы не побывала моя- нога. Земля ужасно мала. Пора выдумать какие-нибудь дополнения к ней — иначе очень скоро людям станет тесно и мрачно, как в тюрьме. Гамлет прав! Весь мир тюрьма, и родина — самое скучное в ней отделение.
Дебрянский засмеялся.
— Дополнение к земле?.. Однако!
Гичовский устремил прямо в лицо ему пристальный взгляд проницательных коричневых глаз:
— Почему нет? Делают же пристройки к тесным домам, и у растущих городов развиваются предместья и пригороды.
— А вы — что же? Предпланетье, что ли, желаете учредить?
— Назвать успеем, лишь бы было, что назвать… Места в небе много… вон какой простор…
— Ага, вы говорите о воздухоплавании!
— Да, человеку пора иметь крылья.
— Может быть, и сами занимаетесь этим вопросом?
— Занимаюсь, да. Но не делайте беспокойных глаз. Воздухоплавательной машины я не изобретаю. Следовательно, не полезу тотчас в свой карман за планами и чертежами, а потом в ваш за пособием.
— Помилуйте, граф, я и не думал… — сконфузился Дебрянский, потому что у него действительно мелькнула было мысль в этом роде. Гичовский засмеялся.
— Не думали — тем лучше… Я, батюшка, сам стреляный воробей, — сказал он серьезно. — Сколько денег я передавал на аэропланы, дирижабли и баллоны с рулем разным господам, заявлявшим свою кандидатуру в птицы небесные, это и сосчитать страшно. Теперь — баста. Впрочем, нечего больше и давать… Вы — москвич. Значит, от вас излишне скрывать, что денежно я — человек конченый…
— Я не совсем понимаю ваш скептицизм к современным изобретениям воздухоплавания, — сказал Дебрянский, заминая веселое признание графа. — Кажется, оно делает такие быстрые успехи…
— О, да! Только условны они ужасно, успехи эти. Законов нет. Голая эмпирика. Все случай и забегание вперед. И аэропланы, и баллоны, покорные рулю, и лодки-птицы — все это будет со временем играть роль в воздухоплавании… вот как теперь в морском деле играют роль разные системы пароходов. Но — чтобы проплыть по воде в снаряде, надо было человеку убедиться, что он сам может держаться на воде телом. Я уверен, что от появления человека на земле до построения первой байдары прошло гораздо больше веков, чем от спуска этой байдары — до наших мониторов. Даже церковная хронология и та считает от начала человечества до постройки первого корабля две с половиною тысячи лет. Во всех мифологиях первое построение, то есть открытие корабля, связано с потопами, великими наводнениями. Следовательно, чтобы человек выучился плавать, не он в воду пошел, а вода за ним пришла. Но мы избаловались успехами культуры — и с воздухоплаванием слишком нервничаем и спешим. Мы очень самоуверенны. Наша наука так огромна и сильна, что это понятно и извинительно. Однако она не всемогуща — уже потому, что она, так сказать, ретроспективна. Для того, чтобы лететь, мы плохо знаем и самих себя и среду, которая манит нас в нее подняться. Воздух не идет за нами, как когда-то пришла вода. Физические законы до сих пор устанавливались с преобладающим расчетом на применение их к земле и, естественно, к земле нас и тянут, а не в высь воздушную. Все еще ньютоново яблоко жуем. А оно не вверх, а вниз упало. А теперь падать-то надо уже не вниз, а вверх.
— Видите ли, — продолжал он, помолчав, — закон можно установить только анализом проявляющих его фактов. Это — азбучное правило, которое, однако, часто забывается. В науке еще много бюрократизма: все норовят факты подгонять под априорные законы, благо их много, а фактов мало… Знаете, как Крукс, когда совсем ошалел от спиритических фокусов, в которых погубил он свой научный талант и огромную европейскую репутацию? Ему говорят: доказанных фактов нет. А он твердит: тем хуже для фактов. Да, законов много, а фактов мало.
— Мало? — изумился Дебрянский.
— Разумеется, мало. Возьмите тот же воздухоплавательный вопрос. Его решают совершенно априорною логикою: человеку хочется полететь; так как птицы, летучие мыши и насекомые летают при помощи крыльев, а у человека крыльев нет, то надо выдумать для него снаряд, заменяющий крылья… Или: человеку хочется полететь; так как держаться на воздухе могут только те тела, которые легче воздуха, то надо привязать человека к подобному легковесному телу столь большого объема, чтобы в его громаде потерялась тяжесть малообъемного человеческого тела. Все это и верно, и неверно. Верно потому, что и снаряд такой возможен, и воздушные шары летают, то есть держатся в небесах с грехом пополам, уже сто с лишком лет. А неверно потому, что полет снаряда или воздушного шара есть только полет снаряда или воздушного шара, но совсем не полет человека. Если человеку суждено полететь, он полетит сам, без всякого снаряда. Сам полетит, как сам плавает.
— Вот тебе раз! Как же это? — расхохотался Дебрянский.
Граф задумчиво смотрел вдаль.
— Я представлю вам доисторическую картину. Дикарь видит в первый раз большую реку. Раньше он видал только лесные ручьи, которые легко переходил, не замочив ног выше колена. Он видит: перед ним вода, но не может дать себе отчета ни в ее силе, ни в ее глубине. Предполагая, что это ручей, только более широкий, он входит в воду. Она покрывает постепенно его колена, бедра, грудь, шею, подбородок… Если погружение идет последовательно, то есть — уж позвольте злоупотребить термином — научно, то очень может быть, дикарь струсит, решит, что дальнейшая глубина "не подведомственна законам здравого смысла", и вернется на берег. Тогда он будет только знать, что вода глубока, что входить в нее человек может, но лишь до тех пор, пока она не заливает ему рот, нос, уши. Словом, будет знать закон о зловредности воды: она — враг, с нею надо обходиться очень осторожно, иначе — гибель. Ну, и конечно, primus deos fecit timor[4]: обожествить ее при этом удобном случае как грозного и непреодолимого бога. Реки не одних первобытных дикарей смущали. Римляне культурным народом были, когда, двинувшись к северу Италии, наткнулись на По — и страшно им озадачились: что за речища такая? А велика ли штука По?.. Но вот дикарь погружался-погружался последовательно, научно — и вдруг совсем непоследовательно и ненаучно сорвался в глубокую колдобину. Дна под ногами нет, над головою этот ужасный враг — вода. Нахлебался ее и ртом и носом. Однако вместо того, чтобы потонуть, дикарь взял да и выплыл. Как? Он, разумеется, сам не понял: чудо. Но он начинает припоминать: позвольте, что я тогда делал? Я болтал руками и ногами — и вода стала меня держать. Стало быть, если болтать руками и ногами, вода человека держит. Вот — дикарь опытом достигает возможности плавания, а в будущем — и его законов. Алексей Леонидович от души рассмеялся.
— По вашей теории, — сказал он, — выходит так: для открытия законов воздухоплавания надо, чтобы кто-нибудь свалился с колокольни, чтобы разбиться вдребезги, — и полетел…
— Да… в этом роде… чтобы это случилось ненамеренно, а исследовано было внимательно и беспристрастно, — уже совсем серьезно сказал граф.
— Ну, знаете, это, извините меня, из анекдота о скептическом семинаристе, который чуда не признавал.
— Я не знаю, не помню.
— Спрашивает его архиерей на экзамене: вообрази мне из жизни пример чуда. Задумался, молчит. — Ну, если бы, скажем, ты свалился с соборной колокольни и остался цел, это что будет? — Случай, ваше преосвященство. — Гм… случай… Ну, а если бы и во второй раз? — Счастье, ваше преосвященство. — Гм… счастье… экой ты, братец… Ну, вообрази совершенно невообразимое: вдруг бы повезло тебе этак же благополучно свалиться и в третий раз? Как бы ты сие понял? — Привычка, ваше преосвященство!..
— Что же? Ответ в своем роде философский, — улыбнулся граф. — Чудо, обращаемое в прикладную привычку, — в этом вся суть и цель естественных наук.
Дебрянский продолжал хохотать.
— Вряд ли вы найдете много охотников на подобные опыты…
Граф пожал плечами.
— Я видел летающих людей, — возразил он.
— Вот как… Где же вам так повезло? Впрочем, что же я спрашиваю? Разумеется, в Индии?
— Почему?
— Да как-то всегда и все подобные чудеса совершаются в Индии… это принято… это хороший тон сверхъестественного…
— Нет, — сказал граф, — это было не в Индии, а на одном из маленьких островов вот этого самого Ионического моря. которое нас окружает. Я видел, как один матрос, грек, поругавшись с товарищем-рыбаком, в слепом озлоблении прыгнул с ножом в руках к нему в лодку с борта парохода — и не разбился и не упал в море, а спустился плавно, точно на парашюте. Этого матроса убили бы, если бы я не заступился, потому что приняли его за колдуна. Потом видел я немца-гимнаста: он прыгал необычайно высоко и на большие пространства и при этом как бы немножко парил в воздухе. Я расспрашивал его: как он это делает? Он не умел объяснить. Я расспрашивал его: что он при этом чувствует? Сильное нервное возбуждение, чрезвычайно приятное, доходящее до самозабвенного экстаза… Я очень жалею, что недостаточно знаю, чтобы в объяснение этим фактам построить научную гипотезу. Но я видел и твердо уверился в одном: бессознательно, экстатически некоторые люди если не летают, то подлетывают, парят — следовательно, вопрос о воздухоплавании без снаряда сводится лишь к тому, чтобы бессознательное превратить в сознательное, экстаз превратить в управляемый феномен воли, открыть его законы и, овладев ими, подчинить себе, обратить производство феноменов в теоретическое постоянство и прикладную силу, работающую по востребованию.
