Жан-Мари Гюстав Леклезио - Блуждающая звезда
В тот день было жарко, и вся деревня, казалось, спала, когда Эстер направилась к дому господина Ферна. В его саду росла большая шелковица. Эстер взобралась на ограду, цепляясь за прутья и прячась в тени дерева. В окне кухни она увидела силуэт господина Ферна, склонившегося над пианино. Клавиши из слоновой кости поблескивали в полумраке. Ноты падали каплями, на миг замирали и вновь текли, словно у них был свой тайный язык, словно и сам господин Ферн не знал, с чего начать. Эстер смотрела в окно изо всех сил, так смотрела, что глаза заболели. И вот тут-то музыка взаправду началась, хлынула из пианино, наполнила весь дом, сад, улицу, а потом вдруг стала нежной и загадочной. Теперь она летела, разливаясь, как вода в ручьях, прямо к облакам, к центру неба и смешивалась со светом. Она неслась по всем горам, долетала до истоков двух горных рек и сама была сильна, как река.
Сжимая прутья ржавой ограды, Эстер слушала, как господин Ферн говорит на своем языке. Это было совсем не то, что в школе. Он рассказывал диковинные истории, что-то такое, чего она не могла вспомнить, как будто давние сны. В его рассказах они были свободны, и не было войны, не было ни немцев, ни итальянцев, и никто не боялся, что вдруг оборвется жизнь. Но это было и немного грустно, музыка замедлялась, словно вопрошала. А потом все внезапно рушилось, разбивалось. И наступала тишина.
Музыка звучала вновь, и Эстер внимательно слушала каждое звучавшее слово. Никогда еще не было в ее жизни ничего столь важного, разве только когда мама пела ей песни или отец читал вслух отрывки из ее любимых книг — про мистера Пиквика в лондонской тюрьме, про встречу Николаса Никльби с дядей…
Эстер толкнула калитку и вошла в сад. Бесшумно ступая, прокралась в кухню, приблизилась к пианино. Она смотрела, как четко, размеренно движутся клавиши из слоновой кости под длинными нервными пальцами старика, и внимательно слушала каждое слово музыки.
Вдруг господин Ферн перестал играть, и тишина сразу стала тяжелой, угрожающей. Эстер попятилась, но господин Ферн уже повернулся к ней. Полоса света легла на его белое лицо со смешной козлиной бородкой.
Он спросил:
— Как тебя зовут?
— Элен, — ответила Эстер.
— Что ж, входи, — сказал старик, как будто это было в порядке вещей и он давно знал девочку.
Потом он отвернулся и снова заиграл, не обращая на нее внимания. Она стояла у пианино и слушала его, не смея дышать. Никогда еще музыка не казалась ей такой прекрасной. В полумраке не было видно ничего, кроме черного пианино. Узкие руки старика порхали по клавишам, на миг замирали и взлетали вновь. Время от времени господин Ферн рылся в кипе нотных тетрадей с загадочными надписями.
Sonaten für Pianoforte
von W. A. Mozart
Черни
Медленные этюды op. 636
Beethoven
Sonaten, vol. II, в исполнении Moszkowski
List
Klavierwerke, Band IV
Bach
Englische suiten, 4-6
Он вдруг повернулся к Эстер:
— Хочешь поиграть?
Эстер изумленно уставилась на него:
— Да ведь я не умею.
Старик пожал плечами.
— Не важно. Попробуй, следи за моими пальцами.
Он усадил ее рядом с собой. Его пальцы так странно бегали по клавиатуре, точно перебирал лапками худой, подвижный зверек.
Эстер попробовала делать, как он, и, к ее немалому удивлению, у нее получилось.
— Вот видишь? Это просто. Теперь другой рукой.
Он наблюдал за ней с видимым нетерпением.
— Неплохо, надо бы давать тебе уроки, думаю, ты сможешь играть. Но это большой труд. Попробуй-ка взять аккорды.
Он ставил руки Эстер на клавиши, раздвигал ее пальцы. Его собственные руки были длинные и узкие, не старческие, нет, совсем молодые, сильные, с набухшими венами. Брызнули волшебные звуки аккордов, затрепетали под пальцами девочки, эхом отдались в самом сердце.
Когда урок закончился, господин Ферн принялся лихорадочно искать что-то в кипе, едва не падавшей с пианино. Достав какие-то листки, он протянул их Эстер.
— Вот, поучись читать ноты. Когда научишься, приходи.
С этого дня Эстер забегала на виллу так часто, как только могла. Толкнув калитку, она бесшумно входила в кухню и слушала, как играет господин Ферн. В какой-то момент он, не поворачивая головы, знал, что она пришла. Говорил: «Проходи, садись».
Эстер садилась рядом с ним и смотрела, как летают по клавишам его длинные руки, — казалось, они, эти руки, создавали ноты. Это длилось так долго, что она забывала обо всем на свете, забывала даже, где находится. Господин Ферн показывал ей, как пальцы должны касаться клавиш. На белом листке он писал ноты, а она должна была петь их и одновременно играть. Его глаза блестели, козлиная бородка подрагивала. «Голос у тебя красивый, но получится ли из тебя настоящая пианистка — не знаю». Когда она ошибалась, он приходил в ярость. «Хватит на сегодня, ступай, оставь меня в покое!» Однако удерживал за руку в дверях и играл ей сонату Моцарта, свою любимую.
Выйдя на улицу, Эстер слепла от солнца и тишины и несколько секунд озиралась, не помня, в какую сторону идти.
Вечерами Эстер видела господина Ферна на деревенской площади. К нему подходили люди, здоровались, он говорил с ними — но только не о музыке. Это были богачи, жившие за рекой в домиках-шале, окруженных садами и высокими каштанами. Отец Эстер их недолюбливал, но злословить о них никому не позволял, потому что они помогали беднякам, беженцам из России и Польши. Господин Ферн церемонно здоровался со всеми, с каждым перебрасывался словом, а потом уходил один в свою обветшавшую виллу.
Под вечер на площади было оживленно, туда сходились люди со всех улиц Сен-Мартена, богатые обитатели вилл и бедняки из гостиничных номеров, фермеры, вернувшиеся с войны, селяне в холщовых передниках; были тут и девушки, они чинно прогуливались по трое под взглядами итальянских солдат и карабинеров, были ювелиры, скорняки, портные, бежавшие сюда с севера Европы. Дети носились по площади, забавы ради толкая девушек, или играли в прятки за деревьями. Эстер сидела на невысокой каменной ограде, окружавшей площадь, и смотрела на всех этих людей. Она слушала гул голосов, оклики. Визг детей взмывал ввысь птичьими трелями.
Потом солнце пряталось за горой, и деревню белесой дымкой накрывал туман. Сумрак окутывал площадь. Все казалось странным, чужим. Эстер думала об отце, который шел сейчас в высокой траве, где-то там, в горах, возвращаясь со своих встреч. Элизабет на площадь никогда не ходила, она ждала, сидя дома, и вязала из остатков шерсти, чтобы обмануть свою тревогу. Эстер не могла взять в толк, что все это значило — сколько мужчин и женщин из разных стран сошлись на этой площади. Она смотрела на старых евреев в долгополых черных пальто, на местных женщин в обтрепанных крестьянских юбках, на девушек, прохаживающихся вокруг фонтана в светлых платьицах.
Когда мерк свет, площадь медленно пустела. Все расходились по домам, постепенно смолкали голоса. Слышался тихий плеск фонтана да крики детей, гонявшихся друг за другом по улицам. На площадь выходила Элизабет. Она брала Эстер за руку, и они вместе шли вниз, к их тесной полутемной квартирке. Шли слаженно, и шаги в унисон звучали на мостовой. Эстер это нравилось. Она крепко сжимала мамину руку, и ей чудилось, будто им обеим по тринадцать лет и вся жизнь у них впереди.
* * *
Тристану всегда помнились мамины руки на клавишах черного пианино, в послеполуденный час, когда, казалось, все вокруг было погружено в сон. Иной раз в доме бывали гости, он слышал из гостиной голоса маминых подруг. Тристан забыл, как их звали. Помнил только движение рук по клавишам — и музыку. Это было очень давно. Он не мог вспомнить, когда она сказала ему название этой музыки: «Затонувший собор»[2], и вправду там слышался колокольный звон со дна морского. Это было в Каннах, в другой жизни, в другом мире. И ему хотелось вернуться в эту жизнь, как в чудный сон. Звучало пианино, музыка росла, наполняла крошечный гостиничный номер, выплескивалась в коридоры, разливалась по всем этажам. Как громко звучала она в ночной тишине! Сердце Тристана билось в такт музыке — и вдруг сон кончался, он просыпался, испуганный, с мокрой от пота спиной, садился в постели и прислушивался, убеждаясь, что этой музыки не слышал больше никто. Он вслушивался в ровное мамино дыхание и плеск, по ту сторону закрытых ставней, воды в фонтане. Они жили в гостинице «Виктория», на втором этаже, в тесной комнатке с балконом, выходившим на площадь. Все номера были заняты бедными семьями, их определили на жительство итальянцы, и народу было так много, что днем гостиница гудела, точно улей.
Когда мадам О'Рурк приехала на автобусе в Сен-Мартен, Тристан был двенадцатилетним мальчуганом, робким и нелюдимым. Жесткие светлые волосы ему стригли «под горшок», а одевали его на диковинный английский манер, в длинные шорты из серой фланели, шерстяные носки, смешные жилеты. Он казался здесь чужаком. В Каннах они жили в замкнутом кругу англичан-курортников, который еще сузила война. Когда война началась, отец Тристана, коммерсант из Экваториальной Африки, завербовался в колониальные войска. С тех пор от него не было вестей. Тристан больше не ходил в школу, и его учила мама. Когда они перебрались в горы, мадам О'Рурк тоже не захотела отдать сына в школу господина Зелигмана. Первое, что помнила о нем Эстер, — его силуэт в чудных одежках, когда он стоял у дверей гостиницы и смотрел на детей, идущих в школу.
