Ханс Фаллада - Волк среди волков
Нет, лейтенант и не пытается, эта мертвая хватка убила в нем даже боевой задор, никогда его не покидавший.
Толстяк выпускает его руку, он равнодушно замечает:
— Между прочим, я не бегаю за вами, а веду вас.
— А куда вы меня ведете?
— В «Золотой шлем». Я принимаю ваше предложение. Мы расспросим господина фон Праквица и его дочь насчет склада оружия. В особенности его дочь!
— Нет! — восклицает лейтенант, останавливаясь.
— Почему же нет? — спрашивает толстяк. — Ведь это же ваше предложение, господин лейтенант.
— Я не хочу стоять как подсудимый именно перед этими людьми.
— Которых вы знаете только в лицо. — Толстяк смеется. — Вас очень волнует, молодой человек, эта мысль — пойти со мной к фройляйн фон Праквиц.
— Черт бы ее побрал, вашу фройляйн фон Праквиц! — кричит лейтенант.
— Правильно! — смеется толстяк. — Именно так я и предполагал, лейтенант. У вас какая-то особая ненависть к фройляйн — почему это?
— Я совершенно к ней равнодушен.
— Даже сейчас, когда вы за собой следите, вы не можете говорить о ней без гримасы отвращения. Стало быть, как же, лейтенант: «Золотой шлем» или тихая исповедь?
— «Золотой шлем», — говорит лейтенант решительно.
Они, конечно, давно уехали, не будут же они торчать там до сих пор, уже два-три часа прошло… После той сцены! Она сбежала оттуда, ей надо спасать свою репутацию — но если она даже не сбежала, лейтенант не позволит этому толстому сыщику привести себя на веревочке к отцу и дочери.
Уж он найдет случай удрать, он не позволит отнять у себя последнее: месть, которую выбрал. Он не хочет быть судимым, он хочет судить ее!
За что-нибудь да цепляется человек, прежде чем умереть, в особенности если он еще молод. Прежде чем расстаться с этим миром, он хотел бы знать, что не будет бесследно стерт с грифельной доски бытия. У лейтенанта не было детей, он никому не оставлял наследства, ему некому было писать прощальное письмо. Он погаснет, будто никогда не проходил по этой земле. У него, живого среди живых, уже отняты честь и жизненная цель, достоинство и мужество.
Но!..
Прекрасно ты, повремени! Все еще так прекрасно. Перед тобой белое, точно исходящее любовью лицо, которое ты никогда не любил, теперь ты можешь его ненавидеть. За этим лбом лежит мозг, в котором ты запечатлеешь себя навсегда, пока он будет мыслить. В этой груди бьется сердце, которое будет трепетать от страха при мысли о тебе — еще через тридцать лет, когда от тебя ничего уже не останется на этой планете. Слабое подобие вечности в той, которая еще блуждает в свете дня; следы прошлого в той, которая переживет умершего!
На этот раз оба идут молча, рядом; лейтенант, засунув руки в карманы, с мстительной улыбкой на губах; толстяк — с настороженным холодным взглядом ищейки, почуявшей след.
Но толстяку на этот раз не повезло. Кельнер, бросив подозрительный, почти злой взгляд на лейтенанта, сообщает, что господин фон Праквиц ушел, а фройляйн заболела. Нет, нет, видеть ее невозможно. Врач уже был, фройляйн лежит без памяти…
Кельнер отворачивается, он даже не спрашивает, не угодно ли чего господам. Он не считает нужным пригласить их остаться, он возвращается к своей работе.
— Ну, а теперь? — спрашивает лейтенант со слабой насмешкой.
— Вы спрашиваете слишком насмешливо, — чуть-чуть раздраженно отвечает другой. — Вы этим выдаете, как вы рады, что разговор не состоялся. Ну, мы просто подождем здесь господина фон Праквица. Кельнер, кружку светлого!
Но лейтенант не хочет ждать ротмистра. Он придумал план.
— Послушайте, — говорит он. — У меня еще есть в кармане немного денег, которые принадлежат мне. Я хотел бы подарить их одной девушке. Мы сходим туда быстро. Это не займет и получаса.
— Горничной полковника? Об этом надо было позаботиться раньше. Что она вам, кстати, рассказала?.. Кельнер, кружку светлого пива!
— Решительно ничего! — с готовностью отвечает лейтенант. — Она была в бешенстве: я, мол, являюсь только тогда, когда хочу что-нибудь выведать. Мы — дерьмо, и путч наш тоже дерьмо. Что-то в этом роде она сказала. Нет, я имею в виду другую девушку в Новом городе.
— Дерьмо — это возможно, — говорит толстяк. — Это — не ее слова, это ей напели, вот почему она и взбесилась. Такие женщины всегда злятся на своего милого, если какой-нибудь идиот плохо о нем отзывается. Что же это, кельнер не хочет давать мне пива? Кельнер, кружку светлого!
— Бросьте ваше пиво! — просит лейтенант. — Пустите меня к девушке. Это не займет и получаса, мы еще застанем господина фон Праквица.
Кельнер ставит кружку пива.
— Двадцать миллионов! — сердито бросает он.
— Двадцать миллионов? — возмущенно спрашивает толстяк. Что это за особое пиво?! Везде оно стоит тринадцать миллионов!
— С нынешнего утра. Сегодня курс доллара двести сорок два миллиона.
— Так, — недовольно ворчит толстяк и платит. — Знал бы я, так не заказывал бы. Двести сорок два миллиона! Вы видите, какой толк давать вашей зазнобе деньги, мало ей будет радости. Все это комедия.
— Там еще письма у меня остались. Я хотел бы их забрать.
— Письма! Что еще за письма? Вы просто хотите удрать.
— Ну хорошо, останемся. Тогда разопьем за мой счет бутылку вина. Кельнер!..
— Стойте! — говорит толстяк. — Где это?
— Что?
— Где живет девушка?
— В Новом городе, на крепостном бульваре. Каких-нибудь двадцать минут.
— А раньше вы говорили, что за полчаса обернемся. Что это за письма? Любовные?
— Я буду держать свои любовные письма у девчонки? Да что вы!
— Ну так пошли, — сказал толстяк, опорожнил кружку и встал. — Но говорю вам, если вы начнете строить штуки, как тогда у казармы…
— Вы и это видели?
— Я вас не в грудь ударю, я вас хвачу в живот, да так, что вы никогда уже не будете ходить прямо.
Что-то загорается в ледяном взгляде, с угрозой смотрит толстяк на лейтенанта. Но на этот раз — никакого действия, лейтенант только улыбается.
— Я больше никаких штук строить не буду, — говорит он успокоительно. И, кроме того, мне как будто недолго уж ходить прямо, а? Угрожать такому, как я, пожалуй, нет смысла, не так ли?
Толстяк пожимает плечами, но молчит, и оба молча идут рядом, по мокрым от дождя, пустынным улицам города.
Лейтенант соображает, как бы ему избавиться от своего мучителя, ведь никакой девушки нет, никаких писем в Новом городе нет. Но ему показалось, что на улице легче будет удрать, как-нибудь сбыть с рук своего соглядатая и сделать то, что необходимо, без новых унижений, без мучительного надзора. (Только хватит ли у меня мужества — для этого?!)
Да, не так-то легко будет обмануть этого сторожевого пса.
Хотя толстяк, по-видимому, с полным безразличием плетется рядом с ним, лейтенант хорошо знает, что означает эта рука, засунутая в карман брюк. Он знает, почему его спутник держится так близко, что при каждом шаге касается плечом его плеча. Сделай лейтенант малейшее неожиданное движение, и рука толстяка, с ее неумолимой хваткой, настигнет его, обессилит, отнимет последнее мужество. Или же — вот здесь, в самом центре города, разок-другой щелкнет револьвер, и потом в газетах будут писать, который раз, об «убийстве по приговору фемы».
«Нет, только не так!» — думает взбудораженный лейтенант, пытаясь вспомнить расположение всех трактиров на их пути — нет ли где-нибудь возможности убежать из уборной через двор. Но ему трудно сосредоточиться на этой мысли: как ни напрягает лейтенант свой мозг, он отказывается служить…
Вновь и вновь встает перед ним образ Виолеты фон Праквиц. Она лежит без сознания, сказал кельнер. Злобная радость обжигает лейтенанта: «Уже и сейчас лежишь без памяти, а я только чуть-чуть пригрозил тебе. Еще увидишь, как сладка тебе покажется жизнь, когда я выполню свою угрозу… Да, надо думать о трактирах. Сейчас мы пройдем мимо „Метеора“.
Ах, лейтенант, лейтенант, он точно опьянен этой девушкой! Теперь, на пороге смерти, этот беспутный малый обрел содержание в жизни; человек, у которого были сотни интрижек, который никогда не любил, открывает ненависть — чувство, для которого стоит жить! Он старается представить себе, как это будет, когда она увидит его. Ему кажется, что в его ушах звенит ее крик. Она придет, иначе и быть не может. Он слишком этого жаждет. „Желания умирающих сбываются“, — думает он, вздрагивая.
— Что случилось?! — спрашивает толстяк, зорко следящий за ним.
„Желания умирающих сбываются“, — повторяет про себя лейтенант, охваченный радостью. Вслух он говорит:
— Вот господин фон Праквиц! — И злобно: — Вы хотели с ним побеседовать! Прошу вас!
Путь в Новый город шел мимо древних, давно срытых укреплений. Отцы города превратили вал и ров в место прогулки для горожан. Там, где теперь очутились лейтенант и толстяк, находится крепостной ров, круто поднимаются справа и слева валы, обсаженные деревьями и кустами. Оба повернули за угол, перед ними открывается часть дороги, одинокое, пустынное место.
