Жан-Жак Руссо - Юлия, или Новая Элоиза
N. — Ваш герой уже высказал такую мысль, но все равно: вам поставят в вину, что вы сперва показываете то, что делается, а затем то, что следовало бы делать. Да еще примите во внимание, что вдохновлять девушек на любовную страсть, а замужних женщин на строгую сдержанность значит ниспровергать установленный порядок и возвращаться к той мещанской морали, против которой ополчилась философия. Что ни говорите, а любовные приключения непристойны и зазорны для девушек; только в замужестве женщине разрешается завести любовника. Какая непростительная оплошность: быть снисходительным к девушкой, хотя им не дадут читать вашу книгу, и быть суровым в отношении женщин, хотя они-то и будут вашими судьями! Поверьте, если вы страшитесь успеха, то можете успокоиться: вы приняли все меры к тому, чтобы избежать подобного оскорбления. Но как бы то ни было, я сохраню вашу тайну. Будьте же опрометчивы лишь наполовину. Если вы полагаете, что издаете книгу полезную, в добрый час — издавайте. Но смотрите же, не признавайтесь в авторстве.
R. — Не признаваться? Разве честный человек скрывает свое имя, когда обращается к публике? Разве он осмелится напечатать произведение, которое не решается признать своим? Я издатель этой книги, и назову себя в лей издателем.
N. — Назовете свое имя? Вы?
R. — Да, я самый.
N. — Что? Так и поставите свое имя?
R. — Да, сударь.
N. — Настоящее свое имя? Жан-Жак Руссо — черным по белому?
В. — Жан-Жак Руссо, черным по белому.
N. — Нет, и не думайте! Что о вас скажут?
R. — Пусть говорят, что хотят. Я назову свое имя в начале сборника не затем, чтобы приписать его себе, а затем, что хочу нести за него ответственность[370]. Если он причиняет какой-либо вред, пусть вину возлагают на меня; если он может принести пользу, я вовсе не собираюсь присваивать себе эту честь. Если найдут, что книга просто-напросто плоха, тем больше оснований, чтобы я поставил на ней свое имя. Я вовсе не хочу, чтобы меня считали лучше, чем я есть на самом деле.
N. — Вы серьезно это говорите?
R. — Да. В наше время никто не может быть хорошим.
N. — А прекрасные души? Вы о них позабыли?
R. — Природа создает их прекрасными, а ваши установления портят их.
N. — В заглавии любовного романа прочтут такие слова: «Издано Ж.-Ж. Руссо, гражданином Женевы».
R. — Гражданином Женевы? Нет, этого не прочтут. Я не оскверню имя своей родины, его я ставлю только на таких произведениях, которые, думается мне, могут принести ей честь.
N. — Да у вас и у самого почетное имя, так что и вы тоже можете кое-что потерять: вы напечатаете слабую и плоскую книгу, и она повредит вам. Мне хотелось отговорить вас от ее обнародования, но если уж вы твердо решили сделать такую глупость, я одобряю то, что вы намерены выступить смело и откровенно. Это, по крайней мере, в вашем характере. А кстати, вы поставите на этой книге свой девиз[371]?
R. — Мой издатель уже сыграл со мною по этому поводу шутку, и я нашел ее столь удачной, что обещал ему публично похвалить его. Нет, сударь, я ни в коем случае не поставлю на этой книге своего девиза, но из-за этого не откажусь от него и меньше, чем когда-либо, пугаюсь того, что взял себе такой девиз. Напомню, что я собирался напечатать эти письма, когда писал против зрелищ[372], и желание оправдать одно из двух произведений отнюдь не заставило меня исказить истину в другом. Я заранее обвинил себя, и, быть может, сильнее, чем кто-либо другой может меня обвинить. Тот, кто истину предпочитает славе, может надеяться, что он предпочтет истину собственной своей жизни. Вам угодно, чтобы человек всегда был последовательным. Возможно ли это? Сомневаюсь. Но для человека возможно всегда быть правдивым, — вот таким я и пытаюсь быть.
N. — Так почему же вы уклоняетесь от ответа, когда я вас спрашиваю, не вы ли автор этих писем?
R. — Потому, что не хочу солгать.
N. — А вместе с тем отказываетесь сказать правду.
R. — Но ведь даже и тогда выражаешь почтение к правде, когда заявляешь, что не хочешь ее говорить. И вы меньше уважали бы человека, которому ничего не стоит солгать. Да и разве люди понимающие ошибутся? Разве они не угадают перо любого известного автора? Как вам не стыдно задавать вопрос, на который вы сами должны ответить?
N. — В отношении некоторых писем я бы ответил без запинки: «Они написаны вами». Но в других письмах я вас не узнаю. Сомневаюсь, чтобы можно было до такой степени довести подделку. Природа не боится, что ее могут не узнать, и зачастую изменяет свой вид; искусство же нередко выдает себя тем, что хочет быть более естественным, чем природа: вспомните, как в басне у некоего подражателя крик животного получился более естественным, чем у самого животного[373]. Ведь в этих письмах множество неловкостей, которых последний бумагомарака мог бы избежать. Напыщенность, повторения, противоречия, постоянное пережевывание одного и того же. Найдется ли сочинитель, который решился бы писать так плохо, если он может написать гораздо лучше? Кто же оставил бы в своем романе то бесстыдное предложение, какое делает Юлии этот сумасшедший Эдуард? Кто не постарался бы исправить нелепый образ своего героя, большого ребенка, который все хочет умереть, оповещает об этом весь свет, а в конце концов всегда пребывает в добром здравии? Где же найдется писатель, который, взявшись за перо, не скажет себе: «Надо постараться ясно очертить характеры, непременно надо разнообразить язык героев»! Несомненно, при таких намерениях он даже превзошел бы самое природу.
Я замечал, что в очень интимных кружках у людей вырабатывается сходство и в речах и в характерах, что не только во всем становятся они единомышленниками, но и чувствуют и говорят одинаково. Если Юлия действительно была такова, какою выступает в письмах, то она, право, настоящая волшебница, и все ее близкие должны были на нее походить — вокруг Юлии все должно носить ее отпечаток; у всех ее друзей, конечно, был одинаковый тон. Но такие вещи чувствуются, а представить их себе в воображении невозможно. Если б даже удалось их вообразить, тот, кто до этого додумается, не посмел бы применить подобные догадки в своих сочинениях. Ему нужны лишь те черты, которые поражают толпу, а простота, достигаемая тонкостью, ей не по вкусу. Но как раз здесь-то и лежит печать истины, именно тут внимательный взор ищет и находит природу.
R. — Прекрасно. Каковы же у вас выводы?
N. — У меня нет выводов. Я сомневаюсь — даже передать не могу, до чего меня мучило сомнение, когда я читал эти письма. Бесспорно вот что: если все это вымышлено, вы написали плохую книгу; но если эти женщины действительно существовали, я буду ежегодно перечитывать книгу до конца жизни своей.
R. — Ах, что за важность знать, существовали ли они? Напрасно искать их на земле. Их уже нет.
N. — Их уже нет? Значит, были?
R. — Нет, это условное умозаключение. Если они были, значит, их уже нет.
N. — Между нами будь сказано, эти тонкие уловки гораздо больше определяют, чей запутывают. Сознайтесь.
R. — Пусть они будут какими угодно, лишь бы не были коварными и лживыми.
N. — Право, как ни старайтесь, а вас и против вашей воли разгадают. Разве вы не видите, что уж один ваш эпиграф все раскрывает?
R. — Я полагаю, что касательно вопроса, занимающего вас, он ничего не раскрывает: кто же может знать, нашел ли я этот эпиграф в рукописи или сам его поставил? Кто может сказать, не мучает ли и меня такое же сомнение, какое беспокоит вас? Не притворяюсь ли я, не напустил ли нарочно таинственности — именно для того, чтобы скрыть от вас свое неведение в том, что вам так хочется узнать?
N. — Но хоть места-то эти вы знаете? Были вы когда-нибудь в Веве, в кантоне Во?
R. — Был несколько раз. И заявляю вам, что не слыхал там ни о бароне д'Этанже, ни о его дочери. Имени господина де Вольмара там тоже никто не знает. Я был в Кларане и не видел там никакого дома, похожего на тот, который изображается в письмах. Я был в Кларане проездом, возвращаясь из Италии, в тот самый год, когда произошло роковое событие, и, насколько мне известно, никто не оплакивал там Юлию де Вольмар или какую-либо другую женщину, похожую на нее. И, наконец, припоминая природу края, я заметил в письмах или нарочитые изменения в описаниях местности, или ошибки, — то ли автор не знал ее как следует, то ли хотел обмануть читателя. Вот и все, что я вам скажу по этому поводу, и будьте уверены, что и другие не вырвут у меня того, что я отказываюсь вам сказать.
