Стефан Жеромский - Луч
— Право, не знаю… — проговорил он, оттопырив нижнюю губу. — Если это человек верующий. тогда священное писание, евангелие, жития святых…
— Нет, нет…
— Нет? — переспросил книгопродавец, и его бесцветные глаза мрачно блеснули.
— Видите ли, — решительно и высокомерно сказал Радусский, — этот человек посвятил свою жизнь исследованию тайн природы. Его скорее могло бы заинтересовать что — йибудь из этой области…
Мина старого книгоеда, его взгляд и затаенная усмешка бесили Радусского, с языка готово было сорваться резкое слово, но он удержался. В этой иссохшей крысе он угадывал упрямого фанатика, с которым легче повздорить, чем поладить.
— Если угодно, загляните в каталог, — буркнул старик.
— Печатный?
— Печатный мне не по карману. Алфавитный, на карточках, — ответил букинист, подведя Радусского к деревянному ящику и отодвинув крышку. Внутри этого длинного, узкого и плоского ящика было несколько отделений, наполненных ровными рядами карточек из серого картона.
— Вот «А», вот «Б» и так далее, — сказал старик. — На белых карточках указаны шифры, место издания, названия сборников, псевдонимы и так далее.
Радусский просматривал карточку за карточкой, пробегая выписанные полностью и удивительно четко титулы книг. Фамилии авторов помещались в особой графе, даты и прочие сведения об изданиях имели свою клеточку, стоимость книжки была обозначена сбоку, индекс, написанный черным карандашом, был выделен рамкой. Прочитав десятка два карточек на букву «А», несколько на букву «Б», Радусский понял, что все это бесполезно. Каталог надо было не перелистывать, а изучать. От множества имен и названий мысли его разбежались. Даты изданий свидетельствовали о том, что сердитый букинист собирает преимущественно старые издания, относящиеся к XVI, XVII и XVIII векам, и что среди них попадаются первопечатные книги.
«Ну что я тут вычитаю?» — подумал Радусский и повернулся к старику, который, наклонившись над конторкой, тщательно и не спеша переписывал аршинный заголовок какого‑то древнего манускрипта. Заметив это движение, букинист придержал левой рукой сползающие очки и наморщил лоб.
— Ничего подходящего не нашли? Ничего такого, что позволило бы поймать природу на месте преступления? — любезно спросил он с едва заметной издевкой в голосе. Радусский, притворившись, что не понял насмешки, сухо ответил:
— Для этого надо прочесть ваш каталог от доски до доски. Пропадешь тут от скуки. Не стану я читать его.
— Тогда, сударь, может, по корешкам что‑нибудь выберете?
С этими словами он вылез из‑за своей конторки и пошел вдоль шкафов, показывая на книги таким жестом и с такой миной, точно не имел ни малейшего желания продать хоть одну из них. Затем он подошел к трем витринам. Там были главным образом редкие издания, без титульных листов. Букинист смотрел на них странным взглядом.
— Вот, — сказал он, — «Malleus maleficarum»[15] труд преподобного Якоба Шпренгера, иезуита, инквизитора[16], изданный в Кельне в тысяча четыреста восемьдесят девятом году. Он учит, что добиться признания легче всего с помощью пытки, и советует всячески противодействовать обращению в верховный суд, ибо целью судопроизводства является не доказательство невиновности, а установление преступления. Первая часть состоит из восемнадцати глав и трактует о колдовстве, о кознях диавола, которому помогают ведьмы, о том, как наводят порчу, особенно через повивальных бабок. Во второй части, состоящей из шестнадцати глав, он рассказывает о том, как можно избавиться от дьявольского наваждения или как надо лечиться от сглазу. Наконец третья, состоящая из тридцати пяти глав, содержит весь порядок судопроизводства. В введении были помещены в качестве разрешительных документов: булла папы Иннокентия VIII, грамота Максимилиана I и похвальное слово теологического факультета в Кельне. Взгляните, сударь, взгляните, эти страницы кто‑то впоследствии вырезал… Вот видите? Кто‑то их вырезал! Но мы их точно знаем, мы помним их наизусть, мы переписали их слово в слово и вклеили на место… Смотрите! А что вы скажете на это? — восклицал старикашка, поправляя очки и вытаскивая книгу. — Посмотрите на эту приписку, сделанную по — польски в XVII веке чернилами: «Сие сочинение не достойно внимания не только простого католика, но и духовного лица…» Что вы на это скажете? Видите, уже «не достойно внимания»… Уже блеснул луч культуры и проник во мрак средневековья… И кто же написал эти слова, кто же это был? — бормотал про себя букинист, впиваясь пронзительным насмешливым взглядом в старые поблекшие письмена.
Радусский взял у него книгу и стал осматривать ее с такой осторожностью, словно это была хрупкая игрушка. Бумага была местами источена червем, верхний слой переплета содран. Осталась лишь деревянная основа, под ней полоска пергамента с рядом таких черных букв, точно трудолюбивая рука монаха только вчера их написала, и толстый обрывок кожи с вытисненной на ней печатью.
— Польский переплет, — заметил букинист, отбирая у пана Яна книжку. — Весьма любопытный, весьма любопытный… Подумайте только, — сказал он вдруг со странной улыбкой, — что это за документ, о чем он рассказывает? Кто его сюда завез, кто читал, сколько от него произошло… ну… как это называется?.. Кто‑то потом вырезал введение, а кто‑то написал, что уже… Или вот! — воскликнул он, и глаза его снова заблестели. — «История Богемии», вон та, с огромным кривым красным заголовком. Писал ее епископ Дубрав из Ольмюца[17]. Она подлежала сожжению на костре. Этот экземпляр происходит из Швеции. Видите, сударь, шведские примечания? Кто же это и когда унес с собой этакую книжищу, какой книголюб прятал ее под плащом и вез за море? А вот, сударь мой, «Vierzig Fragen von der Seele» [18] Якоба Бёме[19], философа и сапожника, издание тысяча шестьсот двадцать третьего года. Эту тоже беспощадно жгли на костре.
Переходя от шкафа к шкафу, старый библиофил с живостью указывал на разные книги, большей частью в светлых кожаных переплетах. Одни были гладкие, красивые, светло — желтые и глянцевитые, другие почерневшие, как бы покрытые ржавчиной, со старыми разболтанными застежками. Все тома лежали в величайшем порядке: небольшого формата на верхних полках, под ними ин — кварто, фолианты в самом низу.
— Вот, сударь, изящные книжечки, изданные в Lugduni Batavorum[20], — говорил букинист, показывая красивые маленькие томики, польские и иностранные, отпечатанные в Лейдене, с гравированным титулом. — Это наши: «Dantisci apud Joannem Forsterum cum gratia et privilegio Sacrae Regiae Majestatis Poloniae et Sueciae»[21], Фредро, Опалинский[22].
Старик совсем забыл, зачем пришел посетитель, и с азартом библиофила принялся излагать свой собственный, по его словам, совершенно особенный принцип каталогизации, расположения сигнатур, показывал, как бегло может расшифровать любой условный знак, цифру, букву на обложках, etc. Радусский слушал его равнодушно, пропуская все эти сведения мимо ушей.
— Собрание старинных книг, сударь, — горячился старый книгоед, оживленно жестикулируя, — это не книжная лавка и не книжный склад, это живой организм с понятным для нас языком. Каждая из этих книг имеет свою историю, и для того, кто часто на нее смотрит и думает о ней, она полна неизъяснимого очарования и пробуждает чувство уважения к себе. Подумайте, чего только здесь нет: домыслы, поиски, взлеты вдохновения, видения, грезы, поэтическое волнение, назидания, споры, проклятия и благословения… А теперь это кладбище. Кого взволнует сейчас пламенная сатира Джордано Бруно «Il Candelaio»[23], написанная в год тысяча пятьсот восемьдесят второй от рождества Христова, а ведь она была факелом, который он бросил на свой собственный костер! Все миновало, и нам остается лишь размышлять о бренности всего земного, подобно тому как Гамлет размышлял над черепом шута: «Бедный Иорик!.. Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное веселье, охватывавшее всех за столом? Ничего в запасе, чтобы позубоскалить над собственной беззубостью?..» Есть у меня, например, две занятные книжицы Томмазо Кампанеллы, я не продал бы их ни за что на свете. Одна называется «Civitas solis»[24] издана она в Утрехте в тысяча шестьсот сорок третьем году. Другая — «Apologia pro Galileo»[25] — была издана во Франкфурте в тысяча шестьсот двадцать втором году. Эту книгу неистовый монах писал в перерыве между пытками. А пытали его жестоко, по тридцать пять часов подряд, причиняя тяжкие увечья. Лопались сосуды и жилы, кровь из ран философа лилась ручьем. Его скрутили веревками, которые впились ему в самые кости. Его подвесили на связанных руках над заостренным колом и вогнали этот кол в его тело и выпустили из него десять фунтов крови. Для меня, — говорил букинист, держа в руках «Civitas solis», — для меня эта книга, как меч, сломанный в бою, окровавленный до самой рукояти. Я не продал бы ее ни за какие деньги, ни за какие деньги!
