Шалом Аш - За веру отцов
— Ну и что, что ты первый? — сказал другой казак. — Ты увидел старую ослицу, не разобрал, что это молодой жеребенок. Ты принял ее из засады за старуху-казачку, но только я понял, что это молодая еврейка. Я снял платок с ее головы, вытер с лица грязь, которой ее измазала старая колдунья. Ты видел слепую кобылу, хромую ослицу, а я увидел голубку-красавицу! Так чья же она, моя или твоя?
Карие глаза на круглом, простоватом лице парня смело глядели из-под высокой папахи.
— А я говорю: мы втроем их нашли, значит, они принадлежат нам всем. Так будет по-товарищески, по-казацки, — отозвался третий. Он не злился, не кричал, как другие, говорил спокойно и уверенно. На нем не было рубахи, и красные отблески огня переливались на его бронзовом теле. Он поджаривал на костре кусок свиного сала, наколотый на пику, капли сала шипели углях. Глубоко посаженные черные глаза, высокие скулы, вислые рачьи усы, чуб, закрученный за ухо, — все это придавало ему жестокий, устрашающий вид, казалось, улыбка никогда не появлялась на его костистом, пепельно-бледном лице.
— Всем? Нет, братец, либо одному из нас, либо никому, — возразил молодой.
— Эх, молоко на губах не обсохло, а спорит со старшими. Что за времена! — вздохнул первый казак.
— Раз так, убить ее, — решил тот, что поджаривал сало.
— Жаль убивать, братцы, — сказал старик. — Лучше отведем ее к татарам, у хана нет такой в гареме. Он за нее золотом заплатит, а мы поделим.
— А кого еще ему отдашь? Жену и дочерей? Что делается, казаки прислуживают татарам. Хмельницкий совсем запродал нас неверным. Не может казак оставить себе красивую девушку, все отдай хану! Вот что, братцы, или пусть достанется одному из нас, или убьем. — Полуголый казак вытащил из-за пояса расшитый мешочек, высыпал из него кости. — Давайте поступим по-казацки: бросим жребий. На кого он укажет, того и счастье: тому она и будет принадлежать. Не дело казакам ссориться из-за красивой еврейки.
— Хорошо сказал. Кому кости выпадут, тот ее и возьмет, чтобы не было среди нас вражды и зависти.
Молодой казак молчал, размышляя. Смотрел бархатными глазами на белую рубаху, под которой лежала пленница.
— Ну что, братец, согласен? Как Бог решит, так и будет, тому она и достанется. Если не тебе, не беда. Скоро у тебя евреек будет, как овец в хлеву. Кривонос поведет нас на Тульчин, туда сбежались евреи со всей Украины. Выберешь себе девушек, сколько душа пожелает.
Парень наклонился к огню, встряхнул кости и бросил:
— Три, восемь, пять.
— Шесть, три, десять.
— Хорошо выпало!
— Пять, восемь, двенадцать! — хохоча выкрикивали казаки, и эхо разносило смех по ночной степи.
Под белой казацкой рубахой лежала Двойра, смотрела, как казаки бросают кости в свете костра. Она поняла, что играют на нее, что она стоит на кону. Но Двойра ни минуты не сомневалась, что Бог ей поможет. Шлойме сказал перед расставанием, что Бог соединит их и они снова будут вместе. Воспоминание о счастье, которое она узнала с мужем, о времени, проведенном вдвоем, не давало Двойре утратить мужество. Она верила, что их беды закончатся и она вернется к Шлойме.
— Три, шесть, пять, — доносилось до нее.
— Семь, три, восемь.
— Ха-ха-ха!
— Четыре, восемь, двенадцать! — летели крики в ночную даль.
Вдруг черная тень поднялась из травы, опустилась на колени возле Двойры. А ведь казалось, что старуха уже не придет в себя после страшного удара, который нанес ей обозленный казак.
— На свои души играйте, на своих матерей, а не на мою девочку, моего ребенка родимого! — выкрикнула Маруся, склоняясь над Двойрой и обнимая ее. — Радость моя, душа моя, увидишь, Бог нам поможет, будут они огнем гореть. Совсем озверели казаки, Бога забыли, матерей своих забыли. Ни царя у них нет, ни закона. Чтоб вас гнев Божий поразил громом и молнией, чтоб земля вас поглотила, чтоб вам гореть адским пламенем, сукины дети!
— Замолкни, старая ведьма, чертова прислужница.
— Может, язык ей отрезать?
— Лучше голову, вернее будет.
А из-под белой рубахи выглядывали блестящие, черные глаза, смотрели в небо с верой, что там, среди звезд, сидит Тот, Кто все видит и все знает. Двойра понимала одно: она не хочет умереть. Она будет бороться за жизнь до конца, так она обещала Шлойме. Не ради себя, а ради него, своего мужа, чтобы удостоиться стать матерью его детей.
Казаки снова бросили кости.
— Последний раз.
— Три, шесть, пять.
Двойре вспомнилось праздничное утро незадолго до того, как пришла беда. Вспомнилось, как зеленые ветки деревьев заглядывали в окошко их дома. Она видит: вот сидит Шлойме, углубившись в Талмуд, раскачивается, читает вслух, нараспев. Его голос звучит у нее в ушах. А она стоит перед сундуком, наряжается для мужа. Нет, не для мужа, а для Бога, чтобы пойти на молитву. Надевает праздничные украшения, которые Шлойме привез ей из Люблина. Подходит к нему, и он кладет руку ей на голову, смотрит в глаза.
От костра идет шум, выкрики, дикий, нечеловеческий смех. Она не знает, что там происходит, но понимает: сейчас, в эту минуту, решается ее судьба.
Полуголый казак поднялся, молча подошел и, наклонившись, сдернул белую рубаху, под которой лежала Двойра. Звезды на ночном небе увидели скорчившееся, неподвижное женское тело, едва прикрытое рваной одеждой.
— Не подходи, не трогай мою деточку! Глаза тебе выцарапаю! — Как разъяренная дикая кошка, бросилась Маруся между Двойрой и казаком, вытянув вперед руку.
Она хотела еще что-то сказать, но послышался звук удара и Маруся со стоном рухнула на землю:
— Сжалься, Господи!
Казак попытался схватить Двойру, но она стремительно отскочила в темноту. Взгляд ее наткнулся на освещенную костром фигуру молодого казака. В его грустных, бархатных глазах Двойра увидела надежду на спасение.
— Спаси меня, не отдавай ему. — Девушка бросилась к нему, спряталась за ним, как прячется под деревом застигнутый дождем ребенок.
Парень вздрогнул. Только сейчас он впервые услышал ее голос. Она смотрела на него влажными умоляющими глазами, и он не мог отвести от них взгляда. Он стоял окаменев, лицо побледнело, сердце бешено колотилось в груди.
Выждав, второй казак подошел и снова протянул руку к Двойре.
— Он нечестно играл, обманул тебя, не хочу к нему! — закричала она.
Молодой все еще стоял, не двигаясь, но огонь уже загорелся в его глазах.
— Молчи, проклятая, а ну, иди сюда. — Выигравший казак потянул Двойру за руку, но молодой отодвинул девушку в сторону и встал между ними. Два кинжала сверкнули в свете костра.
— Братишки, что вы делаете? Из-за еврейки готовы друг друга зарезать? Мало, что ли, евреек на Украине? Опомнитесь! — кричал старик, не решаясь подойти к «братишкам».
Казаки глядели в глаза друг другу, сжимая в руках блестящие турецкие кинжалы с изогнутыми клинками. Вдруг молодой, как зверь, прыгнул вперед, и его противник упал на траву, захрипев перерезанным горлом.
— Будь ты проклят, грешная душа, из-за еврейки казака загубил. Чтоб тебе не было покоя ни на этом свете, ни на том, — выругался старик, плюнул и исчез в темноте.
Парень оцепенел на секунду, но тут же, опомнившись, крикнул:
— Эй, дедушка, куда ты?
— Знать тебя не хочу, продал ты душу дьяволу, — донеслось в ответ.
Парень постоял, не зная, что делать. Затем повернулся, отыскивая глазами девушку, и увидел, что она без сознания лежит на земле.
Он поднял ее, перенес поближе к огню, укрыл буркой, сел рядом. Костер освещал ее бледное лицо, глаза, прикрытые тонкими, прозрачными, как у голубки, веками, и вдруг казак почувствовал непонятную нежность к лежавшему возле него беспомощному созданию.
Глава 10
В чистом поле
— Как звать тебя, красавица? — спросил казак.
— Двойра.
— А меня Ерема, — улыбнулся он, сверкнув белыми зубами.
Двойру била дрожь.
— Что ты дрожишь? Холодно тебе?
Девушка кивнула.
— Иди сюда, поближе к огню. Но тут Двойра вспомнила о старой няне, огляделась.
— Кого ищешь, старуху? — спросил казак. Он приподнял Марусю, после удара неподвижно лежавшую на земле, и подтащил к костру. Двойра обняла ее, прижала к груди ее голову.
— Подожди, сейчас мы ее исцелим, — сказал Ерема. — На-ка, старая, глотни.
Казак поднес к губам Маруси рог с водкой:
— Пей, пей, у меня этого добра хватит.
Сделав глоток, Маруся открыла глаза. Увидев рядом Двойру, рванулась к ней, обняла:
— Жива, моя птичка, слава Богу.
И, бросившись перед казаком на колени, принялась целовать его руки:
— Спасибо тебе, соколик, спас ты нас, у черта из лап вырвал. Бог тебя не забудет, спас ненаглядную мою. Ты ангел, Богом посланный!
— Кто она тебе, неужели дочь твоя?
— Больше чем дочь. Она всё для меня, жизнь моя, душа моя. — Маруся снова обняла Двойру.
