Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард
— А я-то надеялась, что он женится на Кончетте! Он предатель, как все либералы этой породы: сначала предал короля, теперь предает нас! И лицо у него лживое; слова, как мед, а дела полны яда! Вот что получается, когда вводишь в дом людей не твоей крови!
Настало время для залпа тяжелой артиллерии.
— Я это всегда говорила! Но меня никто не слушает. Я всегда терпеть не могла этого красавчика! Ты один из-за него голову потерял!
На самом деле княгиня также была во власти чар Танкреди, она еще и сейчас любила его, но наслаждение, которое доставляет возможность крикнуть «я это говорила», будучи самым сильным из доступных человеку, начисто смело истину и подлинные чувства.
— А теперь у него хватает наглости просить тебя, своего дядю и князя Салина, отца обманутого им создания, передать о его недостойных притязаниях этому мошеннику, отцу распутной девки! Ты не должен этого делать, Фабрицио, не должен, ты не сделаешь этого, ты не должен этого делать!
Голос ее становился все громче, тело начинало коченеть. Дон Фабрицио, все еще лежавший на спине, скосил глаз, чтоб удостовериться, есть ли на ночном столике валерьянка. Бутылочка стояла на месте, и даже серебряная ложечка покоилась на пробке; в голубой полутьме комнаты она сияла, как успокоительный огонь маяка, воздвигнутого на случай истерической непогоды. Он хотел было подняться и взять бутылочку, но ограничился тем, что тоже сел на постели, вернув себе таким образом частично утраченный престиж.
— Стеллучча, не говори так много глупостей зараз. Сама не знаешь, что наговорила. Анджелика не девка. Быть может, она ею станет, но пока что это девушка, как все остальные, только красивее; ей просто хочется сделать хорошую партию. Пожалуй, она, как и все, немного влюблена в Танкреди. Пока же у нее деньги — в значительной части наши, но ими слишком хорошо распорядился дон Калоджеро, — а Танкреди в них очень нуждается: он любит барствовать, тщеславен, карманы у него дырявые. Кончетте он никогда ни о чем не говорил; между тем она, едва мы прибыли в Доннафугату, обращалась с ним хуже, чем с собакой. И потом, какой он предатель; просто идет в ногу со временем, в политике, в личной жизни, — вот и все; в конце концов, я не знаю молодого человека приятнее Танкреди, и тебе, моя Стеллучча, это хорошо известно.
Пять огромных пальцев гладили ее маленькую голову. Теперь она всхлипывала; благоразумно выпитый глоток воды остудил пламя ее гнева, и в душе оставалась одна лишь тоска. Дон Фабрицио уже стал надеяться, что не придется вылезать из теплой постели и босыми ногами ступать по холодному полу. Чтобы обеспечить себе спокойствие и на будущее, он напустил на себя ложный гнев.
— Не желаю криков у себя в доме, у себя в комнате, у себя в постели! Никаких «сделаешь» и «не сделаешь»! Я все решил. Решил прежде, чем ты подумать успела! И хватит!
Ненавистник криков теперь сам орал во всю мощь своих огромных легких. Вообразив, что перед ним стол, он с силой обрушил свой большой кулак, но удар пришелся по собственному колену, и боль его утихомирила.
Княгиня была испугана и скулила потихоньку, словно щенок, которому угрожает опасность.
— Теперь спать, завтра иду на охоту, надо встать пораньше. Довольно! Что решено — то решено. Спокойной ночи, Стеллучча.
Он поцеловал жену сначала в лоб, потом в губы. Снова улегся поудобнее, повернулся лицом к стене. На шелку обоев тень от его растянувшегося тела походила на очертания горной цепи в небесной лазури.
Улеглась и Стеллучча. Стоило ей правой ногой коснуться левой ноги князя, и она мигом утешилась, радуясь, что муж у нее такой решительный и гордый. Какое ей дело до Танкреди… и даже до Кончетты…
Теперь, по крайней мере ненадолго, это хождение по острию ножа позабыто вместе с другими треволнениями, исчезнувшими в этой настенной на густом аромате далекого прошлого деревенской роще, где он ежедневно охотился по утрам. Впрочем, не знаю, можно ли назвать ее деревенской, ведь в это понятие входит земля, преображенная трудом, меж тем как роща, цеплявшаяся за склоны холма, благоухала теми же запахами и была точь-в-точь так же запущена, как и во времена, когда финикийцы, дорийцы или ионийцы высаживались на берегах Сицилии, этой Америки древнего мира.
Дон Фабрицио и Тумео, исцарапанные колючками, подымались, спускались, скользили по тропам, под стать какому-нибудь Аркедаму либо Филистрату, которые двадцать пять веков тому назад бродили здесь усталые и в царапинах: они видели вокруг все те же предметы, и столь же липкий пот приставал к их одежде, и тот же равнодушный ветер, дувший с моря, неустанно колыхал кусты мирта и дрока, распространяя вокруг запах тмина. Внезапная стойка собак, их полное патетического напряжения ожидание добычи — все это нисколько не отличалось от времен, когда охотники взывали к богине Артемиде. Жизнь, сведенная к этим наиболее существенным элементам жизнь, с лица которой смыли печальный грим треволнений, казалась вполне терпимой.
Этим утром Аргуто и Терезина, перед тем как взобраться на вершину холма, начали ритуальный танец собак, обнаруживших дичь: скольжение, стойка, осторожный подъем лапы, сдерживаемое рычанье; через несколько минут в траве мелькнул сероволосый зад зверька, и тотчас же два почти одновременных выстрела положили конец молчаливому ожиданию. Аргуто приволок к ногам князя агонизирующую добычу. То был дикий кролик; его не спасла смиренная куртка цвета мела — следы страшных царапин виднелись на мордочке и груди зверька. Дон Фабрицио увидел, как пристально смотрят на него большие черные глаза, которые быстро затягивались синеватой пеленой; эти глаза глядели на него без упрека, в них было лишь ошалелое страданье, обращенное против всего порядка вещей, бархатные ушки уже похолодели, сильные лапки сжимались ритмично, как бы вновь переживая бесполезное бегство: зверек умирал, мучимый тревожной надеждой на спасенье, воображая, что он еще сможет выкарабкаться, хотя смерть уже схватила его своими когтями, — так часто бывает и с людьми.
Мягкие пальцы князя жалостливо гладили несчастную мордочку; зверек вздрогнул в последний раз, и его не стало, но дон Фабрицио и дон Чиччьо получили свою долю развлечения, причем князь в дополнение к радости, доставленной ему убийством, испытал еще радость успокоения, которое дает сострадание.
Охотники достигли вершины горы и сквозь заросли тамариска и редкие пробковые дубы узрели лицо подлинной Сицилии, при сравнении с которым барочные города и апельсиновые рощи кажутся лишь вычурными украшениями; перед ними расстилался уходящий в бесконечность волнистый безводный простор — горб за горбом иссушенной, горькой и бессмысленной земли; разум человека не мог уловить главных черт этого пейзажа, задуманного в бредовую минуту творенья: казалось, море внезапно окаменело в то мгновенье, когда менявший направление ветер заставил обезуметь волны. Доннафугата, словно забившись в щель, пряталась за еле приметной неровностью почвы, а вокруг не было ни живой души, лишь редкие ряды виноградников свидетельствовали о присутствии человека. Далеко за холмами маячило пятно цвета индиго — море; оно еще бесплодней и соленей этой земли. А над всем этим ветер, он смешивал запахи навоза, падали, шалфея, в своем беспечном порыве уничтожал, устранял и вновь соединял все на свете; ветер осушал капли крови — все, что осталось от кролика на этой земле, — и тот же ветер, пониже в долине, развевал волосы Гарибальди и, еще подальше, швырял пригоршни пыли в глаза неаполитанским солдатам, поспешно укреплявшим бастионы Гаэты, солдатам, обманутым надеждой, такой же тщетной, как и побег смертельно районной дичи.
Под тенью пробковых дубов отдыхали князь и органист: они пили теплое вино из деревянной фляги, ели жареную курицу, извлеченную из ягдташа дона Фабрицио, и нежное, обсыпанное мукой сицилийское печенье, которое захватил с собой дон Чиччьо; пробовали сладкий виноград «инсолия», вкусный, хотя и неказистый на вид, утоляли толстыми ломтями хлеба голод стоявших перед ними гончих, невозмутимых, как чиновники, занятые изысканием налогов.
Под жаркими лучами солнца дона Фабрицио и дона Чиччьо одолела дремота.
Если ружейный выстрел остановил бег кролика, если нарезные пушки Чальдини приводили в уныние бурбонских солдат, если полуденный зной усыплял людей, то не было на свете силы, которая могла бы остановить муравьев. Привлеченные несколькими испорченными виноградинками, выплюнутыми доном Чиччьо, они наступали плотными рядами, горя желанием овладеть этой горсткой гнили, перемешанной со слюной органиста. Они наступали, исполненные дерзости, двигались в беспорядке, но решительно; группки по трое-четверо задерживались и произносили речи, в которых, разумеется, прославлялась вековая доблесть муравейника № 2 под пробковым дубом № 4 на вершине Монте Морко; затем, присоединившись к остальным своим собратьям, муравьи возобновляли поход в будущее, полное благоденствия; сверкавшие на солнце спинки этих империалистов, казалось, вздрагивали от восторга, и, уж конечно, над их рядами неслись звуки гимна.
