Герберт Уэллс - Грядущие дни
— Насколько я знаю, нет, — ответил Биндон; он был слишком изумлен, чтобы охранять свое достоинство от подобных вопросов.
— Ага!.. — проворчал врач и снова начал свое выстукивание и выслушивание.
В то время медицина уже приобретала научную точность.
— Вам лучше всего не мешкать, — сказал врач, — и тотчас же сделать заказ на Легкую Смерть. Чем скорее, тем лучше.
Биндон даже подскочил.
Врач стал объяснять более подробно, прерывая свою речь техническими терминами, но Биндон не хотел понимать.
— Как же это? — повторял он растерянно. — Вы хотите сказать… Ваше искусство…
— Нет, — возразил врач решительно. — Ничего нельзя сделать. Разве прописать успокоительное. Вы, знаете, должны винить себя самого.
— У меня в молодости было много искушений, — признался Биндон.
— Не в том суть, — сказал доктор. — Вы, явно, отпрыск от худого корня. Даже при всей осторожности вам было не миновать неприятностей. Вам и родиться не следовало. Знаете, родительский грех. Вы же, вдобавок, вели нездоровую жизнь.
— Никто мне не указывал…
— А разве не было врачей?
— В молодости у меня был такой темперамент…
Доктор поморщился.
— Не будем спорить. Все равно не к чему. Время ваше прошло. Жизни вам не начать сначала. Да лучше было и не начинать. По правде говоря, Легкая Смерть — единственное, что вам осталось.
Биндон слушал доктора молча. Каждое слово этого грубого эскулапа задевало его утонченные чувства. Этот толстокожий грубиян, можно сказать, ногами попирал духовную сторону жизни.
Однако ссориться с врачами не имеет никакого смысла.
— Мои религиозные взгляды, — сказал Биндон, — не допускают самоубийства.
— Вся ваша жизнь была самоубийством, — возразил врач.
— Теперь я решил серьезнее смотреть на жизнь, — неуверенно сказал Биндон.
— Да, надо бы, если хотите жить, — сказал врач. — Не то вы развалитесь. Впрочем, правду сказать, теперь уж поздно. Однако, если угодно, я пропишу вам микстуру. Вам тяжко придется. Это покалывание…
— Вы это называете покалыванием:
— Ну да, это еще только цветочки.
— Как долго мне еще осталось? — сказал Биндон. — До того… как…
Доктор покачал головой.
— Недолго. Пожалуй, дня три.
Биндон стал спорить и настаивать на удлинении этого срока, но в самом разгаре спора вдруг побледнел и опять ухватился рукой за бок. Неожиданно весь трагизм его положения стал ему совершенно ясен.
— Это жестоко. Это невероятно жестоко, — сказал он. — Я никому не вредил, только разве себе самому. Я не обидел ни одного человека.
Доктор посмотрел на него без всякого сочувствия. Он думал: как хорошо, что у него в приемной не сидит больше таких вот трагических Биндонов. Он даже слегка усмехнулся, потом позвонил в телефон и стал заказывать рецепт в Центральной Аптеке.
Его прервал внезапный крик, раздавшийся у него за спиной. Это кричал Биндон.
— Нет! — воскликнул он, стискивая зубы. — Ни за что! Она еще будет моей!
Доктор через плечо заглянул в лицо Биндону и изменил рецепт.
Вернувшись домой, Биндон дал волю своему бешенству. Он сразу решил, что доктор, во-первых, грубая скотина и неблаговоспитанная тварь, а во-вторых, полный невежда в собственном деле. За подтверждением этого взгляда он обратился к другим специалистам того же рода. Впрочем, на всякий случай, он сохранил лекарство, прописанное первым врачом.
Каждому новому врачу Биндон прежде всего излагал свои сомнения относительно познаний и профессиональной честности своего первого советчика и потом переходил к симптомам болезни, стараясь скрыть или смягчить наиболее сомнительные. Впрочем, врачи всегда добирались до истины.
Они охотно принимали злословие по адресу соперника, но все-таки ни один из этих компетентных специалистов не подал Биндону надежды на избежание грозившей участи.
Перед последним из них Биндон дал волю своему негодованию против медицины вообще.
— Как! — воскликнул он с жаром. — Столько веков прошло, и вы ничему не научились, только умеете говорить о собственном бессилии? Я прихожу к вам и говорю «спасите меня!», а вы плечами пожимаете в ответ…
— Конечно, это неприятно, — согласился доктор. — Но ведь вы сами не береглись.
— Никто мне не говорил.
— Это не наше дело — нянчиться с вами, — проворчал доктор. — И почему это мы должны спасти именно вас? Видите ли, с нашей точки зрения люди с такими страстями, как вы, должны выйти из строя.
— Как выйти из строя?..
— Ну да, умереть. Это закон.
Лицо у него было молодое, ясное. Он улыбнулся, глядя на Биндона.
— Мы, знаете, продолжаем наши изыскания. И даем советы тем, кто имеет довольно ума, чтобы слушать. И ждем своего времени…
— Ждете времени?
— Ну да, ждем. Мы еще не готовы, чтобы принять в свои руки управление.
— Что такое?
— Не волнуйтесь, пожалуйста! Наука еще не созрела. Ей надо расти еще не одно поколение. Мы знаем теперь, как мало мы знаем. Но время все-таки движется. Вам-то уж не придется увидеть. Но, между нами говоря, ваши богачи и политики, с их свободной конкуренцией, патриотизмом и религией, натворили такую путаницу… Подумайте только об этих подвалах и о других вещах… Иные из нас полагают, что в свое время мы сумеем устроить так, что там будет больше света и воздуха. Наука, знаете, растет и зреет понемногу. И торопиться не к чему. Настанет когда-нибудь время, и люди будут жить иначе, чем теперь. — Он пристально посмотрел на Биндона и прибавил: — Многим придется убраться на тот свет до этого времени…
Биндон сделал попытку указать этому молодому человеку, как неприлично такими речами путать пациента и как это невежливо и даже дерзко по отношению именно к нему, Биндону, человеку почтенному и занимающему видное общественное положение. Он несколько раз говорил, что доктор за свои услуги получает плату, — он особенно подчеркнул слово «плата», — и потому даже права не имеет отвлекаться в сторону и обращать свое внимание на всякие такие вопросы.
— Но мы обращаем, — возразил молодой человек уверенным тоном.
И Биндон в результате окончательно вышел из терпения.
Вне себя от гнева, он решил покончить с докторами и отправился домой.
Чтобы эти неспособные шарлатаны, которые даже не могут спасти жизнь такому человеку, как он, Биндон, смели еще мечтать отнять социальный контроль у законных собственников и навязать всему свету какую-то бессмысленную тиранию!.. Будь проклята наука!.. Он продолжал злиться еще некоторое время, пока опять не заболело в боку. К счастью, он вспомнил о готовом лекарстве, полученном от первого врача; лекарство это лежало в кармане у Биндона, и он немедленно принял первую дозу.
Лекарство успокоило его и рассеяло гнев. Он уселся в самое удобное кресло своей библиотеки (фонографических цилиндров) и стал размышлять; но теперь он уже по-иному смотрел на мир. Негодование исчезло, злость растаяла — это уже понемногу действовало принятое лекарство. В душе его остались только сентиментальные чувства. Он поглядел кругом на все изящное и великолепное убранство, на стройные статуи и со вкусом развешенные картины, на все эти принадлежности утонченного и элегантного порока. Он надавил кнопку, и грустная мелодия пастушеской свирели из «Тристана» заплакала в пространстве.
Глаза его переходили от одного украшения к другому. Все они были дороги, ярки, крикливы. Они представляли осуществление его идеала, телесное воплощение его чувства красоты и ценности жизни. И теперь он должен расстаться с ними. Он чувствовал в себе тонкое и нежное пламя, которое уже догорало. Так догорает и гаснет на свете всякое пламя. И при этой мысли его глаза наполнились слезами.
Тогда он стал думать о своем одиночестве. Никто его не любит, никому он не нужен. Каждую минуту может вернуться боль. Он будет надрываться от крика — и все же ни одна душа его не пожалеет. По словам докторов, дня через два ему придется совсем скверно — но кому до этого дело?
Он вспомнил заодно речи своего духовного отца — о развращении века и об упадке любви. В своей собственной судьбе он видел прямое подтверждение этой трагической истины. Такой человек, как он, утонченный, изящный, смелый, цинический, стройный Биндон, будет содрогаться от боли, и ни один человек на свете не содрогнется вместе с ним. При нем нет ни одной простой и верной души, и свирели пастушеской нет, чтобы заплакать над ним,
Или же все эти души, простые и верные, исчезли с суровой, назойливо-жадной земли? Он спрашивал себя: знают ли эти вульгарные твари, толпами снующие взад и вперед по городским переходам, знают ли они, что он, Биндон, думает о них? Если бы они знали, кто-нибудь, быть может, попытался бы — наверняка попытался бы! — заслужить отношение получше! Мир, без сомнения, становится хуже и хуже. Он стал невозможен для Биндонов. Но когда-нибудь впоследствии…
