Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
— Теперь я твоя, твоя, твоя, — шептала Джулианна, не оставляя моей шеи, но гибким движением она очутилась у меня на груди, чтобы встретить мои губы.
Мы долго целовались. Я сказал, опьяненный:
— Пойдем. Пойдем наверх; хочешь, я понесу тебя.
Несмотря на опьянение, я чувствовал в своих мускулах силу одним взмахом внести ее на лестницу. Она ответила:
— Нет. Я могу подняться одна.
Но, по-видимому, она не могла сделать этого. Я обнял ее, как в аллее, и, поддерживая, подталкивал со ступеньки на ступень.
В доме слышался тот глухой и далекий шум, который бывает в изгибах некоторых раковин; никакой другой звук не проникал сюда извне.
Когда мы очутились на площадке, я не открыл двери, которая была перед нами; я повернул направо в темный коридор, молча увлекая ее за руку. Она дышала так тяжело, что мне становилось жалко ее, и она заражала меня своим волнением.
— Куда мы идем? — спросила она меня.
Я ответил:
— В нашу комнату.
Почти ничего не было видно. Я руководился инстинктом. Я нашел ручку; открыл.
Мы вошли.
Темнота была перерезана светом, проникавшим через ставни, и там гул был глуше. Я хотел бы подбежать к окнам, чтобы сразу осветить комнату; но я не мог оставить Джулианну, мне казалось невозможным отделиться от нее, прервать хотя бы на мгновение соприкосновение наших рук, точно сквозь кожу обнаженные оконечности наших нервов магнетически соединились. Мы подвигались вместе, ничего не видя. Препятствие остановило нас в темноте.
То была кровать, большая кровать нашей свадьбы и нашей любви…
Куда донесся ужасный крик?
IXБыло два часа пополудни. Прошло около трех часов с нашего приезда в Виллу Сиреней.
Я оставил Джулианну на несколько минут одну и пошел позвать Калисто. Старик принес корзину с завтраком; и на этот раз не с удивлением, а с каким-то хитрым добродушием отнесся он ко второму неожиданному отпуску. Теперь Джулианна и я сидели за столом, как двое влюбленных, друг против друга, обмениваясь улыбками. У нас было холодное мясо, фруктовые консервы, бисквиты, апельсины, бутылка шабли.
Зала с украшениями в стиле барокко на своде, с ее светлыми стенами, с пастушеской живописью над дверями, имела вид какой-то устарелой жизнерадостности, вид прошлого столетия. Через открытый балкон проникал мягкий свет, потому что по небу распространились белые молочные полосы. В бледном прямоугольнике возвышался старый и почтенный кипарис, у подножия которого рос розовый куст, а на вершине его ютилось соловьиное гнездо. Внизу, между железными изгибами решетки, виднелась нежная светло-лиловая роща — весенняя слава Виллы Сиреней. Тройной аромат, весенняя душа Виллы Сиреней, подымался в тиши медленными ровными волнами.
Джулианна говорила:
— Ты помнишь?
Она повторяла:
— Ты помнишь?
Самые отдаленные воспоминания о нашей любви одно за другим приходили ей на память, вызванные легким намеком, они оживали с поразительной интенсивностью в родном для них месте, среди благосклонных к ним вещей. Но жажда жизни, овладевшая мной там, в саду, и теперь еще делала меня нетерпеливым, вызывала во мне преувеличенные видения будущего, противопоставляемые мной призракам неудачного прошлого.
— Нужно вернуться сюда завтра, самое позднее через два-три дня, и остаться здесь; но одним. Ты видишь, здесь есть все необходимое; все осталось на своих местах.
— Если бы ты хотела, мы могли бы остаться и на эту ночь… Но ты не хочешь! Правда, ты не хочешь?
Голосом, жестом, взглядом я старался соблазнить ее… Мои колени касались ее колен. А она смотрела на меня пристально, ничего не отвечая.
— Представь себе первый вечер, здесь, в Вилле Сиреней. Выйти, пройтись после Ave Maria, видеть освещенное окно! А, ты понимаешь… Свет, зажигающийся в доме в первый раз, в первый вечер! Представь себе. До сих пор ты только и делала, что вспоминала да вспоминала. И, тем не менее, смотри; все твои воспоминания не сравнятся для меня ни с одним сегодняшним моментом, не сравнятся ни с одним завтрашним моментом. Может быть, ты сомневаешься в счастье, которое ждет нас? Я никогда не любил тебя так, как люблю сейчас; никогда, никогда. Ты слышишь? Я никогда не был так всецело твоим, как сейчас, Джулианна… Я расскажу тебе, я расскажу тебе мои дни, чтобы ты узнала твои чудеса. После столь дурных вещей кто мог ожидать подобное? Я расскажу тебе… Порой мне казалось, что для меня вернулось время юности, время первой молодости. Я чувствовал себя как тогда, наивным, добрым, нежным, простым. Я ни о чем не помнил. Все, все мои мысли принадлежали тебе, все мои чувства относились к тебе. Порой вида цветка, маленького листочка было достаточно, чтобы переполнить мою душу, так она была полна. И ты ничего не знала; ты, может быть, ничего не замечала. Я тебе расскажу… В тот день, в субботу, когда я вошел в твою комнату с белым боярышником! Я был смущен, как влюбленный мальчик, и чувствовал, что умирал от желания взять тебя в свои объятия…
Ты этого не замечала? Я тебе все расскажу; я заставил тебя смеяться. В тот день из-за занавесок алькова видна была твоя кровать. Я не мог оторвать от нее глаз, я весь дрожал. Как я дрожал! Ты не можешь себе представить! Ты не знаешь. Уже два или три раза я входил в твою комнату, потихоньку, весь дрожа; и я приподнимал занавески, чтобы посмотреть на твою кровать, чтобы прикоснуться к твоей простыне, чтобы уткнуться лицом в твою подушку, как фанатик — любовник. А некоторые ночи, когда все спало в Бадиоле, я тихонько, тихонько подкрадывался к твоей двери; мне казалось, что я слышу твое дыхание… Скажи мне, скажи мне — эту ночь я могу прийти к тебе? Ты хочешь? Скажи, ты будешь меня ждать. Эту ночь, разве мы сможем спать вдали друг от друга? Нет, это невозможно. Твоя щека найдет свое привычное место на моей груди, вот здесь, — ты помнишь? Как ты легка, когда спишь?
— Туллио, Туллио, замолчи! — перебила она меня умоляющим голосом, как будто мои слова причиняли ей боль.
И она прибавила с улыбкой:
— Ты не должен меня опьянять таким образом… Я говорила тебе. Я так слаба. Я бедная больная… У меня голова кружится. Я не могу владеть собою. Смотри, что ты со мною сделал! Я вижу лишь наполовину.
Она улыбалась слабой, усталой улыбкой. Веки были немного красны; но под усталостью век глаза горели лихорадочным блеском и смотрели на меня непрерывно с почти невыносимой пристальностью, слегка смягченной тенью ресниц. Во всем ее поведении было что-то неестественное, что не могли разглядеть мои глаза и в чем не мог разобраться мой ум. Носило ли прежде ее лицо характер беспокойной таинственности? Казалось, что время от времени выражение ее омрачалось, становилось загадочным. И я думал: «В ней происходит какой-то внутренний переворот. Она сама еще не сознает ясно то, что произошло. Все ее существование изменилось в одно мгновение?» И это выражение глубины привлекало меня, возбуждало во мне страсть. Ее горячий взгляд проникал в меня до мозга костей, как всепожирающий огонь. Несмотря на то, что я видел ее утомленной, я горел нетерпением схватить ее, прижать ее еще раз, еще раз услыхать ее крик, испить всю ее душу.
— Ты ничего не ешь, — сказал я, делая усилие, чтобы рассеять туман, бросившийся мне в голову.
— Ты тоже.
— Выпей хоть глоток. Ты не узнаешь этого вина?
— О, да, я узнаю его.
— Ты помнишь?
И мы посмотрели друг другу в глаза, смущенные вызванным воспоминанием о любви, над которым носилось нежное испарение этого светлого, немного горького вина, ее любимого вина.
— Так выпьем вместе!
— За наше счастье!
Мы чокнулись стаканами, и я выпил одним залпом; но она не омочила даже губ, точно охваченная непреодолимым отвращением.
— Ну?
— Я не могу, Туллио.
— Почему?
— Не могу. Не принуждай меня. Мне кажется, одна капля причинила бы мне боль.
Она страшно побледнела.
— Но ты себя чувствуешь плохо, Джулианна?
— Немного. Встанем. Выйдем на балкон.
Когда я обнял ее, я почувствовал живую гибкость ее талии, потому что в мое отсутствие она сняла корсет. Я сказал ей:
— Хочешь лечь на кровать? Ты будешь отдыхать, а я останусь возле тебя…
— Нет, Туллио. Видишь, мне теперь лучше.
Мы остановились на пороге балкона. Перед нами был кипарис. Она облокотилась о перила, положив одну руку ко мне на плечо.
На выступе архитрава, под карнизом прилепилась целая группа гнезд. Ласточки непрерывно прилетали и улетали. Но внизу, в саду была такая глубокая тишина, верхушка кипариса была так неподвижна, что эти шорохи, эти полеты, эти крики не нравились мне, утомляли меня. Так как в этом спокойном свете все становилось мягким, покрывалось дымкой, то и мне хотелось покоя, молчания, благоговения, чтобы вкусить всю сладость часа и одиночества.
— Там ли еще соловьи? — сказал я, вспоминая томную вечернюю музыку.
