Генри Джеймс - Повести и рассказы
Морган не обратил внимания на его последние слова; он продолжал:
— Я бы сказал им об этой моей догадке, как я ее называю, уже давно, если бы не знал наперед, что они мне ответят.
— А что же они ответят?
— Да то же самое, что они ответили тогда Зеноби, о чем она мне рассказала, что это ужасная, бесстыдная ложь, что они выплатили ей все до последнего пенса.
— Ну так, может быть, так оно и было на самом деле, — сказал Пембертон.
— Может быть, и вам они тоже все заплатили!
— Давай лучше думать, что да, и n'en parlons plus.[239]
— Они обвинили ее во лжи и обмане, — упрямо твердил Морган. — Вот поэтому-то я и не хочу с ними говорить.
— Чтобы они не обвинили в том же самом и меня?
На это Морган ничего не ответил, и, когда его друг посмотрел на него (мальчик отвернулся, глаза его были полны слез), он понял, что ему было не произнести вслух того, что он в эту минуту подумал.
— Ты прав, не надо их ни к чему понуждать, — продолжал Пембертон. — За исключением этого одного, они премилые люди.
— За исключением того, что они обманывают и лгут.
— Что ты! Что ты! — воскликнул Пембертон, невольно подражая интонациям своего питомца, которые сами были подражанием.
— В конце концов, должны же мы с вами поговорить откровенно, — сказал Морган с серьезностью маленького мальчика, приучившего себя к мысли, что он занимается важными вещами, затеяв игру, может быть, в кораблекрушение или в индейцев. — Я обо всем все знаю, — добавил он.
— Надо сказать, что у отца твоего есть свои основания, — заметил Пембертон, понимая, что говорит слишком неопределенно.
— Основания лгать и обманывать?
— Основания сберегать, и распределять, и очень обдуманно расходовать свои средства. Не так-то легко они ему достаются. Семья ваша обходится ему очень дорого.
— Да, я действительно обхожусь ему очень дорого, — подтвердил Морган таким тоном, что учитель его не мог удержаться от смеха.
— Для тебя же ведь он и сберегает эти деньги, — продолжал Пембертон. — Что бы они ни делали, они всегда думают о тебе.
— Он мог бы немного поберечь… — мальчик замолчал. Пембертон стал выжидать, что он скажет, — поберечь свою репутацию, — вдруг как-то странно изрек он.
— Ну, репутация-то у него отличная. С этим все в порядке!
— Да, для их знакомых этого, разумеется, вполне достаточно. Знакомые их — премерзкие люди.
— Ты говоришь о князьях? Не надо возводить хулы на князей.
— А почему бы и нет? Ни один из них не женился на Поле… ни один — на Эми. Они только и делают, что обирают Юлика.
— Все-то ты знаешь! — воскликнул Пембертон.
— Да нет, далеко не все. Я не знаю, на что они живут, и как они живут, и зачем вообще они живут! Что у них есть, и какими путями все это добыто? Богаты они, бедны, или это просто modeste aisance?[240] Почему им не сидится на одном месте, почему они живут то как вельможи, то как нищие? Словом, кто же они, в конце концов, и что они такое? Обо всем этом я много думал… я думал о многих вещах. В них столько этой омерзительной светскости. Ее-то я и ненавижу больше всего… О, я столько ее насмотрелся! Они думают лишь о том, как лучше притвориться и сойти за одних или за других. Зачем им все это нужно? Что они делают, мистер Пембертон?
— Не торопи меня, — сказал Пембертон, стараясь превратить этот вопрос в шутку и вместе с тем удивленный, больше того, совершенно потрясенный проницательностью своего воспитанника, пусть даже тот и не во всем разобрался. — Я понятия не имею об этом.
— И что же они от этого выигрывают? Не видел я разве, как к ним относятся все эти «порядочные» люди, те самые, с которыми они хотят знаться. Те все у них забирают. Они ведь готовы лечь им под ноги и позволить себя топтать. Порядочные люди терпеть этого не могут, им это просто противно. Из всех наших знакомых единственный по-настоящему порядочный человек — это вы.
— А ты в этом уверен? Мне-то они под ноги не лягут!
— Но и вы ведь тоже не ляжете под ноги им. Вам надо уехать… вот что вы действительно должны сделать, — сказал Морган.
— А что тогда будет с тобой?
— О, я же подрасту. А потом уеду и я. Мы еще с вами увидимся.
— Дай мне лучше довести тебя до конца, — сказал Пембертон, невольно вторя деловитому тону мальчика.
Морган остановился и, подняв голову, взглянул на своего учителя. Поднимать голову ему теперь приходилось уже гораздо меньше, чем два года назад, — за это время он очень вырос, а неимоверная худоба делала его еще выше.
— Довести меня до конца? — повторил он.
— Есть еще столько всяких интересных вещей, которыми мы могли бы заняться вместе с тобой. Я хочу подготовить тебя к жизни… хочу, чтобы ты оказал мне эту честь.
Морган по-прежнему смотрел на него.
— Вы, может быть, хотите сказать, чтобы я поступил с вами по чести?
— Милый мой мальчик, ты слишком умен, чтобы жить.
— Я больше всего и боялся, что вы можете это подумать. Нет, нет! Это нехорошо с вашей стороны. Мне этого не вынести. На следующей неделе мы с вами расстанемся. Чем скорее, тем лучше.
— Если я только что-нибудь услышу, узнаю о каком-нибудь месте, я обещаю тебе, что уеду, — сказал Пембертон.
Морган согласился на это условие.
— Но вы мне скажете правду, — спросил он, — вы не станете притворяться, что ничего не узнали?
— Скорее уж я притворюсь, что узнал то, чего нет.
— Но скажите, откуда вы можете что-нибудь услыхать, сидя с нами в этой дыре? Вам нельзя медлить ни минуты, вам надо ехать в Англию… ехать в Америку.
— Можно подумать, что учитель — это ты! — воскликнул Пембертон.
Морган сделал несколько шагов вперед и немного погодя заговорил снова:
— Ну что же, теперь, когда вы знаете, что я все знаю, и когда мы оба смотрим в лицо фактам и ничего не утаиваем друг от друга, это же гораздо лучше, не так ли?
— Милый мой мальчик, все это до того увлекательно, до того интересно, что, право же, я никак не смогу лишить себя таких вот часов.
Услыхав эти слова, Морган снова погрузился в молчание.
— Вы все-таки продолжаете от меня что-то скрывать. О, вы со мной неискренни, а я с вами — да!
— Почему же это я неискренен?
— У вас есть какая-то задняя мысль!
— Задняя мысль?
— Да, что мне, может быть, недолго уже осталось жить и что вы можете дотянуть здесь до того дня, когда меня не станет.
— Ты чересчур умен, чтобы жить, — повторил Пембертон.
— На мой взгляд, это низкая мысль, — продолжал Морган, — но я вас за нее накажу тем, что выживу.
— Берегись, не то я возьму да и отравлю тебя! — со смехом сказал Пембертон.
— Я становлюсь с каждым годом сильнее и чувствую себя лучше. Вы разве не заметили, что с тех пор, как вы приехали сюда, мне стал не нужен доктор?
— Твой доктор — это я, — сказал молодой человек, беря его под руку и увлекая за собой.
Морган повиновался, но, сделав несколько шагов, он вздохнул: во вздохе этом были и усталость, и облегчение.
— Ах, теперь, когда мы оба смотрим истине в глаза, все в порядке!
Глава 7
С тех пор они еще долго смотрели истине в глаза; и одним из первых последствий этого было то, что Пембертон решил выдержать все до конца. Морган изображал эту истину так живо и так чудно´, и вместе с тем она выглядела такой обнаженной и страшной, что разговор о ней завораживал, оставить же мальчика с нею наедине казалось его учителю верхом бессердечия. Теперь, когда у них обнаружилось столько общности во взглядах, им уже не имело никакого смысла делать вид, что ничего не произошло; оба они одинаково осуждали этих людей, и их высказанные друг другу мнения сделались между ними еще одной связующей нитью. Никогда еще Морган не казался своему учителю таким интересным, как сейчас, когда в нем так много всего открылось в свете этих признаний. Больше всего его поразила обнаруженная им в мальчике болезненная гордость. Ее в нем оказалось так много — и Пембертон это понимал, — так много, что, может быть, ему даже принесло пользу то, что ей в столь раннюю пору приходилось выдерживать удар за ударом. Ему хотелось, чтобы у родителей его было чувство собственного достоинства; в нем слишком рано проснулось понимание того, что они вынуждены непрестанно глотать обиды. Его мать могла проглотить их сколько угодно, а отец — и того больше. Он догадывался о том, что Юлик выпутался в Ницце из неприятной «истории»: он помнил, как однажды вся семья пришла в волнение, как поднялась самая настоящая паника, после чего все приняли лекарства и улеглись спать — ничем другим объяснить это было нельзя. Морган обладал романтическим воображением, взращенным поэзией и историей, и ему хотелось бы видеть, что те, кто «носит его фамилию» — как он любил говорить Пембертону с юмором, придававшим его чувствительной натуре толику мужества, — вели себя достойно. Но родители его были озабочены единственно тем, чтобы навязать себя людям, которым они, вообще-то говоря, были ни на что не нужны, и мирились со всеми их оскорблениями, словно это были полученные в сражениях шрамы. Почему они становились не нужны этим людям, он не знал; в конце концов, это было дело самих этих людей; внешне ведь они отнюдь не производили отталкивающего впечатления — они были во сто раз умнее, чем большинство этих мерзких аристократов, этих «несчастных хлыщей», за которыми они гонялись по всей Европе. «Надо сказать, что сами-то они действительно люди прелюбопытные!» — говорил не раз Морган, вкладывая в эти слова какую-то многовековую мудрость. На это Пембертон всякий раз отвечал: «Прелюбопытные… знаменитая труппа Моринов? Что ты, да они просто восхитительны, ведь если бы мы с тобой (ничего не стоящие актеры!) не портили им их ensemble,[241] они бы уже покорили все сердца».
