Анатолий Санжаровский - Сибирская роза
Вжав в плечи голову, понуро утащился к себе в милицейскую поликлинику Николай Александрович. Потом убежал в политехнический Гоша, а следом и Мила в медицинский. А Таисия Викторовна всё лежала, не решаясь высунуться из тёмного тепла под одеялом.
У неё была температура.
Это она знала без градусника. Она спокойно могла вовсе не идти на работу. Но как не идти? Это школьная детворня по своей малолетней жестокости и сглупа безумствует от счастья, когда хворь примнёт учителя. Не надо готовить уроки! Ну а какая радость у больных, свались сама их лечащая врачица?
И она пошла.
Мёл снег, плотный, лохматый, крупный, как лапоть. Первый нелёжкий снег щедро сыпал на сухую, точно пепел, землю.
Она любила зиму, любила пушной снег особенно в первые дни. Однако сейчас эта суетливая серо-мутная круговерть, эта весёлая заметуха совсем не грела ей душу, слепила глаза, и ей казалось, что она ясно чувствовала холод и давящий вес каждой опускавшейся на неё снежинки.
Она вошла к себе в полутёмную клетуху в свой час, минута в минуту, и сразу глазами в угол. Пусто. Где настойка? Боже! Да куда девалась целая четверть?!
Не раздеваясь, в уличном, подхватилась бегом на второй этаж к Грицианову.
– Леопольд Иванович, чепе! – в доклад с порога. – Настойка пропала!
Грицианов без охоты отлепил от бумаг скучное лицо.
– Прежде всего успокойтесь, Таисия Викторовна… Присаживайтесь… И запомните, у нас в диспансере ничегошеньки не пропадает, вот только вовремя не находится. Только и всего…
– Но я везде у себя обшарила. Нету!
– Верно. Нету и не будет. Хватит вихляться. По кривой дорожке вперёд не видать. Я вашему голубому лютику[46] по всем правилам, пардон, надел намордник. Опечатал…
Она привстала, с остановившимися глазами шатнулась к Грицианову, хотела что-то сказать, но забыла, что именно хотела сказать, и, конфузясь, снова села.
Грицианов ловчей угнездился в кресле. Налёг грудью на руки, лежали одна под одной по краю зелёного стола.
– Таисия Викторовна, вы вчера убедились, чего стоит ваш кудесник-расчудесник лютик? Не понимаю, как это он вам сел в сердце… Ну да!.. Давайте закруглять эту художественную самодеятельность. Разве я неправ был, ещё в самом начале отказавшись от его испытаний в целом по диспансеру? Пра-ав! Время голосует за меня. И только в том моё мягкодушие, что вам одной разрешил им пользовать. И каков, простите, улов? Успех? Все-е вчера прекрасно слышали, сколько ваших умерло. А сколько ещё находятся на пути к этому? Вы дискредитируете общепринятые методы лечения. С нас довольно ваших лавров! Был грех, дал я слабинку. Теперь исправляюсь…
– … проявляя твёрдость?
– Разумеется.
– А больные? Вы подумали? Да… Чужая болька не болит… Отнять у них настойку – всё равно что у тяжёлых, у испытывающих кислородное голодание, по-разбойничьи выхватить кислородную подушку.
– Вам кажется… – всё так же тоскливо, на одной ноте тянул Грицианов. – Это ваши личные умозаключения… У вас нет подушечников и нам нечего выхватывать. Человек слаб, суеверен. Внуши, что камень целебен, накатится грызть камни, и скоро человечество останется без Гиндукуша, без Эвереста, без Казбека, без прочих мелких горок. Всё поест!
Она не помнила, как вышла от Грицианова, как спускалась по лестнице, как вошла к себе. Очнулась, вернулась в себя, когда зазвонил телефон.
Ей сказали, что в клинике Кребса не стали давать борец.
Она ни слова не сказала в ответ, положила трубку.
«И Кребс… Со всех сторон заговорила тяжёлая артиллерия…»
Приближалось время капель.
Она несколько раз подходила к своей палате и, поторчав, как истукан, у двери, на цыпочках отходила. Нет, не могла она войти и сказать, что больше ничем не может помочь. Сказать так – значит забрать последнюю надежду?
Она присела в своём кабинетике.
Минутой потом тенью втекла к ней одна из её ходячих.
Вошедшую не удивило, что Таисия Викторовна у себя в кабинете сидела в пальто, в пуховом платке. Комната была сырая, холодная. Сам Грицианов считал её пригодной лишь для морга. Вошедшую подивило то, что сидела Таисия Викторовна не на своём обычном месте, а сбоку стола, на древнем посетительском стуле, скорбно вскрикивающем всякий раз, едва на него садились.
– Таисия Викторовна… генерал-капелечки… Самое время. Не забыли?
Таисия Викторовна отрицательно, чуже покачала головой.
– Кончились, больнуша, капелечки… Ушли…
– А подвезут навскоре? А то мы навродь груднят. Не дай в пору соску, воюшкой завоем. Без соски жизня стала!.. Вы уж, мамино сердце, выстарайтесь, чтоб поскорейше было… Безо время рази отымают у детёнка соску?
Таисия Викторовна уронила лицо на ладонки и зарыдала по-бабьи горько, навскрик.
А ближе к полуночи позвонила Шаталкина.
– Таись Викторна!.. Таись Викторна!..
А дальше ни слова. Голос, слезами одетый.
– Тáнюшка! Да что стряслось?
– Ой, Таись Викторна! Переболталось кисло с пресным,[47] так переболталось!.. Вертаюсь я со своей смены. Ночь. А дома детишки от слёз пухнут… Игрались они, значится, во дворе. Подлетела шизовозка с крестом. Вываливаются горками два санитара с носилками и Желтоглазова. Как описали, так это она, Желтоглазова. Эта рысь непутявая сразу к ребятне: «Не покажете, где тут у вас живёт раковая Шаталкина? Вот приехали с носилками забрать. Надо ей срочно на стол, под операцию». Ей сказали, что я на работе. Она крутанулась да умчалась вон. А по двору поползло змеёй шу-шу-шу, шу-шу-шу. Все своих лавриков от моих хвать, хвать, хвать. В секунд порасхватали! Мои и остайся одне. Никто, последний соплюк, играться с нимя уже не горит!.. «У вас мамка раковая, зыразная, и вы таки ж…» Таись Викторна, сердце не терпит… Как чужую беду – я водой разведу, а на свою на беду – сижу да гляжу… Как жить?… Ка-ак жить, Таись Викторна? Научите… Надо теперь бежать из этого дома. Уеду!.. Сживают с места! Уеду!.. Знай подламывают, знай подговаривают на операцию… Чего, какого лешего оне домогаются? Я ж здоровящая тёлка… При полном здоровье… А у них зуб горит резать меня. Зачем? Заче-ем?…
– Тут и слепой видит… А чтоб скомпрометировать и борец мой, и меня… Я завтра поговорю с этой с чёртовой куклой Желтоглазкиной…
И лучше б не говорила. Всё не в толк.
Едва Таисия Викторовна подвернула разговор к врачебной этике, к гиппократовой клятве, как Желтоглазова и взвейся – бесстыжим глазам не первый базар! – с подсолом окусываться:
– А мы вашу методу блюдём. Вы говорите больному правду о нём? И мы по-вашенски, по вашему руслу поворотили.
– Так я говорю больному, а не его детям, не соседям, не улице!
А между тем стало вязаться что-то такое, чему Таисия Викторовна не могла сразу сложить названия.
Вдруг Грицианов сделался предупредительно учтив, обходителен, мягок, даже любезен.
– Ну к чему, Таисия Викторовна, вам лишние хлопоты? – сочувствующе сказал он и освободил её от ночных дежурств, хотя она и противилась твёрдо.
Месяц спустя уже без слов отвёл её от присутствия, от обязательного ранее присутствия на врачебных обходах.
А седьмого марта, после торжественной пятиминутки, оставил одну, молча плеснул ей приказ об её же увольнении.
По диагонали пробежала она вздрагивающий у неё в руке листок.
– Это… ваш скромный… джентльменский подарок мне к Восьмому марта?
Грицианов, кажется, смутился.
– Расценивайте, как хотите, – сказал он. – А по мне, этот подарочек вам поднёс покойный Нудлер. – Грицианов свёл глаза на приказ. – И подарок, и счёт.
– По приказу, Нудлер отравился борцом. Но у меня никакого Нудлера не было! Это больной Желтоглазовой. Не установила диагноз. Запустила. Болезнь не стала ждать… На кой же мне вешать чужой чёрный орденок?
– Я думаю, с Нудлером мы ещё разберёмся. Выясним, чей он, кто довёл его до кладбищенской кондиции. И даже если Нудлер не ваш, всё равно одна ласточка вам погоды не сделает. Нудлер – последний блёсткий мазок к вашему портрету… Вы прочитали приказ. В приказе по пунктам расписаны все ваши заслуги. Больных кроме четвёртой стадии брали на лютик? Бра-али… Держали у себя настойку? Дер-жа-али… На руки выдавали? Вы-ыда-ва-али…
– И за это всерьёз можно уволить?
– За это можно всерьёз посадить.
Она немного подумала.
Нарочито буднично, однако слегка взадир возразила:
– Леопольд Иваныч, вы непростимо расточительны в своих посулах. Да ведаете ли вы, холодный рыбак,[48] что у меня ни од-но-го выговора, даже ни одного замечания? В нахвале всё бегала. Множень раз отмечали! Всё повышали, повышали и… повесили… Всё росла… Зигзаги роста…
– Увы, всякий рост имеет предел… И растут не только туда, – Грицианов назидательно воздел указательный палец. – Но и туда,– опустил вниз палец ровной палочкой. – Движение… диалектика… Застоя в движении не может быть. Не удержались на небесах… Трабабахнулись на грешную землю… Сабо самой… А будь похитростней… Чего б и дальше не заведовать организационно-методическим отделом? Ну да что об ушедшем поезде?… Черкните на приказе, что ознакомлены, оставьте свой автограф-крючок на память и с Богом.
