Чарльз Диккенс - Сверчок за очагом (пер.Линдегрен)
— Ну, если вы такого мнѣнія….- началъ Текльтонъ.
— Итакъ, я отпущу ее! — перебилъ его фургонщикъ. Отпущу съ моимъ благословеніемъ за многіе счастливые часы, которые она подарила мнѣ, и съ моимъ прощеніемъ за все причиненное мнѣ горе. Пускай она уѣзжаетъ и наслаждается душевнымъ миромъ, котораго я ей желаю! Она никогда не будетъ ненавидѣть меня. Она полюбитъ меня больше, когда я перестану быть для нея обузой, и цѣпь, скованная мною, покажется ей легче. Сегодня годовщина того дня, когда я увезъ ее изъ родительскаго дома, очень мало заботясь о томъ, будетъ ли она счастлива. И сегодня же Дотъ вернется на свое старое пепелище. Я не стану болѣе надоѣдать ей. Родители моей жены пріѣдутъ къ намъ сегодня — мы составили маленькій планъ провести этотъ день вмѣстѣ — и они увезутъ ее къ себѣ домой. Я вполнѣ довѣряю ей и могу положиться на ея честь, гдѣ бы она ни жила. Она покидаетъ меня, незапятнанная ничѣмъ, и будетъ вести такую же незапятнанную жизнь, я увѣренъ въ томъ. Если я умру — а это можетъ случиться, пока Дотъ еще молода; я такъ опустился въ нѣсколько часовъ — то она узнаетъ, что я помнилъ о ней и любилъ ее до гроба! Вотъ конецъ того, что показали вы мнѣ. Теперь все миновало!
— О нѣтъ, Джонъ, не миновало. Не говори, что все кончено! Не совсѣмъ еще. Я слышала твои благородныя слова. Я не могла незамѣтно уйти, прикидываясь незнающей того, что вызвало во мнѣ такую глубокую благодарность. Не говори, что все кончено, пока часы не пробьютъ еще разъ!
Дотъ вошла въ комнату вскорѣ послѣ Теклътона и оставалась тамъ. Она не смотрѣла на гостя, но не сводила глазъ съ своего мужа.
Однако, молодая женщина не приближалась къ нему, оставляя между нимъ и собою какъ можно больше разстоянія. И хотя она говорила съ пылкой серьезностью, но не подвинулась къ Джону ни на шагъ. Какъ мало общаго было въ этомъ съ ея прежними привычками!
— Ничья рука не въ силахъ сдѣлать часового механизма, который сталъ бы отбивать для меня вновь часы минувшаго счастья, — отвѣчалъ фургонщикъ съ слабой улыбкой. — Но пусть будетъ такъ, какъ ты желаешь, дорогая. Бой часовъ раздастся скоро. Наши слова не имѣютъ большой важности. Я постараюсь угодить тебѣ въ чемъ нибудь поважнѣе.
— Однако мнѣ пора отправляться, — пробормоталъ Текльтонъ. — Время не терпитъ, потому что когда часы пробьютъ опять, я долженъ быть уже на дорогѣ въ церковь. Прощайте, Джонъ Пирибингль. Весьма жалъ, что я лишенъ удовольствія видѣть васъ у себя. Я огорченъ этой потерей, а вмѣстѣ съ тѣмъ и ея причиной!
— Вѣдь я говорилъ ясно? — допрашивался фургонщикъ, провожая его до дверей.
— О, вполнѣ!
— И вы запомните то, что я вамъ сказалъ?
— Позвольте мнѣ вамъ замѣтить, — отвѣтилъ Тскльтонъ, предусмотрительно усаживаясь заранѣе въ фаэтонъ, — что сказанное вами было до такой степени неожиданно, что я едва ли забуду это.
— Тѣмъ лучше для насъ обоихъ, — отвѣчалъ Джонъ. — Прощайте. Желаю вамъ счастья.
— Я хотѣлъ бы со своей стороны пожелать вамъ того же — сказалъ Текльтонъ. — По такъ какъ я не могу этого сдѣлать, то ограничусь благодарностью. Говоря между нами, (кажется, я уже упоминалъ объ этомъ раньше?) я не думаю, что буду менѣе счастливъ въ моей супружеской жизни отъ того, что Мэй не выказывала мнѣ слишкомъ большого вниманія и не выставляла на видъ своихъ нѣжныхъ чувствъ. Поберегите себя.
Фургонщикъ стоялъ и смотрѣлъ ему вслѣдъ, пока игрушечный фабрикантъ не сдѣлался въ отдаленіи меньше лошадинаго убора изъ цвѣтовъ и бантовъ вблизи; тутъ съ глубокимъ вздохомъ онъ пошелъ безпокойно бродить подъ деревьями около дома, какъ человѣкъ, убитый горемъ. Ему не хотѣлось возвращаться въ комнату раньше боя часовъ.
Оставшись одна, бѣдная Дотъ горько зарыдала; но она часто старалась заглушить свои рыданія, вытирала глаза и говорила о томъ, какъ добръ ея мужъ, какой онъ превосходный человѣкъ. А разъ или два молодая женщина даже засмѣялась такимъ задушевнымъ торжествующимъ и неумѣстнымъ смѣхомъ, (такъ какъ въ то же время не переставала плакать), что повергла Тилли въ настоящій ужасъ.
— О, перестаньте, пожалуйста, — говорила нянька. Вѣдь отъ этого, чего Боже сохрани, ребеночекъ вашъ можетъ помереть, если вы станете такъ убиваться, смѣю вамъ сказать!
— А ты будешь приносить его иногда къ отцу, Тилли, когда мнѣ нельзя будетъ здѣсь жить, и я уѣду въ свой старый домъ? — спрашивала ее хозяйка, вытирая глаза.
— Ой, замолчите, прошу васъ, — вопила Тилли, закидывая назадъ голову, разражаясь громкимъ воемъ и удивительно смахивая на Боксера, — ой, перестаньте, смѣю васъ просить! Ой, что это такое приключилось со всѣми, что всѣ разошлись, разъѣхались и разбѣжались, надѣлавъ всѣмъ прочимъ столько горя? О-о-о-о-о!
Чувствительная Слоубой взвыла еще громче послѣ этихъ словъ. Ея ревъ былъ тѣмъ ужаснѣе, что она давно уже сдерживала подступавшія рыданія. Дикіе вопли няньки непремѣнно разбудили бы и напугали ребенка, пожалуй, до того, что съ нимъ сдѣлался бы родимчикъ, еслибъ она не увидала въ окно Калеба Плэммера, который велъ свою слѣпую дочь. При этомъ зрѣлищѣ въ ней пробудилось чувство приличія; нѣсколько минутъ она стояла молча, съ разинутымъ ртомъ, а затѣмъ, бросившись къ колыбели, гдѣ спалъ малютка начала корчиться, точно въ пляскѣ святаго Вита, подергивая руками и ногами, зарываясь въ тоже время лицомъ и головой въ простыни на постели и очевидно находя большое облегченіе въ этихъ необычайныхъ операціяхъ.
— Мэри, — сказала Берта, — при входѣ въ комнату, — ты не на свадьбѣ!
— Я говорилъ, что васъ не будетъ тамъ, мэмъ, — прошепталъ Калебъ. — Я слышалъ толки объ этомъ вчера вечеромъ. Но увѣряю васъ, — прошепталъ маленькій человѣчекъ, нѣжно взявъ хозяйку за обѣ руки, — я не придалъ значенія тому, что говорятъ нѣкоторые люди. Я имъ не вѣрю. Положимъ, я ничтожество, но все же скорѣе дамъ себя истерзать въ клочки, чѣмъ повѣрю одному дурному слову на вашъ счетъ.
Онъ обхватилъ ее обѣими руками и прижалъ къ себѣ, какъ дитя прижимаетъ куклу.
— Берта не могла бы оставаться сегодня дома, — говорилъ Калебъ. — Она боялась, я знаю, услыхать колокольный звонъ, боялась что не выдержитъ, находясь такъ близко къ новобрачнымъ въ день ихъ свадьбы. Поэтому мы вышли заранѣе изъ дома и пришли сюда. Я все думалъ о томъ, что надѣлалъ, — заговорилъ опять отецъ послѣ недолгаго молчанія;- я бранилъ себя до тѣхъ поръ, пока пересталъ даже понимать, за что мнѣ взяться и куда кинуться, при видѣ горя моей дочери. И вотъ я пришелъ къ заключенію, что будетъ лучше, если я выскажу правду Бертѣ при васъ. Вѣдь вы не откажетесь побыть при этомъ? — спрашивалъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ. — Я не знаю, какъ подѣйствуетъ на бѣдняжку мое признаніе; я не знаю, что она подумаетъ обо мнѣ; не знаю, будетъ ли она любить послѣ того своего несчастнаго отца! Но для нея будетъ лучше, когда обманъ откроется, а я долженъ примириться съ неизбѣжными послѣдствіями моего безразсудства и понести заслуженную кару.
— Мэри, — сказала Берта, — гдѣ твоя рука? Ахъ, вотъ она, вотъ она! — воскликнула слѣпая, прижимая руку Дотъ къ губамъ съ улыбкой, а потомъ продѣвая ее подъ свою руку. — Я слышала, какъ наши гости шептались между собой вчера вечеромъ, какъ приписывали тебѣ какой-то безчестный поступокъ. Они ошибались.
Жена фургонщика промолчала. Калебъ отвѣчалъ за нее.
— Они ошибались, — подтвердилъ онъ.
— Я знала это, — съ гордостью подхватила Берта. — Я такъ имъ и сказала. Я не хотѣла слышать про нее ни одного дурного слова. Дотъ не заслуживаетъ осужденія! — она пожала руку Дотъ и приложила ея нѣжную щечку къ своему лицу. — Нѣтъ, я не настолько слѣпа, чтобъ сдѣлать это.
Калебъ подошелъ съ одной стороны къ дочери, тогда какъ Дотъ стояла по другую сторону, держа ее за руку.
— Я знаю васъ всѣхъ лучше, чѣмъ вы думаете, — сказала Берта. — Но никого не знаю я такъ хорошо, какъ милую Дотъ. Даже тебя, отецъ. Вокругъ меня нѣтъ ничего, въ половину такого дѣйствительнаго, такого истиннаго, какъ она. Еслибъ я могла сію минуту прозрѣть и никто не сказалъ бы мнѣ ни слова, я сейчасъ узнала бы ее въ толпѣ! Сестра моя!
— Берта, Берта! — началъ Калебъ, — у меня есть на душѣ кое-что, и я долженъ поговорить съ тобою откровенно, пока мы здѣсь одни, безъ постороннихъ свидѣтелей. Выслушай меня и не сердись! Я долженъ сдѣлать тебѣ признаніе, моя милочка.
— Признаніе, отецъ?
— Я уклонился отъ правды и заблудился, дитя мое, — произнесъ Калебъ съ жалкимъ выраженіемъ на своемъ растерянномъ лицѣ. — Я уклонился отъ правды, думая принести тебѣ пользу, и поступилъ съ тобою жестоко.
Слѣпая повернула къ нему свое окаменѣвшее отъ изумленія лицо и повторила:
— Жестоко?
— Онъ обвиняетъ себя слишкомъ строго, Берта, — возразила Дотъ. — Ты сейчасъ сама убѣдишься, въ томъ. Ты первая оправдаешь его.
— Онъ жестокъ ко мнѣ! — воскликнула Берта съ недовѣрчивой улыбкой.
— Нечаянно, дитя мое, — сказалъ Калебъ. — Но я дѣйствительно былъ жестокъ, хотя не подозрѣвалъ этого до вчерашняго дня. Моя дорогая слѣпая дочь, выслушай меня и прости! Міръ, въ которомъ ты живешь, моя душечка, не таковъ, какимъ я представлялъ тебѣ его. Глаза, которымъ ты довѣряла, обманывали тебя.
