Питер Акройд - Кларкенвельские рассказы
Утро выдалось ясное, солнце играло на золоченой маске Бога, расхаживавшего перед зрителями на ходулях в белой, расшитой золотыми солнцами мантии. Приветственно воздев руки, он устремил взгляд поверх толпы на ряды деревянных кресел, где восседали знатные горожане, и продекламировал:
Да будет так!
Так есть, так было и будет.
Я есмь и пребуду вечно.
Исполнявший роль Бога священник церкви Сент-Мэри-Абчерч славился своим суровым и непреклонным характером. Однажды он застал в церковном нефе мальчишку, который вздумал поиграть там в футбол. Пастырь обвинил паренька в святотатстве и на целую неделю отменил в оскверненном храме все богослужения, после чего самолично повел мальчишку на епископский суд и потребовал предать анафеме, однако епископ счел за благо отклонить тяжкое обвинение. Зато в роли Творца священник был на месте: с первой же минуты он всецело завладел вниманием сотен лондонцев, собравшихся смотреть мистерию. К тому же, играл он гневливое ветхозаветное божество, и маска словно усиливала и подчеркивала мощь его голоса:
Я — Бог, что создал этот свет,
Небесный свод, земную твердь.
И вижу я, что мой народ
Страданья сам себе несет.
Под упреками, которые, словно катехизис, выпевал грозный Бог, все затихли. Испуганное молчание внезапно прорезал мальчишеский голос:
— Посторонись! Дорогу еще одному актеру, господа!
И между зрителями и сценой с ковчегом возник паренек верхом на осле.
Всем мой привет! Всем мой привет!
Тем, кто мне рад, и тем, кто — нет.
Я — Ноя сын, я — Иафет.
Я весельчак, но Ной сказал,
Чтобы я вас не утомлял.
Изображавший Иафета мальчик был на самом деле посыльным при церкви Сент-Джеймс-Гарликхайт. Товарищи из других гильдий прозвали его «Пуля»; он частенько носился по лондонским улицам наперегонки с «Пращой» из гильдии торговцев шелком и бархатом, с «Торопыгой» из гильдии бакалейщиков и со «Стрелой», работавшим у торговцев рыбой. «Пуля» славился нахальством и смекалкой, поэтому его Иафет очень смахивал на типичного лондонского огольца. Тем временем осёл под ним тоже заговорил:
Постыдно бить меня, Иафет,
Ведь ведаешь ты не хуже меня:
Не видел ты лучше осла, чем я.
— А ну, целуй меня в жопу, скотина! — отвечал Иафет.
Какое-то время они обменивались новыми непотребствами, в довершение «Пуля» подскочил к ослу сзади и сделал вид, что пытается с ним совокупиться. Преподобная Агнес собрала в стайку глазевших на это зрелище монахинь и, грозя карами небесными, увела за монастырские стены.
Все это время Бог стоял перед зрителями, его золоченая маска сверкала на ярком, почти летнем солнце. В конце концов, под громкие возгласы одобрения, «Пуля» с ослом удалились, и в ту же минуту на помосте появился Ной. Игравший его Филип Дринкмилк, причетник церкви Сент-Олав, до тонкостей изучил искусство изменять внешность. Отец Филипа все еще расписывал задники и декорации для городских представлений, а сын неизменно ходил вместе с ним на пантомимы и интермедии, которыми ежегодно отмечались многочисленные церковные праздники.
В самом начале 1382 года в Лондон должна была приехать юная невеста короля Ричарда Анна Богемская. По этому случаю была нанята труппа бродячих комедиантов, и отцу Филипа Дринкмилка заказали сделать для них маски, выражающие разные сильные чувства. За счет городской казны актеров поселили в «Замке», постоялом дворе на Фиш-стрит, и художник с сыном частенько захаживали в их «гардеробную», как величали ту клетушку сами артисты. Филипу особенно врезался в память охвативший его ужас, когда на него, откуда ни возьмись, с ревом двинулся медведь, но так же внезапно из звериной шкуры высунулось, к его великому облегчению, человеческое лицо.
— Добро пожаловать! — услышал Филип. — Если тебя здесь не сожрут крысы, то вши уж точно добьют.
Филип близко сошелся с этим молодым актером; звали его Герберт. Он страшно веселил труппу тем, что пукал на Фиш-стрит и ловко поджигал выпущенные газы. Герберт показал Филипу тринадцать жестов, передающих различные чувства, и восемь основных гримас. Еще он объяснил, что почти каждому цвету радуги на сцене присущ определенный смысл: желтый символизирует ревность, белый — добродетель, красный — гнев, синий — верность, а зеленый — вероломство. Хороший актер непременно сочетает в костюме несколько цветов, втолковывал Герберт, — и тем самым тоньше и увлекательней делает свою игру. Под его опекой Филип Дринкмилк стал замечательным мимическим актером. В самое короткое время он выучил диалог «Наша кошка Грималкин»[68] и эффектно исполнял его, сопровождая слова красноречивыми жестами, телодвижениями и мимикой. В тесной ризнице церкви Сент-Олав он репетировал изысканные поклоны и замысловатые танцевальные па; порой кружился посреди комнатенки, распевая отрывки из новомодных песенок.
Для Ноя он избрал позу утомленного жизнью старца: ладони вытянуты параллельно земле, тело клонится набок. Лицо выражает состояние души Ноя: глаза возведены к небу, рот полуоткрыт. Для этой роли Филип решил облачиться в двуцветное ало-синее одеяние. Время от времени он касался то синего — намекая на свою преданность Богу, то алого цвета — дабы подчеркнуть свой страх, а оба цвета вместе обозначали страдание. Как только Бог, повернувшись спиной к зрителям, стал перед Ноем, тот распростерся на помосте.
Своим нездешним голосом, нараспев, Бог велел Ною построить ковчег и принять на него каждой земной твари по паре. То обстоятельство, что ковчег уже высился на лужайке, не имело ровно никакого значения. В этом уголке Кларкенвеля смешались воедино прошлое, настоящее и будущее. Зрители отлично знали, какие события будут перед ними происходить, тем не менее их удивлению и радости не было предела. Вот Ной, трепеща всем телом, обратился к Господу, и на лужайке раздался смех. Всем было ясно, что старца трясет не от почтения к высшему божеству, — нет, просто он до дрожи боится гнева своей благоверной.
А жена Ноя и ее «товарка», сидя на детской доске-качалке с флягами в руках, изображали отчаянную свару. Они поочередно взлетали вверх и опускались вниз, отчего подолы их сорочек раздувались, демонстрируя несвежее исподнее. То была комическая придумка постановщика. В конце концов жена Ноя соскочила с доски и под всеобщий хохот вцепилась ногтями в физиономию товарки, но, заметив, что к ней медленно приближается супруг, деловито поддернула подол сорочки, словно готовилась к бою.
Еще до начала мистерии церковный староста Освальд Ку скрылся в каретном сарае. Дело в том, что один из каретников пожаловался на плохое качество гвоздей, и Ку решил лично взвесить их и измерить. Кроме того, нужно было выполнить указания преподобной Агнес. Он убрал испоганенную солому и, пока между Ноем и его женой шла нешуточная склока, осторожно проскользнул за сцену. Освальд вовсе не хотел мешать актерам, но его снедало подозрение, что работники стянули из монастыря заготовленные для ковчега доски. Однако, как он ни высматривал на них метку обители — нарисованный красными чернилами силуэт оленихи, не нашел ни единой и, стараясь оставаться не замеченным актерами и зрителями, бесшумно миновал лужайку и зашагал по Тернмилл-стрит. Вскоре, уже на Блэк-Мэн-элли, он заметил у стены нечто странное. Вдруг это нечто поднялось в полный рост, обернулось к старосте — и оказалось страшилищем почище любого дракона: лапы, как у ящерицы, крылья, как у птицы, а лицо юной девушки. Прикрываясь когтистыми лапами, чудище с визгом пустилось наутек, мимо зарыбленного пруда и площадки для игры в шары. С кларкенвельской лужайки по-прежнему явственно доносился гомон веселящихся зрителей. Что же это за чудище? Освальду Ку и в голову не пришло, что ему встретился актер в театральном костюме, игравший, быть может, одного из Люциферовых демонов. Нет, он сразу узнал воплощение Страшного суда и вечных мук. А в мелькнувшем женском лике — почти наверняка — узнал лицо сестры Клэрис.
Освальд давно ее подкарауливал. Однажды, за восемь месяцев до этой нечаянной встречи, он пошел следом за нею в поля. Увидел, что она выходит с мельницы с двумя мешками в руках, и предложил помочь. Он смотрел на нее пристально и серьезно, она же, не поднимая глаз, отказалась.
— Ну, как поживаешь, сестра?
— Слава Богу, очень хорошо.
— Нравится тебе такая жизнь?
— А я другой никогда и не знала, господин Ку.
— И то правда. С самого малолетства… — Он осекся, не решаясь продолжить. Но кокон молчания, много лет окутывавший его, внезапно рассыпался, сдерживаться не было сил. — Я ведь знал твою мать, Клэрис.
— Никто ее не знает.
