Петр Боборыкин - Однокурсники
Под предлогом увлечения искусством возделывают в себе чудовищное себялюбие, самовлюбленность, какую- то хроническую манию. Все равно что азартные игроки.
Нет ни Бога, ни истины, ни науки, ни отечества, ни друзей, ни ближних, ни добра, никаких убеждений; а есть только пьеса, роль, публика, «приемы», есть горячка кулис и театральной шумихи, состояние опьянения от хлопанья ладоней и вызовов.
Ничего более чудовищного в нравственном смысле не существует! И женщину этот недуг пожирает еще жесточе, чем мужчину.
Что будет из Нади через три-четыре года? Он без ужаса не может и теперь подумать.
Не к одному миллионеру-купчику должен он ревновать, а ко всему, чем она теперь живет, к каждому монологу, который она учит наизусть, к каждой роли, ко всему, ко всему!..
Элиодор — только первая ступень его испытаний, первая «зацепка», как назвал Щелоков в том разговоре, где он — и как раскольник, и вообще — был безусловно прав.
Не узы брака страшны сами по себе, а та пропасть, которая разверзнется между повенчанными, если пойти под венец, как идут в почтовую контору — получать посылки, с расчетом на возможность разъезда или формального развода.
Рассказывая ему в игривом тоне о завтраке у Элиодора,
Надя все давала ему понять, что ведет свою линию и нисколько не увлекается Пятовым; но нимало не прочь от того, чтобы он ею все сильнее увлекался.
Он не выдержал и крикнул ей:
— Этак только куртизанки ведут себя!
Она не огорчилась, не заплакала, не стала оправдываться, а сказала только:
— Ничего ты не понимаешь!
А потом прибавила:
— Право, ты, Ваня, не стоишь даже того — как я о тебе говорила с Элиодором, когда он стал слегка прохаживаться на твой счет и предостерегать меня насчет нашего будущего брака.
В каких-нибудь два в половиной месяца у нее уже все свойства "жриц искусства", для которых все и вся должны служить средством подниматься выше и выше, до полного апофеоза.
Что ему было делать? Запретить ей иметь такие tete-a-tete'ы с Элиодором? Она не послушает. Да и с какого права?
Ведь у нее теперь свои дела с Элиодором. Она ему переводит и носит работу на дом — вот и все. Эта работа — только один предлог. Она и сама это прекрасно сознает; но тем лучше. Это в руках ее — лишний козырь.
Элиодор ей платит за труд; она — честная работница. А играя с ним, полегоньку может довести его и до "зеленого змия". Она его не боится — это верно; но если так пойдет, то она может привести его к возложению на себя венца "от камени честна".
И тогда как же ему — Заплатину, бедняку, без положения — соперничать с его степенством, Элиодором Кузьмичом Пятовым, на которого работает несколько тысяч прядильщиков, присучальщиков и ткачей?
Все это он целыми днями перебирал, отбивался от работы, даже перед своим «давальцем» — все тем же Элиодором — окажется неисправным работником.
И к товарищам его не тянет — отвести душу в каком- нибудь горячем споре.
Не хочет он лгать перед самим собою: его чувство к университету и студенчеству, к своим однокурсникам — не прежнее. Он боится даже его разбирать.
Перед закрытием лекций он испытал нечто крайне тяжелое.
Не личное столкновение, а кое-что гораздо более общее, показавшее ему, что за народ водится и среди его однокурсников, из тех, с которыми пришлось ему кончать курс.
Дело было так. Предложена была тема для реферата — предмет интересный, но требующий большой подготовки. Вызвался — раньше других — студент, которого он увидал тут едва ли не в первый раз или не замечал прежде.
По типу лица и по акценту — из инородцев, и скорее всего еврей. Так оно и оказалось.
И тут же, когда они расходились, едва ли не в присутствии этого студента, в одной группе
"националистов" поднялось зубоскальство насчет
"иерусалимских дворян", с таким оттенком, что он слушал, слушал и, на правах старшего студента, осадил какого-то
"антисемита", и довольно-таки веско.
Тот стал отшучиваться, и все в том же антипатичном ему духе.
Он не захотел с ним связываться, но тогда же дал себе слово, что если этот "патриот своего отечества" позволит себе какую-нибудь выходку на прениях по реферату, он его отбреет и будет его обличать передо всем курсом.
Не все такие и теперь; но он точно потерял почву из-под ног, и старое желтое здание на Моховой как бы перестает быть для него alma mater. Вот придет скоро Татьянин день, — а ему не с кем отпраздновать этот день.
Напиться, разумеется, будет с кем.
В том-то и беда его, что он и напиваться-то не может, прибегать к классическому народному средству заливать свою тоску вином.
Возвращаться домой, в свой хмурый «мумер» — так произносит их коридорный, — слишком нудно. Идти на ту репетицию, куда Надя разрешила ему заходить, — еще больше растравлять свое нутро.
Перед ним, сквозь мокрую снежную пургу — выступил цветной фонарь над входной дверью. Это была пивная; в окнах — по обе стороны входа — изображено было по кружке с пенистым пивом и наверху написано: "Кружка пять копеек".
"Почитать хоть газеты!" — подумал он и вошел в просторную первую комнату с несколькими столиками.
Посредине — стол с газетами.
Не очень грязная пивная, вроде как бы немецкая.
Заплатин взял газету и сел к стене вправо.
Спиной к нему какой-то рыжеватый блондин, с плохо причесанными волосами, держал также газету, а лица его не видно было, даже в профиль.
На нем ваточное пальто из поношенного драпа и на шее вязаный дешевый шарф, какие продают в суровских лавочках.
Прихлебывал он пиво, не переставая читать, согнувшись, и подносил ко рту кружку.
Заплатин почему-то вглядывался в него.
Что-то как бы знакомое показалось ему.
Лохматый посетитель пивной обернулся в профиль.
"Да это, никак, Шибаев?" — спросил про себя Заплатин и подался немного вперед, чтобы признать — точно ли это его бывший товарищ по курсу.
"Он, он!" — мысленно подтвердил Заплатин.
Тот обернулся совсем лицом и отложил ту газету, которую читал. Теперь уже не могло быть никакого сомнения.
Они оба разом поднялись со стульев и подошли друг к другу.
— Вы, Шибаев? — первый спросил Заплатин.
Они «пострадали» вместе, но не держались на «ты»; на первых двух курсах были мало знакомы.
— Собственной особой! А вы, Заплатин, опять в этой сбруе?
И он указал на пуговицы студенческого пальто.
— Как видите. Рад вас встретить. Хотите ко мне пересесть? У меня будет поудобнее.
— Ладно!
Они сели друг против друга. Заплатин предложил еще по кружке пива.
Его бывший однокурсник — когда он к нему внимательнее присмотрелся — сильно изменился. Неряшливая рыжеватая борода очень его старила. На нем были темные очки, скрывавшие его больные, воспаленные глаза. Он, должно быть, давно не был в бане — от него шел запах неопрятного тела. Руки — немытые, с грязными ногтями и жесткой кожей.
Говорил он простуженным баском.
— Вы давно здесь? Опять приняты? — спросил Заплатин, быстро оглянувшись кругом.
— Нет, батенька, я с волчьим паспортом. Да, признаюсь, если б мне опять и дозволили носить звание студиозуса — я бы не прельстился.
Все это было сказано с кислой усмешечкой несвежего рта с нездоровыми зубами.
— Однако разрешено было вернуться сюда? — потише спросил Заплатин.
— Временно, государь мой, временно. Да я и это не счел бы благополучием. Я в недалеких отсюда палестинах. Про Туслицы слыхали?
— Да… это…
— Во время оно гнездо фальшивых монетчиков и иных художников. Округа промысловая…
— И вы?
— В простых нарядчиках. Пандекты и всякие другие атрибуты — похерил. И повторяю: прими меня вот сейчас же и предоставь без экзамена свидетельство первого разряда — я бы пренебрег.
— Почему же так, Шибаев?
— А потому, что изверился, государь мой. Намедни, когда по Моховой шел мимо университета, — так меня стало с души воротить.
— Вот как!
— Уж я о порядках и не говорю. Каковы набольшие — такова и паства. Вот вы, как я знаю, были недурной парень. Ну, и поплатились, как следует. В студенческую братию я совсем изверился. Да и во всю нашу — с позволения сказать — интеллигенцию.
Заплатин слушал и не возражал. То, что говорил этот
"нарядчик" из штрафных студентов, — отвечало его настроению. И он сам не очень-то умилялся над своим голубым околышем и над всем, что еще не так давно манило его в "обетованную землю".
— Хороши молодчики гарцуют по Москве? Д? Вчера меня такой на своем жеребце в яблоках чуть не разнес вот там, на перекрестке, у Газетного. Бобры, бирюзовые околыши… чем не "калегварды"?
— Они давно уже завелись. Еще Салтыков насчет их прохаживался в печати. И тогда уже были белые подкладки, и теперь водятся в достаточном количестве.
