Антон Страшимиров - Хоро
— Эти военные — какой с них спрос, Ячо! Желаешь перевоспитать народ — хорошо! Разложи трупы посреди базарной площади, полей их керосином, и пусть все горожане проходят мимо и плюют! А потом подожги! Пусть горят. Пусть горят дни и ночи — в назидание на веки вечные...
Он не докончил фразы — в саду раздалось пение:
Милая отчизна, ты земной наш рай...
И смолкло, оборванное двумя выстрелами. А потом снова зазвучало:
Твоя красота, твои чары,
ах, они-и беспре-де-ельны...
Женщины вскрикивали в такт двойным выстрелам.
Нако, присев на корточки возле прокурора, считал: после каждого двойного выстрела загибал палец.
А в саду все пели и пели...
Последний выстрел прозвучал одиноко.
И следующий палец на руке кмета так и остался незагнутым. Правильно: ведь в протоколе их было семнадцать?
Но Нако загнул и торчащий палец: он забыл посчитать поддетого на штыки Дырленского.
Кмет уставился на свои пальцы. Нет, счет никак не сходился! Один... два... пять... восемь...
«Восемь! Дважды восемь — шестнадцать!»
Загнутые пальцы Нако показывали шестнадцать расстрелянных. Вот тебе и на!
— Ячо, я насчитал только шестнадцать.
— Шестнадцать?
— Вот посмотри: на каждые два выстрела по пальцу: один... два... пять... восемь... Гм, не хватает только, чтоб кто-нибудь сбежал! Будет дело. Возьмет да и опишет все...
— Глупости, Нако. А Дырленского считаешь?
— Считаю.
— А два выстрела до него?
Кмет вздрогнул: да, он забыл первые два выстрела. И он поспешно загнул еще один палец. Но сейчас же вытаращил глаза.
— Что же это значит? Теперь получается восемнадцать! Ячо! Ячо!
— Оставь, Нако, погоди.
Прокурор смотрел, что происходит внизу. Но кмет затормошил его:
— Господи! Ошибка, Ячо: восемнадцать человек!
— Восемнадцать! Ну, пусть будет восемнадцать.
— Но как же, Ячо, в протоколе-то было семнадцать, уверяю тебя!
— Тогда должно быть семнадцать.
— Но я считал: выходит восемнадцать, говорю тебе!
— Ну, посуди, Нако, как может быть восемнадцать, если их семнадцать? Ты что-то путаешь...
Нако развел руками. Что он, орехи, что ли, считал, чтоб ошибиться! Тоже мне!
— Ведь это человеческая жизнь, Ячо!
Кмет и прокурор вздрогнули: внизу кто-то громко сказал:
— Послушайте, восемнадцать выходит!
Агенты волокли трупы из сада, кто-то пересчитывал их и опять повторил:
— В самом деле — восемнадцать!
Кмет и прокурор очутились во дворе. Полковник Гнойнишки испытующе посмотрел на них.
— Пересчитать трупы! Позор!
Агенты снова принялись перебрасывать трупы. Нет, меньше не получается!
— Восемнадцать, господин полковник.
Это еще что... Гнойнишки затеребил ус.
— Поручик Рибаров, как прикажете это понимать: вы представляете нам восемнадцать трупов?!
Человек в широкополой шляпе сплюнул прилипшую к губам сигарету:
— Раз их восемнадцать, значит, столько их и было, господин полковник...
Вот тебе и на!.. Кмет подошел ближе.
— Их на самом деле восемнадцать, и я столько же насчитал, Гнойнишки. Правда!
— Молчать!
Гнойнишки махнул рукой и позвал старшего:
— Послушай, вынь из кучи труп пристава Миндилева: с ним восемнадцать. Ну, пошевеливайся!
— Труп пристава мы отнесли еще ночью к нему домой, господин полковник!
Гнойнишки позеленел. На что же это похоже, в самом деле: трупов должно было быть семнадцать.
— Пересчитать еще раз. Сей-ча-с же!
...Все же трупов было восемнадцать, и никак не могли они превратиться в семнадцать — никоим образом!
Гнойнишки развел руками. К нему подошел Кандилев, майор запаса:
— Господин полковник, осмелюсь доложить, у нас имеется скрепленное протоколом решение только на семнадцать человек. Значит, я снимаю с себя всякую ответственность!
...И он был прав, разумеется. Гнойнишки оперся на свою саблю. Конечно, ответственность падает на того, кто составил список. М-да.
— Начальник полиции! М-да... Тем лучше. Великолепно! Теперь уж ему крышка, этому мерзавцу, да!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Нако потер руки. Теперь заварится каша... И засеменил по лестнице вслед за Гнойнишки. А полковник вошел к косоглазому, в спальню Миче. Да. будет дело.
Нако предложил адъютанту сигарету и приник ухом к замочной скважине.
В коридоре появился Ячо, прокурор. У него скрипели ботинки, и Нако замахал руками — пусть Ячо не шумит!
Немного спустя кмет отскочил от двери, словно ошпаренный:
— Господи, дед Рад убит. По ошибке убит, ай-ай-ай!
Кмет стиснул руками толстые щеки и зашатался. Добрел до стены напротив, присел, опершись спиной.
— Милый, милый дед Рад!
Ячо, прокурор, понял: убили вместе с другими и старого церковного певца деда Рада. Но как попал он в число связанных там, в саду? Странно. Впрочем, так всегда бывает, когда игнорируют правосудие, да, да!
И он предложил расстроенному Нако сигарету.
— Закури, Нако. Ничего теперь не сделаешь. Как глупо! Закуривай, ну же!
— Оставь, брат... Если б ты знал, эх! Это неслыханное злодеяние.
— Может, он тебе родственник, старый псаломщик-то, а, Нако?
Кмет заплакал. Родственник, гм, родственник!
— Что родственник, Ячо! Э-эх! Если я грамотный, то знай, этим я обязан деду Раду! Да. И если я знаю хоть одну молитву — от него научился, от него, да! И песенку если помню, да, даже и песенку — тоже от него!
Нако вынул носовой платок и высморкался.
— И то хорошее, что еще осталось в моей душе, Ячо... Если осталось хоть что-нибудь хорошее — все от деда Рада, от деда Рада... Все из золотых его уст — золотых, золотых... э-эх!
Ячо насилу поднял потрясенного Нако: нельзя же, чтобы кмет города сидел на корточках у стены, словно какой-нибудь крестьянин в коридоре суда.
— Довольно, Нако. Ничего не поделаешь. Закури.
Нако закурил сигарету, затянулся и нагнулся к уху прокурора.
— Попомни мое слово, Ячо, они расстреляют и нас. Вот увидишь!
— Кто?
— Военные, кто!
— Молчи, и у стен есть уши.
Нако быстро оглянулся и опять затянулся сигаретой. Милый дед Рад! А они, военные, будут расстреливать, будут, что бы там ни говорил прокурор, да! Тц-тц, милый дед Рад!
— Гм, я просто вижу его — как живой перед глазами стоит, бедненький дед Рад! Дай мне еще сигарету. Да, сидим мы, бывало, в школе, в одних рубашонках — малыши, сидим на полу возле стен, — никаких парт тогда еще не было! Сидим, а он нам рассказывает, рассказывает — все о панагюрском восстании! Как сражались с турками в первый день, потом как во второй... и как прятались потом на чердаках, неделями... неделями на чердаках, э-эх!
...Дверь комнаты Миче приоткрылась, и показалась спина полковника. Он кричал:
— Вы будете отвечать! Расстрелять старого церковного певчего, — нет, этого вам не простят! Я завтра же передам вас прокурору, завтра же!
И он опять захлопнул дверь, потому что косоглазый начал оправдываться.
Глаза Нако заблестели. Вот теперь он — начальник — поймет, почем фунт лиха. И кмет потянул прокурора за рукав.
— Ячо, а зачем передавать его тебе, а? Откажись! Разве теперь есть суд? На грузовик — и давай!
Прокурор языком передвинул сигарету в угол рта.
— Пусть мне только дадут его в руки, а там...
...Полковник Гнойнишки опять отворил дверь и сплюнул.
— Никаких посаженых, батенька: под пулемет тебя, под пулемет!
К нему подошли прокурор и кмет.
— Как это случилось, господин полковник? Как это могло случиться?
— Что, Ячо?
— Расстреливать без приговора, помилуйте!
— Подумаешь!..
Нако развел руками.
— Но, Димо, дед Рад — ветеран панагюрского восстания...
Полковник пронизал его взглядом.
— Ветеран... а помог сегодня вечером отряду повстанцев проникнуть сюда, убить пристава Миндилева и украсть Миче — да! Оставьте, господа! Гнилой народ, рабский, подлый! Следуйте за мной!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Белая ночь пожелтела: страшно желтые, с раскрытыми ртами, выделялись в куче трупов простреленные головы.
И пахло кровью.
Женщины, выведенные с переднего двора, в сопровождении взвода солдат шли по проходу в сад. Они вскрикивали, рвали на себе волосы.
Их согнали в кучу, окружили солдатскими фуражками, и опять засвистели нагайки.
— Замолчать!
И замолчали.
Тогда начальник гарнизона, кмет, прокурор — все подошли к куче трупов. Полковник обнажил саблю, и раздался его стальной голос.
— Проклятье и плевки родоотступникам на веки вечные! Плюйте! Кто не будет плевать, того зарублю на ме-сте!
И плевали.
Нагайками подогнали женщин.
Еще немного, и они начнут плевать.
Но вдруг, поверх голов, загремел — рехнулась она, что ли? — голос высокой, всклокоченной, окровавленной Капанихи: загремел под ударами нагаек.
— У-у-у, эй, вы! Бабы! Которая плюнет — задушу!
Она повернулась к куче трупов, высоко подняла ногу и схватилась руками за живот. Голос ее охрип, но она выкрикнула отчаянно:
