Антон Страшимиров - Хоро
Поднявшись на второй этаж, он отер холодный пот со лба и вошел к Софке. Она смотрелась в зеркальце.
— Ну, Софка, допрашивал тебя полковник?
— Да, только что.
Лицо Софки горело, она вся была в поту. Видно, что ее допрашивали...
— Ну?
— Глупости, Нако. Сейчас Димо пошел отругать косоглазого.
Софка скосила глаза в зеркальце и повернулась к мужу спиной. Нако нахмурился, сунул руки в карманы брюк и, выпятив живот, вышел.
Под балконом, в переднем дворе Карабелевых, шумели женщины. Нако пошел на цыпочках. Женщин подняли с постелей в нижних юбках, и они белели, как привидения на кладбище.
«До чего мы дожили, тю-ю!»
Нако съежился и повернул обратно. Остановился перед комнатой жены, но представил себе усики полковника и отошел.
Если бы только это... Все пошло кругом, все. Хоть бы революция, а то... Убили пристава Миндилева, подкупили служанку Маргу, украли Миче из-под венца, подожгли базар, отряд из города вышел... а дальше что? Чепуха, и ничего больше. Ни один ржавый пистолет не выстрелит, тьфу!
«Те тоже генералы без армии — хе-хе!»
М-да, фашизм без фашистов, революция без революционеров — пфе! Поди разберись! Просто какое-то самоистребление...
Нако поджал губы. И вдруг в ужасе замер: в его сознании вспыхнула цифра семнадцать.
«У-у... сколько было раньше, а теперь опять... до чего мы дойдем?»
М-да, не к добру это все... Весь мир от нас отвернется. А там, глядишь, и сотрут нас с лица земли... Просто так, как грязное пятно, хи-хи...
«Правда, правда, вот увидишь!»
Приземистый, толстый, Нако стоял, расставив ноги. Он ушел в свои мысли, и в сознании его догорала цифра семнадцать — большая, красная...
Но скоро он очнулся и на цыпочках заспешил — перешел в задний конец коридора. А там он присел — сжался, словно от выстрела. Внизу кто-то закричал:
— Нет разве бога на небе, э-э-эй?
Поникшие фруктовые деревья сливались друг с другом в белой ночи. И еле заметны, привязанные к деревьям, пара за парой, согнувшиеся фигуры, стонущие, как Сизиф.
До сих пор Нако ничего не видел, однако теперь он увидал. Пригнувшись, съежившись, он смотрел из-за дощатых перил балкона, смотрел и дрожал. Вдруг явится сейчас тот, в серой шляпе, и... Нет, тогда Нако убежит, убежит непременно. Он бы и сейчас убежал, но они говорили — там, внизу, и это его удерживало!
«А немного погодя... они уже не будут говорить... и больше никогда не будут!»
Пальцы Нако задрожали крупной дрожью... пальцы рук, которыми он только что подписал протокол...
Нет, он убежит! А сам продолжал вслушиваться: они говорили там, внизу... Кто-то просил цигарку... цигарку!..
А-а! Нако вынул носовой платок...
Дали бы им... дали бы им в последний раз по цигарке... Что тут такого!
И кмет вытер слезы.
У него было доброе сердце — у этого Нако!
Из комнаты Миче доносился шум. Посаженый отец, полковник Гнойнишки, отчитывал Сотира. Тьфу, плакать из-за бабы, из-за юбки!..
— Ведь ты был воеводой, Сотир, офицером был! Постыдись!
Да и что за женщина Миче в конце-то концов! Обвенчаться добровольно с одним, а потом взять и сбежать с евреем. Тьфу!..
— Плюнь, говорю тебе! Вставай! Ну!
Сотир позволил поднять себя. Но потом снова свалился на кровать и закрыл лицо руками.
М-да, все же он заслуживает сожаления. Полковник Гнойнишки это понимал. Миче такая женщина — голова закружится. Лакомый кусочек. Да еще и наследство улыбнулось... Вот история!
И Гнойнишки мелкими шажками заходил по комнате. Он так усердно крутил свои усики, что казалось, вот-вот их выдернет. Миче необходимо найти. И ее найдут, это ясно. Косоглазый дьявол этого заслужил.
— Хватит, Сотир! Я ее найду, говорю тебе! Даю честное слово солдата.
Сотир всхлипнул и еще крепче прижал руки к лицу. А каким храбрецом был этот косоглазый дьявол! А-а, как несся он со своей ротой в Криволаке!
Гнойнишки остановился и выпятил грудь. Эх, черт побери, черт побери! Сражались они — и он, и Сотир, и все — сражались на востоке, на западе, на севере, на юге. Чч-ерт возьми, ч-ч-е-орт его возьми!
А теперь этот герой... этот крылатый храбрец... этот несчастный Сотир... М-да, из-за каких-то лавочниковых капиталов. Э-эх!
Ну, ладно.
Неужели они должны благоденствовать, как мародеры... которые... которые...
Ну, ладно.
У Круши весь взвод Сотира был уничтожен, сам он ранен в шею...
И уцелел! Косоглазый дьявол, ха-ха!
Ну, ладно.
М-да, такие подвиги, такие подвиги! Э-эх! А теперь — погребены все надежды, все! До-чиста! М-да.
Просто ложись и помирай.
Гнойнишки топнул ногой, и дом задрожал.
— Сотир, бить тебя надо! Тьфу, из-за какой-то юбки! Говорю, побью тебя, вставай!
Сотир вздохнул и поднялся. Ему было уже не до юбки. Ну что Миче — женщина как женщина. Попалась бы она ему в руки еще разок — он бы ей показал...
— Не в этом дело, друг, а видишь ли...
И зашептались.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Нако на четвереньках отполз в коридор: ему показалось, что там, внизу, появился человек в серой шляпе.
Прижав палец к губам, как ребенок, он размышлял.
Да, наступили времена вроде богомильских.[8] Да, просто времена богомилов, средние века, и ничего больше! Тю-ю...
И вдруг кмет открыл рот: из спальни Миче вырвались крики. Гнойнишки орал во все горло, как на параде, гм, как будто нарочно. Но он не командовал, а ругался.
— Мерзавец! Я прикажу расстрелять тебя немедленно!
Что это значит? Комедия или трагедия, а? Нако не знал, что и думать. Двери спальни приоткрылись как будто нарочно. Полковник, продолжая кричать, выставил в коридор плечо:
— Вы преступник! Вы опорочили власть! Оскандалили правительство.
И, высунув голову в дверь, он гаркнул:
— Под-по-ручик Ти-ихов!
Адъютант вырос словно из-под земли — тонкий, стройный, красивый.
— Подпоручик, я беру под стражу шефа полиции. Он еще не снят со своего поста начальством, но это будет сделано впоследствии. А пока поручаю его вам.
И адъютант замер у двери.
Нако потер руки. Нет, даже если это игра, и то занятно. А может, и не игра. Человек человеку — волк. Гнойнишки готов изничтожить косоглазого, чтобы самому выйти сухим из воды.
В коридор сбежались любопытные из свадебного зала и с нижнего этажа. Помощник кмета, Дечко, подошел к Нако. Гм, и этот любопытствует, хе-хе: отошел уже!
Гнойнишки, поговорив наедине с майором запаса Кандилевым, сложил врученный ему протокол и обратился ко всем присутствующим:
— Я пока не могу, господа, ничего сказать вам из того невероятного и скандального, что... Впрочем, вы это узнаете впоследствии. А сейчас...
И сделал знак, чтобы все шли за ним.
Лица побелели.
Коридор медленно опустел.
Адъютант — на страже у спальни Миче — закурил сигарету и не заметил, как вырос перед ним Нако. Кмет подошел с незажженной сигаретой, руки его дрожали. Адъютант спросил:
— Всех, кто связан там, в саду, всех, господин кмет?
— Всех. Так решено.
Их взгляды встретились сквозь табачный дым. Адъютант заикался:
— Р-р-а-зве они не б-б-олгары, господин кмет?
Красив адъютант — продолговатое лицо, тонкие губы! Нако отвернулся. Ишь о чем спрашивает, молодчик! Гм, хорошее дело, если уж и эти потрясены...
Позади Нако выросла еще чья-то тень — тоже с незажженной сигаретой.
— Дай прикурить, Нако. Ты почему не идешь вниз, а?
— Прикуривай, Ячо. А ты почему не идешь?
— Разве мне можно? Я прокурор.
На переднем дворе заголосили женщины:
— За что бьете! А-а!
Ясно: заставят всех присутствовать. Кмет и прокурор побежали к переднему балкону. В белой ночи, там, внизу, едва вырисовывались спины в гимнастерках, мелькали нагайки, и женские вопли разносились далеко вокруг.
Нако впился ногтями в локоть Ячо и поплелся за ним к заднему крыльцу.
Внизу, перед фруктовым садом, блестели штыки солдатского кордона. Свободное пространство перед ним заполнили женщины.
Белая ночь насторожилась: солдаты защелкали затворами винтовок.
А-а!
Оттуда, где стояли связанные, долетали отрывочные возгласы, кто-то всхлипывал. И вдруг страшный крик:
— Э-эй! Нас будут убивать!
Но сейчас же все онемело: среди деревьев замелькала серая широкополая шляпа.
Старый сапожник Капанов вытянул шею — повернулся к сыну, привязанному позади него.
— Сыбчо, убивать нас будут, потому и женщин согнали. Попомни мое слово. Потом еще поговорим.
Сыбчо всхлипнул, а старик вспылил:
— Как не стыдно! Держись, сынок, ведь ты мужчина!
Но парень трясся за его спиной. Э, не так-то легко умирать молодым. Да и первенца ожидает Сыбчо. Хоть бы в живых оставили, дали б на него посмотреть, а уж потом... Старый сапожник это понимал. Собаки!
— Вздохни поглубже, сынок, вот так!
И сапожник шумно втянул в себя воздух. Но Сыбчо только захрипел. Этак он помрет раньше, чем его пырнут штыком. Старик достал сына ногой.
— Вздохни поглубже, говорю тебе, собака. Подумаешь, велика беда, коли нас не станет!
