Мария Корелли - История детской души
Он снова спустился вниз, отыскал Люси и, поблагодарив ее, возвратил ей ее книгу.
— «Что, нашли, чего искали, м-р Лионель?» спросила она.
— «Нет, не совсем» — ответил он и, запинаясь, нетвердым голосом, прибавил: «Люси, знаете ли вы несчастного нищего, который продает розы и яблоки, он сейчас был тут за воротами — лицо у него такое страшное?..»
— «Да, знаю его, — бедный!» с глубокою жалостью сказала девушка, «Я часто его вижу — он „дурачок у нас в деревне,“ но он не нищий. Хотя он, более чем слабоумный, сердце у него предоброе, и он, по-своему, разумеет, что худо, что хорошо — никому не хочет быть в тягость. Непонятно, как он живет — видно, Сам Господь хранит его… больше, ведь, некому…»
— «Сам Господь хранит его… что могло бы это значить…?» Лионель вернулся к себе грустный, задумчивый. Ему принесли обед в его же комнату — пообедав, он сел за свои уроки. Он проработал, не отрываясь от книг, до тех пор, пока почувствовал, что у него потемнело в глазах и что голова сильно закружилась. Опасаясь, что может повториться с ним обморок, он поспешно вышел в сад — тут он вспомнил, что уже больше 4-х часов, что в этот час обещала прийти Жасмина. Он направился к зеленой изгороди и там терпеливо прождал до 5-ти часов. Но не пришла милая девочка… огорченный, расстроенный он вернулся домой. Люси принесла поднос с чаем, с жалостью и состраданием глядя на утомленное личико бедного мальчика.
— «Знаете ли, что, м-р Лионель» — сказала она, — «на вашем месте, я бы сегодня пораньше легла спать! Право! Вид у вас совсем, совсем измученный.»
— «Я хочу ждать маму», ответил Лионель.
Видимо, Люси очень встревожило это его намерение.
— «О! лучше бы вам этого не делать!» воскликнула она. «Ваш папенька очень на вас рассердится, когда узнает! Ви знаете, что вы должны быть в постели в 9-т часов, а маменька раньше 11-ти не вернется. Лучше ложитесь, будьте умница, а то всем нам достанется!»
— «Хорошо», сказал Лионель равнодушно — «в сущности все равно — ей, ведь, все равно… Если бы она»… — но тут, совершенно неожиданно для него самого, губы его задрожали, и он залился слезами…
Добрая Люси крепко, крепко обняла его.
— «Что с вами, миленький, что с вами?» шептала она, прижимая к себе бедного, рыдающего ребенка. «Господи: да как вы дрожите! Голубчик, успокойтесь, не плачьте, не плачьте так… и все это от этого ученья, некогда-то ни отдохнуть, ни позабавиться не дадут ребенку. До чего мне жалко, что уехал м-р Монтроз!»
— «И мне тоже,» промолвил Лионель сквозь слезы, «я очень его любил.»
Головка Лионеля склонилась на плечо доброй Люси — близость ее сострадания действовала как-то успокоительно на бедного мальчика, и мало-по-малу реже стали капать его слезы. Еще всхлипывая, он машинально начал водить пальцем по брошке Люси, и вдруг улыбнулся — художественное произведете Коммортинского ювелира представляло сердце, пронзенное кинжалом, на котором было награвировано имя «Люси».
— «Кто вам это подарил?» спросил он.
— «Мой суженый», ухмыляясь, ответила она. «Кинжал — это я сама!.. Это значить, что я пронзила его сердце — не смешно ли!»
— «Очень, очень смешно», сказал Лионель и улыбнулся почти весело.
Люси рассмеялась.
— «Вот я это ему скажу! а он-то — как рассердится!… Ну, что, миленький, оправились вы теперь немножко?»
— «О, да!» и Лионель обтер глаза об ее передник и улыбнулся ей. — «Вы были правы, Люси, я только немного устал — теперь все прошло, можно напиться чаю.»
Пока оставалась с ним добрая Люси, он делал вид, что кушает охотно, но как скоро она ушла, он, не допив чаю, встал из-за стола и вернулся к своему излюбленному месту, у окна, и, снова погрузившись в свои невесёлые думы, просидел неподвижно, пока солнце скрылось и затеплились звезды на темном небе. Когда он закрывал свое окно, перед тем чтобы ложиться спать, из соседней- рощи до него донесся жалобный крик совы. «Какой печальный это звук» подумал он. «Быть может, она, как я, недоумевает, для чего она создана — быть может, и она тоже находить, что атом — безжалостный!»
Глава IX
Не смотря на свою усталость, Лионель в эту ночь долго не мог заснуть — что-то в голове у него так странно и мерно билось, не давая ему покоя… и чудилось ему, что там ходить точно маленькое мельничное колесо, которое непрерывно вращаясь, при каждом обороте, выбрасывает частицы его же познаний — частицы истории, географии, грамматики, латыни… и он принимался размышлять — к чему же это — что из всего этого выйдет — соберутся ли когда эти частицы в определенное целое?… Затем мысль его останавливалась на тех исторических событиях, которые более других запечатлелись в его памяти; он вспоминал, сколько было перенесено страданий, мучений, пыток ради «веры», — сколько людей за нее положили жизнь свою — «и все это совершенно напрасно,» думал он, «теперь, ведь, весь ученый мир дошел до полного отрицания всякой веры… и как, однако, глупо, что Ричард Львиное сердце так много суетился о Гробе Господнем — когда всеми учеными теперь дознано, что Сам Христос был не что иное, как «миф,» и что поэтому никакого Гроба Господня и быть не могло… и какой простодушный, даже невежественный король, был этот храбрый Ричард, со своею беспрестанной клятвой «Par la splendeur de Dieu»! … видно, он даже и не подозревал, что все сотворено бессмысленным атомом, в котором никакой «splendeur» быть не может."… И мало-по-малу, незаметно для него самого: Ричард Львиное сердце, и splendeur de Dieu, и атом, и Жасмина Дейль, и частицы географии, и некрасивое лицо профессора Кадмон-Гора, как-то странно превращенное в ужасное лицо «деревенского дурачка» — все это слилось и смесилось в какую-то чудовищную путаницу… Обороты колеса стали реже, медленнее… оно перестало молоть… — и мальчик заснул тем тяжелым, мертвенным сном, который наводить нравственное изнеможете. Он спал так крепко, что чей-то голос, звавший его по имени: «Лиля! Лиля!», прозвучал в его сознании лишь тем тусклым, далеким звуком, которым звучать голоса в сновидениях — и разбудить его не мог. Много раз голос звал его — наконец, он очнулся и, протирая глаза, отяжелевшие от сна, увидел с невыразимым ужасом, что, наклонившись над самым его изголовьем, стоить — кто-то… В комнате было темно, только один косой луч месяца тускло отражался на стене — и, прежде нежели Лионель успел, при помощи его, разглядеть таинственного посетителя, нарушившего его покой — чьи-то нежные руки обвились вокруг его шеи, чей-то нежный голос прошептал:
— «Лиля, мой Лиля! как же я тебя испугала! Дитя ты мое дорогое — разве ты не знаешь меня?…»
— «Мама!» трепетно произнеся, мальчик, и в порыве радости и удивления вскочил с постельки и бросился к ней. «Милая, какая же ты хорошая, что пришла ко мне! Сказала-ли тебе Люси, что я не хотел ложиться до твоего возвращения?»
— «Нет, Люси мне ничего не говорила,» ответила м-с Велискурт. «Бедный мой мальчик, какой же ты сталь худенький — одни косточки… не простудись, дитя ты мое дорогое, дай, я тебя покрою.»
И, прижимая его к себе, она укутала его в свою меховую мантилью, которую не успела с себя сбросить, входя в комнату. «Ну,.теперь, милый, сиди смирно и внимательно выслушай меня.»
Лионель чувствовал себя неизъяснимо счастливым… он смутно сознавал, что было что-то загадочное в этом странном ночном посещении, но это его не смущало — в эту минуту радость его была совершенная…
— «Какой же ты маленький,» заметила она, нежно ему улыбаясь. «В ночной рубашечке ты точно еще малыш, — тот самый крохотный малыш, которого я на руках нянчила, которым так гордилась… Лиля,» — продолжала она, понижая голос и говоря отрывисто и торопливо: „ я уезжаю, милый — на время… в гости… с одним другом, который хочет, чтобы я была счастлива… На мою долю, Лиля, выпало счастья немного… Твой отец — человек замечательного ума и замечательной добродетели… и в том и в другом я ему не пара — оттого жить с ним подчас бывает мне очень уж тяжко… Он не хочет, чтобы я пела, чтобы я была весела, точно так, как не хочет, чтобы ты весело играл с другими мальчиками… Но, ты еще маленький, тебе еще рано — жить полною жизнью — когда-нибудь узнаешь, что это значит… еще узнаешь, в свое время, что когда люди очень тоскуют и с тоски готовы даже руки на себя наложить, доктора, чтобы спасти их, настаивают на перемене впечатлений, на перемене обстановки… видишь-ли, Лиля — вот это и нужно теперь — мне… добродетельные люди, как отец твой, в перемене впечатлений, никогда не нуждаются — но я не добродетельная… и я жажду, я…»
Он не дал ей досказать, он встрепенулся точно ужаленная птичка, больно стало ему от последних слов ее.
— «О! мама, ты хорошая!» воскликнул он.
— «Нет, нет, Лиля, — я хочу, чтобы ты знал, что ничего хорошего во мне нет… я дурная, бессердечная, пустая женщина… я никого не люблю… да, да, никого!… даже свое дитя родное, никогда не любила и любить не буду…»
