Элизабет Гаскелл - Руфь (Без указания переводчика)
— Что мнѣ дѣлать? Она на меня разсердится? спрашивала Руфь, снова впадая въ свою дѣтскую зависимость отъ другихъ и чувствуя, что даже мистриссъ Морганъ способна нѣкоторымъ образомъ защитить ее отъ мистриссъ Беллингемъ.
Но та сама была несовсѣмъ спокойна. Нравственность ея сильно страдала при мысли, что такая знатная, настоящая леди узнаетъ, что она способствовала связи между ея сыномъ и Руфью. Она была вполнѣ расположена поощрять инстинктивное желаніе Руфи скрываться отъ глазъ мистриссъ Беллингемъ, желаніе, возраставшее въ дѣвушкѣ отъ какого-то неопредѣленнаго сознанія за собою вины, а еще болѣе отъ всего что она слышала о суровомъ характерѣ этой леди. Мистриссъ Беллингемъ завладѣла комнатою сына, будто не подозрѣвая, что тамъ только-что передъ тѣмъ жило другое бѣдное созданіе; а Руфь между тѣмъ поспѣшила скрыться въ одну изъ не занятыхъ комнатъ, и тамъ, оставшись одна, дала наконецъ волю своему сдержанному отчаянію и разрыдалась самымъ горькимъ, самымъ безнадежнымъ образомъ. Утомясь отъ долгихъ заботъ и отъ слезъ, она прилегла на кровать и заснула. Такъ прошолъ день.
Руфь все спала и никто о ней не думалъ и не заботился. Она проснулась поздно вечеромъ и первымъ чувствомъ ея былъ упрекъ себѣ за то, что проспала такъ долго. Ей все еще казалось, что на ней лежитъ отвѣтственность. Въ комнатѣ уже смеркалось; Руфь выждала пока смерклось совершенно и сошла къ мистриссъ Морганъ.
— Можно ли войти? спросила она за дверью.
Дженни Морганъ трудилась надъ іероглифами, которые она называла своими счетами. Она отвѣтила довольно рѣзко, но все же это было позволеніе войти, и Руфь съ благодарностью воспользовалась имъ.
— Скажите мнѣ пожалуста что съ нимъ? Какъ вы думаете, могу ли я пойти къ нему?
— Нѣтъ, нѣтъ, никакъ. Ужь теперь и Нестъ не смѣетъ входитъ туда убирать комнату; мистриссъ Беллингемъ привезла свою собственную служанку, да кромѣ того бывшую няньку и лакея мистера Беллингема; цѣлую свору слугъ, а ужь багажа, — безъ конца. Имъ везутъ сюда походныя кровати и докторъ приѣдетъ завтра изъ Лондона, какъ-будто худы для нихъ мои пуховики, да мистеръ Джонсъ. Нѣтъ, теперь ужь никого изъ насъ не пустятъ къ больному, — нечего и думать.
Руфь вздохнула.
— Каковъ онѣ? спросила она, помолчавъ.
— Да чтоже я вамъ право скажу, когда меня къ нему не пускаютъ? Мистеръ Джонсъ сказалъ, что сегодня вечеромъ долженъ быть переломъ; но не думаю, чтобы это было такъ: вѣдь всего четвертый день что онъ боленъ, а гдѣ же слыхано, чтобы переломъ приходилъ въ четный день? Это всегда бываетъ на третій, на пятый, на седьмой, или вотъ эдакъ. Вотъ помяните мое слово, что переломъ наступитъ завтра вечеромъ и вся честь останется за ихъ важнымъ, лондонскимъ докторомъ, а нашего честнаго мистера Джонса, — въ сторону. Не думаю я однако, чтобы кончилось добромъ. Джелертъ недаромъ такъ воетъ. Боже ты мой! что съ нею? Что это съ вами? всегда такая твердая, а тутъ вдругъ надаетъ мнѣ на руки!
Рѣзкій голосъ ея привелъ въ сознаніе Руфь, ошеломленную ея словами. Она сѣла, не говоря ни слова; вся комната шла кругомъ передъ ея глазами. Ея блѣдность и слабость внушили жалость мистриссъ Морганъ.
— Вы кажется и чаю не пили. Да, право, такъ; эти дѣвки ни о чемъ не подумаютъ.
Она энергически дернула за звонокъ, и не дожидаясь его дѣйствія, вышла за двери и громко крикнула поваллійски, отдавая приказанія Нестъ, Гуенъ и еще тремъ-четыремъ грубымъ, честнымъ и грязнымъ служанкамъ.
Онѣ принесли для Руфи чай, очень вкусно сервированный по понятіямъ, господствовавшимъ въ этомъ гостепріимномъ, но незатѣйливомъ домѣ. Къ чаю было подано столько яствъ, что это обиліе скорѣе возбуждало отвращеніе, нежели апетитъ. Но доброта, съ которою ласковая, краснощокая служанка уговаривала Руфь покушать и выговоры мистриссъ Морганъ за то, что она не прикоснулась къ жаренымъ тартинкамъ (для которыхъ по собственному распоряженію хозяйки не пожалѣли масла), оказали ей болѣе пользы, нежели самый чай. Она стала надѣяться и нетерпѣливо ждать утра, когда надежда ея могла осуществиться. Напрасно говорили ей, что комната, гдѣ она провела день, находилась къ ея услугамъ; она не сказала ни слова, но не ложилась въ эту ночь, когда рѣшался вопросъ о жизни и смерти. Она стремилась душою въ комнату больного, пока не утихло все въ шумномъ домѣ, прислушиваясь къ бѣготни около этой недоступной для нея комнаты, и къ повелительнымъ, хотя сдержаннымъ до шопота голосамъ, требовавшимъ то того, то другого. Потомъ все стихло. Полагая, что всѣ заснули, кромѣ сидѣльщиковъ у больного, Руфь проскользнула въ коридоръ. На противоположной стѣнѣ его находились два окна, проложенныя въ толстой, каменной стѣнѣ; на подоконникахъ стояли горшки съ геранью, которая разрослась густо и безыскуственно и заслонила свѣтъ. Ближайшее къ комнатѣ Беллингема окно было отворено и ночной вѣтерокъ врывался въ него теплою, ароматическою струею, не нарушавшею общей тишины. Время было лѣтнее и по ночамъ не темнѣло до мглы; свѣтъ только померкалъ и предметы теряли свои краски, но формы ихъ оставались ясными для глазъ. Продолговатая форма блѣднаго, испещреннаго тѣнями свѣта лежала на гладкой стѣнѣ, противъ оконъ; тѣни обозначали формы растенія, казавшіяся тутъ граціознѣе чѣмъ въ дѣйствительности. Руфь пробиралась тамъ гдѣ не было свѣта. Она сѣла на полу у самой двери; вся душа ея перешла въ слухъ, но все оставалось тихо, только сердце ея билось сильнымъ, тяжолымъ и мѣрнымъ стукомъ молотка. Ей хотѣлось бы остановить этотъ рѣзкій, несмолкаемый стукъ. Ей послышался шелестъ шолковаго платья и подумалось, что не слѣдовало бы носить такое въ комнатѣ у больного. Всѣ ея мысли до такой степени сосредоточились на заботѣ о немъ, что она чувствовала тоже что и онъ. Шелестъ произошолъ вѣроятно отъ какого-нибудь движенія сидѣлки при больномъ, потомучто вслѣдъ за этимъ снова наступала мертвая тишина. Легкій вѣтерокъ проносился въ горы, пролеталъ съ протяжнымъ, отдаленнымъ воплемъ между ихъ извилинами, и теряясь въ нихъ, болѣе не возвращался. А сердце Руфи все стучало. Тихо, какъ видѣніе, поднялась она съ мѣста и подошла къ открытому окну, пробуя отвлечься отъ нервнаго прислушиванья къ этому вѣчно-повторяющемуся звуку. Вокругъ, подъ тихимъ небомъ, подернутымъ скорѣе туманомъ, чѣмъ облакомъ, возставали высокіе, темные силуэты горъ, запиравшихъ селеніе какъ гнѣздо. Они стояли подобно исполинамъ, подобно торжественнымъ сторожамъ на рубежѣ земли и времени. Тамъ и сямъ круглая, черная тѣнь напоминала Руфи какое-нибудь ущелье, гдѣ она бродила съ милымъ, среди солнца и веселья. Ей подумалось, что природа эта, какъ очарованная, заснула въ вѣчномъ счастьи и покоѣ; что въ такую прелестную страну не должно бы закрадываться ни горя, ни страданій: все это должно бы исчезать передъ лицомъ величественныхъ, горныхъ стражей. Но теперь она узнала, что земля не имѣетъ ограды, которая охраняла бы ее отъ смерти. Какъ молнія слетаетъ она съ неба, и въ домъ, охраняемый горами, и въ городской чердакъ, и во дворецъ, и въ хижину.
Къ дому примыкалъ садъ, днемъ довольно красивый, потомучто въ грязи, гдѣ онъ былъ разведенъ, все отлично всходило и цвѣло, несмотря на недостатокъ ухода. Бѣлыя розы всю ночь бѣлѣли на темныхъ кустахъ; красныя терялись въ тѣни. Между садомъ и горами разстилался зеленый лугъ; Руфь всматривалась въ сѣрую тьму, пока привыкшій глазъ ея не сталъ отличать всѣ контуры предметовъ. Послышалось щебетанье маленькой, безпокойной птички, заявлявшей свою безсоницу изъ гнѣзда, скрытаго въ плющѣ, разросшемся по стѣнамъ дома; но мать прикрыла ее теплыми крылышками и птичка умолкла. Вскорѣ однако многія птички, почуявъ приближеніе зори, начали перепархивать и громко щебетать въ листьяхъ. На самомъ горизонтѣ образовалось изъ тумана серебристое облачко, повисшее на краю неба; потомъ это облачко растянулось въ бѣловатыя хлопья и вдругъ побагровѣло; горныя вершины вознеслись къ нему подъ сѣнь Бога. Багряное, огненное солнце словно выскочило на горизонтъ и тотчасъ раздался радостный хоръ тысячи птицъ, и съ земли понесся тихій, таинственный гулъ; шопотливый вѣтеръ вышелъ изъ своей засады по ущельямъ и разсѣлинамъ горы и пронесся по зашумѣвшей травѣ и по деревьямъ, будя почки цвѣтовъ къ жизни настоящаго дня.
Руфь вздохнула легче, видя что ночь миновала: вскорѣ неизвѣстность должна была кончиться и приговоръ, каковъ бы онъ ни былъ, къ жизни или къ смерти, долженъ былъ быть узнанъ. Руфь становилась больна отъ тоскливаго ожиданія; она была почти готова войти въ комнату и узнать истину. Но тутъ ей послышалось движеніе; оно не было ни громкимъ, ни быстрымъ какъ при какомъ-нибудь особенномъ случаѣ; потомъ снова все стихло. Руфь сидѣла свернувшись на полу, прислонивъ голову къ стѣнѣ и обвивъ руками колѣна. Она продолжала прислушиваться. Между тѣмъ больной благополучно пробудился отъ долгаго, крѣпкаго и благотворнаго сна. Мать его просидѣла всю ночь подлѣ его постели и теперь только впервые перемѣнила положеніе; она рѣшилась даже дать потихоньку нѣкоторыя приказанія старой кормилицѣ, все время дремавшей въ креслѣ на-готовѣ къ исполненію приказаній своей госпожи. Мистриссъ Беллингемъ подошла на цыпочкахъ къ двери, сердясь на себя за то, что ея отяжелѣвшіе, усталые члены производили легкій шумъ. Она чувствовала непреодолимую потребность выйти на нѣсколько минутъ изъ этой комнаты, гдѣ провела безсонную ночь. Она видѣла, что кризисъ миновалъ и душевное облегченіе заставило ее почувствовать утомленное и раздражонное состояніе тѣла, остававшееся незамѣченнымъ все время, пока она находилась въ тревожномъ ожиданіи.
