Эльза Триоле - Незваные гости
Патрис замолчал, потому что Серж начал потягиваться, как будто он только что проснулся. Он раскинул крестом свои длинные руки, выпятил грудь и сказал, равнодушно зевая:
– Чтобы он был, так сказать, старого рода – уа-уа-уа… Словом, ни «ский», ни «ов», ни «и», ни «о». По поводу корней я мог бы тебе ответить, что корень корню рознь. Например, мой отец – Наум Кременчугский, сосланный в Сибирь в 1905 году и погибший в 1917 году во Франции, под Аррасом, – как по-твоему, есть у него корни во французской земле? А сын его – Серж Кремен, родившийся после его смерти в 1918 году и гнивший в немецких лагерях, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать»… – есть у него корни во французской земле? Но я не стану развивать эту мысль, чтобы не быть похожим на тех господ, которые, подвыпив, бьют себя в грудь и суют друг другу под нос свои боевые ордена. «Не знаю, как вы, мосье, а я был на войне»… Мам! Чайник!
Патрис в конце концов запомнил это русское слово – «чайник», чайник для русских был, по-видимому, вопросом жизни, они не могли обходиться без кипятка, даже если и вынуждены были заваривать вместо чая какую-нибудь траву. Мать Сержа поспешно просеменила через комнату – на кухне чайник со свистом испускал пар и жалобные вопли. Вопли чайника прекратились, на смену им раздались голоса у входной двери. Вошла женщина, настоящий воробушек, – мокрые волосы прилипли к головке, капли стекали по свежему розовому личику…
– Дождь льет как из ведра, – сказала она.
Патрис поправил галстук и встал. Г-жа Кремен принесла чайник. На столе всегда стояло несколько чашек на случай, если кто-нибудь зайдет. И обязательно кто-нибудь заходил. «Как поживают дети, Фанни?» – спросила г-жа Кремен. Фанни ответила, что дети здоровы. Г-жа Кремен разлила всем чай, поставила прибор перед Фанни, нарезала хлеб и исчезла. Разговор пошел о хоре. Патрис взял валявшуюся на стуле «Юманите» и уселся в уголок. Он терпеливо ждал, пока те двое кончат обсуждать вопрос о хоре. Фанни жевала бутерброд с копченой колбасой – закуски обычно не сходили со стола весь вечер, на случай, если кто-нибудь проголодается, – отхлебывала большими глотками горячий чай и все говорила, говорила, издавая по временам короткие птичьи восклицания. Патрис кончил читать статью об «европейской армии», позиция коммунистов показалась ему правильной. К несчастью. Снова вермахт… «Единый статут будет выработан для всех „европейских“ частей, он будет действителен как для немецких частей, расположенных во Франции, так и для французских частей, расположенных в Германии». Немецкие части, расположенные во Франции? Зачем это? На случай новой войны? С СССР? Явное безумие такого предприятия расстроило Патриса. Только бы Серж не заставил его опять под чем-нибудь подписываться. Все может статье я… Особенно теперь, после ареста руководителей профсоюзов и забастовок… Сегодня бастуют горняки Севера и Па-де-Кале. Объединенный комитет профсоюзов для защиты прав профсоюзов… Он поведет мадам X… посмотреть фильм, который все так хвалят. Футбол… Пасхальный чемпионат… Ницца против Лилля… Американский генерал обозревает Вьетнам… А, они покончили с хором и перешли на детей… «Она смешная, моя дочка, – говорила Фанни, – знаешь ей уже шесть лет! Вопросы задает необыкновенные! Теперь ее интересует, почему у всех ее подруг есть двоюродные братья и сестры, и бабушки, и дяди, а у нее только папа и мама… Она пристает ко мне целый день: „И у меня их не будет, никогда, никогда?“ Понимаешь, ей это неприятно, ей бы хотелось быть, „как все“… Патрис отложил газету. Фанни уже надела плащ, но все еще продолжала щебетать: „Серж, прошу тебя, употреби все свое влияние, мы не готовы, это катастрофа, зал уже снят“. Серж проводил ее до двери, где они еще разговаривали некоторое время.
Когда Серж вернулся, Патрис спросил у него, просто так, чтобы сказать что-нибудь:
– Почему у ее девочки нет двоюродных братьев и сестер?
– Потому, что Фанни – полька, и семнадцать членов ее семьи были отравлены газом и повешены… Расскажи про это твоему другу Дювернуа, раз он собирается писать роман об эмигрантах…
Весь вечер они препирались… Серж лез в драку. И Патрис опять подумал о том, что, может быть, их дружба возникла только благодаря стечению обстоятельств, что это дружба случайная, как дружба собаки и кошки, выросших вместе.
– А почему они не возвращаются к себе в Польшу? – спросил он. – Ведь эта дама и ее муж наверняка коммунисты.
Но Серж не рассердился. У него был усталый вид. Он прислонился к спинке кресла, свесив руки с подлокотников, опустив подбородок на грудь. Под глазами у него были синяки… «Смерть Сталина его потрясла как-то даже чересчур, – подумал Патрис, – но, может быть, у него другие заботы?»
– Я не знаю, почему они не возвращаются в Польшу, – сказал Серж, – но я знаю, что муж Фанни несколько лет сидел в Краковской тюрьме при Пилсудском. Франция приняла его и стала для него убежищем. На родине он был студентом, а здесь стал горняком. Сейчас он работает в профсоюзе. Может быть, он любит Францию? «Прощайте, родные, прощайте, семья, Гренада, Гренада, Гренада моя!» Я не знаю, почему он не возвращается в Польшу…
Патрис чувствовал, как в нем накипает холодная ярость. И происходило это главным образом оттого, что он видел, как против его воли в его жизнь входит что-то, что может нарушить безмятежность его существования.
– Я заметил, – сказал он, – что это часто случается с еврейскими семьями. Они быстро ассимилируются, сохраняя при этом тоску по тридцати шести странам одновременно.
– Да, – ответил Серж, – и это продолжается вот уже около двух тысяч лет… Таковы уж условия, уготованные им до сих пор в мире. – Потом, как бы захлопнув дверь за кем-то, кто его раздражал, он поднял глаза на Патриса и улыбнулся ему: – Я бы тебя с удовольствием убил… Но, не хочешь ли прокатиться в Китай?
– В Китай? – Патрис посмотрел на Сержа, не веря своим ушам.
– В Китай, друг милый. Я могу попросить, чтобы тебя включили в состав делегации. Не могу обещать, что мое предложение будет принято. Но могу попытаться. По крайней мере нас не будут обвинять, что мы посылаем туда одних только коммунистов! А тебе это, может быть, пойдет на пользу, как знать…
Патрис загорелся. Путешествие! При этом слове он начинал дрожать, как собака, которой говорят: гулять! Он уже царапал лапой дверь, без ума от радости при одной только мысли о прогулке. Месяц?… Конечно, он может попробовать продлить свой отпуск. Что он должен сделать?
– Я тебе сейчас скажу…
И, как будто он мог говорить об этом только под музыку, Серж сел за рояль. Для него чувствовать под пальцами клавиши было такой же необходимостью, как для других курить. Он тихонько играл этюды Черни и объяснял Патрису, что ничего не надо делать, только получить к сроку – когда вопрос будет решен – иностранный паспорт, а поскольку он у него уже есть… «Мама! Чайник!» – «Третья очередь, – уточнил Патрис добродушно, – ты ждешь еще кого-нибудь?» – «Может быть… Товарищи хотели зайти после кино…»
И товарищи действительно зашли. В два часа ночи, провожая Патриса, Серж сказал:
– Помни «Гренада, Гренада, Гренада моя!»… Мне кажется, что ты начинаешь забывать.
Патрис взял такси и вернулся домой, к родителям, на улицу Палестро. Он медленно взбирался по лестнице, нащупывая ногой ступеньки: хозяйка испокон веков экономила на освещении, а жильцы рисковали сломать себе шею. Как бы вы ни торопились, свет гас раньше, чем вы добирались до следующей площадки. Копейка рубль бережет. Металлические прутья местами выскочили из колец и не держали истертого ковра. Счастье, что на втором этаже Патрис вовремя остановился. Вот уже сорок лет г-жа Безон с вечера выставляет помойное ведро за дверь, чтоб вынести его рано утром… Патрис натыкается на него с тех пор, как научился ходить. Следовало также помнить, что выше поджидает пирамида коробок, выстроенная на площадке, где живет картонажник. Освещение гасло именно в тот момент, когда вы натыкались на эту пирамиду. И, наконец, на пятом этаже – Патрис открыл дверь своим ключом. Квартира встретила его знакомыми душными запахами. Маленькая, сплошь заставленная передняя. Не зажигая света, Патрис прошел через гостиную, стукнулся о кресло и, подумав: «Ага! Кресло не на месте! По-видимому, были гости», – тихонько открыл дверь столовой…
– Это ты, Патрис? – раздался голос матери из глубины спальни.
– Да, мама! Спите, пожалуйста.
С тех пор как Патрис начал выходить по вечерам, возвращаясь, он всегда слышал голос матери: «Это ты, Патрис?» С тех самых пор как он перестал спать в детской кроватке. Он быстро разделся, машинально, привычными движениями, все было ему привычно в этой комнате. Пиджак – на спинку плетеного стула, ботинки – под стул на паркет, такой блестящий, что они в нем отражались… Часы и деньги – на столик, на котором ему было знакомо каждое чернильное пятно еще с тех пор, как он зубрил здесь уроки и писал любовные письма. И стихи… в чем он никогда никому не признавался. В тусклом зеркале над камином появилось его призрачное отражение. На маленьком столике у стены стоял поднос, покрытый салфеткой: ломтик ветчины, стакан молока, кусок пирога – значит, действительно были гости! Это – на тот случай, если Патрис по возвращении захочет поесть. Патрис был единственным сыном. После всего, что он съел и выпил у Сержа… В углу комнаты стоял умывальник, – Патрис вымыл руки, почистил зубы и быстро лег в постель: надо было успеть заснуть, прежде чем улица Палестро начнет грохотать. То ли дело домик тети Марты в Вуазен-ле-Нобле! Домик тети Марты, который стал теперь его собственным… Цветущая во дворе вишня смешалась с японским пейзажем. А Патрис между тем медленно уносился в Китай.
