Томас Гарди - Мэр Кэстербриджа
Дональд не скрыл тяжелого впечатления, которое произвела на него эта сложная история, не имевшая ничего общего с тем, что он знал по своему скромному личному опыту.
– Теперь смотрите, сколько вреда можно причинить окружающим! В молодости я совершил скверный поступок – тогда на ярмарке, – но, если б я и впоследствии не проявил себя эгоистом, если б я не позволил этой взбалмошной девушке на Джерси привязаться ко мне во вред ее доброму имени, все было бы просто… Теперь же я вынужден принести горькое разочарование одной из этих женщин, а именно – второй. Ибо прежде всего я обязан выполнить свой долг по отношению к Сьюзен: тут колебаться не приходится.
– Да, печальное у них положение, что правда, то правда! – негромко проговорил Дональд.
– Именно! О себе я не думаю… для меня конец один. Но они обе… – Хенчард умолк и задумался. – И со второй и с первой я должен поступить так справедливо, как только может поступить мужчина в подобном случае.
– Да, ничего не поделаешь! – проговорил его собеседник с философической грустью. – Вы должны написать девушке и в письме ясно и честно объяснить, что она не может стать вашей женой, потому что вернулась первая ваша жена, что вы больше не можете встречаться с нею и что… желаете ей счастья.
– Этого мало. Видит бог, я обязан сделать больше! Я должен – хоть она вечно хвастает каким-то своим богатым дядей или богатой теткой и надеется получить от них наследство, – я должен послать ей, бедняжке, приличную сумму денег… так сказать, в виде небольшого возмещения… Так вот, не согласитесь ли вы помочь мне – объяснить ей все, что я вам сказал, но как можно мягче? Я не мастер писать письма.
– Охотно.
– Однако я вам еще не все сказал. Моя жена Сьюзен привела с собой мою дочь – ту самую, которую она несла на руках, когда мы шли на ярмарку, – и девушка знает обо мне только то, что я прихожусь им каким-то свойственником. Она с детства считала своим отцом и мужем своей матери того моряка, которому я отдал ее мать и который теперь умер. Сьюзен всегда думала, а теперь оба мы думаем, что не надо говорить ей правду – нельзя же нам опозорить себя перед девочкой… Как бы вы поступили?.. Посоветуйте.
– Мне кажется, я бы рискнул и сказал ей правду. Она простит вас обоих.
– Никогда! – возразил Хенчард. – Правды я ей не скажу. Я снова женюсь на ее матери, и это не только поможет нам сохранить уважение нашей дочери, но и будет более прилично. Сьюзен считает себя вдовой моряка и ни за что не согласится жить со мной без нового венчания в церкви… и она права.
Фарфрэ на это ничего не ответил. Тщательно выбирая слова, он написал письмо молодой особе на Джерси, и этим закончилась его беседа с Хенчардом, который сказал ему на прощанье:
– У меня гора с плеч свалилась, Фарфрэ, после того как я рассказал обо всем этом вам, своему другу! Вы теперь видите, что у кэстербриджского мэра не так уж хорошо на душе, как кажется, судя по его карману.
– Вижу. И сочувствую вам! – отозвался Фарфрэ.
Когда он ушел, Хенчард переписал черновик и, вложив в письмо чек, отнес его на почту; домой он шел, глубоко задумавшись.
«Неужели все это уладится так легко! – думал он. – Бог знает… Бедняжка!.. Ну, а теперь примусь покупать свою вину перед Сьюзен».
ГЛАВА XIII
Верный принятому решению, Майкл Хенчард нанял для своей жены Сьюзен, на имя «миссис Ньюсон», коттедж, расположенный в верхней, западной части города, у земляного вала и тенистой аллеи. Осенью казалось, будто вечернее солнце пылает здесь более ярким желтым пламенем, чем в других местах, и на закате оно пронизывало своими лучами нижние ветви кленов, заливая первый этаж домика с зелеными ставнями потоком света, который не мог проникнуть в верхние комнаты, затененные листвой. Из гостиной в просветах между кленами городского вала видны были могильные холмы и земляные укрепления на далеких возвышенностях. В общем, это был прелестный уголок, овеянный легкой грустью, как и все места, носящие отпечаток прошлого.
Как только мать и дочь удобно устроились, наняли служанку в белом переднике и обзавелись хозяйством, Хенчард нанес им визит и остался пить чай. Во время чаепития девушку всячески старались обмануть, поддерживая разговор на самые общие темы, и это немного потешало Хенчарда, но было не особенно приятно его жене. Мэр с деловитой решимостью продолжал наносить визиты матери и дочери, видимо заставив себя ступить на официальный путь суровой формальной справедливости по отношению к первой женщине, имевшей на него права, но в ущерб второй и наперекор своим собственным чувствам.
Как-то раз, под вечер, когда дочери не было дома, Хенчард пришел и сказал сухо:
– Ну, Сьюзен, не пора ли мне попросить тебя назначить «день радости и веселия»?
Бедная женщина слабо улыбнулась; ее коробили шуточки над тем положением, в которое она добровольно поставила себя только ради репутации своей дочери. Ее это так огорчало, что оставалось лишь удивляться, почему она вообще решилась на обман, вместо того чтобы мужественно признаться дочери во всем. Но плоть слаба; к тому же в свое время все объяснилось.
– О Майкл! – проговорила она. – Мне неприятно, что ты из-за нас хлопочешь и теряешь время, а ведь я ничего такого не ожидала!
И она посмотрела на него, на его дорогой костюм, на купленную им обстановку этой комнаты, казавшуюся ей вычурной и слишком роскошной.
– Вовсе нет, – возразил Хенчард с грубоватым добродушием. – Это ведь просто коттедж, он мне почти ничего не стоил. Что касается времени, – тут его багровое лицо, казавшееся особенно красным в обрамлении черных волос, засияло от радости, – то моими делами теперь управляет один замечательный юноша – такого мне еще ни разу не попадалось. Скоро я смогу сдать ему на руки все, и у меня будет "больше свободного времени, чем за все последние двадцать лет.
Хенчард так часто и так регулярно приходил в коттедж, что в Кэстербридже скоро начали шептаться, а потом и говорить открыто, что властный, деспотичный мэр города пленен и очарован благородной вдовой, миссис Ньюсон. Его высокомерное, всем известное равнодушие к дамскому обществу, его молчаливое нежелание общаться с женщинами придавали острый интерес ухаживанию, которое никому не казалось бы романтичным, будь он другим человеком. Нельзя было понять, почему такая жалкая, хрупкая женщина сделалась его избранницей, и их помолвку расценивали как семейное дело, в котором любовь не играла роли: ведь всем было известно, что жених с невестой в какой-то степени сродни. Сьюзен была так бледна, что мальчишки прозвали ее «Привиденьем». Случалось, что Хенчард слышал это слово, когда они вдвоем шли по бульварам – так называли аллеи на валу, – и тогда лицо его темнело и принимало зловещее выражение, не сулившее насмешникам ничего хорошего; но он молчал.
Он торопил подготовку к своему соединению, точнее воссоединению, с этой бледной женщиной, – торопил с неуклонной решимостью, делавшей честь его совестливости. Никто не догадался бы по его поведению, что ни пламя страсти, ни трепет влюбленности не вдохновляют суету, происходящую в его мрачном, огромном доме, – да, в сущности, и ничто не вдохновляет, если не считать трех принятых им важных решений: первое – искупить свою вину перед покинутой Сьюзен; второе – дать приют Элизабет-Джейн, окружив ее удобствами под надзором его родительского ока; и третье – бичевать себя терниями, на что обрекало его выполнение этого нравственного долга, причем одним из этих терниев была уверенность, что он потеряет во мнении общества, женившись на столь заурядной женщине.
Сьюзен Хенчард первый раз в жизни села в экипаж, когда в день ее свадьбы к дому подъехала простая двухместная карета, запряженная одной лошадью, чтобы отвезти ее и Элизабет-Джейн в церковь. Было безветренное утро; моросил теплый ноябрьский дождь со снегом, который сыпался, как мука, и запорошил все шляпы и пальто. У церковных дверей стояло только несколько человек, но сама церковь была набита битком. Шотландец, выступавший в роли шафера, был здесь единственным, если не считать самих виновников торжества, кто знал правду о женихе и невесте. Но он был так неопытен, добросовестен, рассудителен, так ясно сознавал серьезность происходящего события, что не замечал всей его трагичности. Для этого нужны были специфические качества Кристофера Кони, Соломона Лонгуэйса, Базфорда и их приятелей. Но они и не подозревали о тайне; впрочем, когда настало время новобрачным выйти из церкви, вся компания собралась на ближнем тротуаре и принялась обсуждать событие со своей точки зрения.
– Вот уже сорок пять лет, как я живу в этом городе, – сказал Кони, – по убей меня бог, если я хоть раз в жизни видел, чтобы человек, ждавший так долго, взял так мало! После этого можно сказать, что даже ты, Нэнс Мокридж, можешь не терять надежды!
Последние слова он сказал, обернувшись к стоявшей позади него женщине, той самой, что показывала всем плохой хлеб Хенчарда, когда Элизабет и ее мать пришли в Кэстербридж.
