Генри Бестон - Домик на краю земли
Время от времени стая береговых жаворонков пересекает дюны и усаживается на берегу с подветренной стороны, в полуденной тени песчаных холмов. Они проносятся очень низко. Стайка как бы падает и согласно взмывает вверх, сообразуя полет с колебаниями уровня рельефа. Эта манера передвижения придает их полету живописный и занятный вид скольжения тележки по «американским горкам». Добравшись до внешней стороны дюн, птицы все же держатся возвышенной части пляжа, никогда не отваживаясь приближаться к самому океану.
Береговые жаворонки Otocoris alpestris попадаются мне зимой, пожалуй, чаще остальных птиц В этом сезоне их здесь тысячи; действительно, они так многочисленны, что мне почти не удается пройти позади дюн без того, чтобы не вспугнуть этих настороженных и пугливых коричневатых созданий. Их царство располагается к западу от дюн, в полях с солоноватой травой, перемежающихся с заболоченными участками. Участки эти простираются между дюнами и протоками, бегущими параллельно песчаному барьеру. Прибывая из Гренландии и Лабрадора, эти пичужки появляются на лугах Истема в октябре — ноябре и всю зиму добывают себе пропитание, бегая по ощетинившейся сухой траве. Единственный звук, который они издают в здешних местах, — печальное «циип, циип», доносящееся из травы, если их побеспокоить. Однако говорят, что у себя дома, на Лабрадоре, в брачный период они умеют петь куда более мелодичную песенку.
Чудесный зимний полдень. Я возвращаюсь на «Полубак» лугами с посохом в руке и грузом продовольствия в рюкзаке, висящем у меня за спиной. Предыдущий день принес снежные шквалы с норд-веста, и пятна снега лежат на заливных лугах и болотах. Удивительные снеговые гнезда повисли на пучках жесткой, словно проволока, дюнной травы, согнутой и спутанной ветром в своеобразные чаши. В дюнах нередко можно встретить подобные картинки. Я останавливаюсь для того, чтобы полюбоваться этими гнездами, потому что в них кроется нечто тонкое и изящное, присущее японской живописи. Воздух поражает синевой, синяя пелена холода лежит на болотах, и на юге длинная узкая лента облака дымит своим верхним краем через все небо. Иногда мне встречаются на пути круглые темные предметы, лежащие поверх тонкого слоя снега. Это сношенные панцири подковообразных крабов. Стайка нервных береговых жаворонков, прятавшихся под брошенной сенокосилкой, появляется оттуда совершенно неожиданно. Птицы разбегаются, взлетают и, пролетев в южном направлении ярдов пятьдесят, внезапно падают вниз, исчезая в траве. Немногочисленная группа виргинских куропаток — эпизодических возмутителей спокойствия здешних лугов — держится настороже, ожидая моего ухода, а затем снова принимается клевать. К западу от болот я слышу многоголосые крики чаек: мяуканье, клекот и еще один любопытный звук, напоминающий горловой лай Голубые и холодные полуденные тени скапливаются в проемах дюн; воздух наполнен терпким запахом моря.
Стоит малая вода, и серебристые чайки Larus argentatus кормятся на обсыхающих площадках и гравийных банках. Наблюдая за ними в бинокль, я вижу, что они ведут себя с беспечностью домашней птицы на какой-нибудь ферме. Их шумные толпы и сборища имеют одомашненный вид. Чаичье население Кейп-Кода — обособленный народец, и, хотя отдельные конгрегации живут в разных заливах и болотах, вся масса чаек в целом мгновенно узнает о появлении какого-либо нового источника пропитания и тут же собирается вместе на определенном участке пляжа. Чайки так привыкают к присутствию человека и ведут себя настолько бесстрашно, что могут следовать за ним по пятам в надежде раздобыть хоть немного пищи. Я много раз видел, как эти крупные птицы расхаживают вокруг сборщиков ракушек, время от времени швыряющих им разбитые экземпляры, словно кусочки мяса голодным котятам. В скудное время года сборщик ракушек может совершенно неожиданно услышать у себя за спиной хлопанье крыльев и, обернувшись, увидеть улетающую чайку, укравшую ракушку прямо из ведра.
Чайки не оставляют в покое и ловцов угрей. Можно нередко наблюдать, как на льду замерзшего соленого пруда в Истеме пара чаек спорит над телом угря, отброшенного в сторону рыбаком: одна тянет за голову, другая — за хвост, обе стараются изо всех сил, все более и более раздражаясь. Победа в подобном соревновании обычно достается либо сильнейшей, либо самой проворной птице, успевающей заглотнуть добычу быстрее соперницы.
Неспешное обозрение болот, особенно изучение малых проток и потаенных заводей, позволяет обнаружить большое количество уток. Однако определение их видов, классификация, оказывается невозможной задачей, потому что утки очень подозрительны и выбирают для себя зимние пристанища, придерживаясь стратегии самосохранения. Подавляющее большинство этих птиц, несомненно, черные утки Anas rubripes, самые осторожные и подозрительные создания из всех зимующих птиц. В светлое время суток они летают взад и вперед над дюнами между болотами и океаном — парами, по трое и небольшими группами, и те из них, что залетают за полосу прибоя, могут удаляться от берега настолько далеко, что пропадают из виду. Мне нравится выходить на болота с началом сумерек, держась, насколько это допускают птицы, ближе к протокам. Утки чувствуют мое приближение и начинают вопросительно покрякивать. Я слышу, как они тревожно переговариваются, предупреждая об опасности других уток, сидящих на воде где-то далеко в стороне; иногда в темноте слышится посвист их крыльев. «Свист» уток, слышимый в ночном воздухе, — чудесный, таинственный звук. Это звучание воздуха, рассекаемого утиными крыльями, — четкая, звонкая, протяжная нота, слышимая все громче и громче с приближением самой птицы. Затем звук замирает вдали, подобно слабому, свистящему вздоху.
Однажды мартовским вечером, на закате солнца, когда вечер готовился перейти в ночь, все небо оказалось завешанным облаками, за исключением позолоченного просвета на западе между облачным покровом и землей.
На вершине моей уединенной дюны было очень мирно и тихо.
Земля наполнялась темнотой, словно неглубокая чаша, вознесенная навстречу торжественной тишине облаков.
Я услышал знакомый звук.
Повернувшись к болотам, я видел стаю гусей, летевших лугами на фоне золотистой небесной расселины; их крылья плавно и торжественно рассекали воздух, и музыкальный крик, напоминающий колокольный звон, заполнял пустынную равнину, окутанную мраком. Существует ли в целом мире более благородный звук, издаваемый в дикой природе.
Я вслушивался в него до тех пор, пока он не замер, а сами птицы не скрылись в темноте. Затем до меня долетел шум спокойного моря, как всегда глубоко рокочущего при смене приливов.
Вскоре я ощутил холод и вернулся на «Полубак», чтобы подбросить в очаг свежих поленьев.
Фонари на пляже
Наступила середина марта, холодные ветры струятся над землей, раскинувшейся под лучами безмятежного, равнодушного солнца. Зима отступает, и на некоторое время необъятный мир пустеет, словно раковина.
Зима не только отрицание, не просто отсутствие лета; одновременно она олицетворяет иное, также позитивное присутствие; в период ее убывания и медленного, осторожного приближения нашей северной весны природа вступает в фазу пустоты наполовину реальной, наполовину субъективной.
Еще одни сутки с дождем, погожая неделя — и энергия развивающегося года двинет природу вперед.
Только что произошло большое несчастье — пятое, и самое ужасное, кораблекрушение за зиму. В прошлый понедельник, в шестом часу утра, большая трехмачтовая шхуна «Монтклэр» села на мель напротив Орлинса и в течение одного часа буквально развалилась на части, погубив пятерых членов экипажа.
Всю воскресную ночь дул ураганный ветер, производя сильное волнение. На рассвете в понедельник шторм несколько стих, но было по-зимнему пасмурно. Следуя из Галифакса в Нью-Йорк, «Монтклэр» выдержал трудное плавание, и восход солнца застал шхуну с обледеневшим такелажем и измученной командой мористее Орлинса. Беспомощное, почти неуправляемое судно прижало к берегу, ударило об отмель и стало разбивать на куски. Волны, громоздившиеся словно горы, приподнимали, раскачивали и трясли шхуну — было хорошо видно, как содрогались мачты при каждом ударе. Вскоре судно потеряло две из них. Сложившись наподобие ножниц, они буквально распороли две трети корпуса — «вывернули его наизнанку», как выразился Рассел Тейлор из Нозета. Судно, попросту говоря, лопнуло, его носовая часть раскололась надвое, и обе половинки поволокло к берегу. На волнах заплясала дранка — груз шхуны, вырвавшийся на поверхность из ее изуродованного чрева. Семеро моряков цеплялись за содрогавшуюся дрейфующую массу дерева, бывшую еще недавно кормой.
