Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
Сам Нани встал, преисполненный смутного почтения к бесцветному, но грозному человеку, который, никогда не покидая своего кабинета, простирал руки к самым отдаленным уголкам земли. Нани знал, что этот с виду ничтожный кардинал сумел длительными, методическими, расчетливыми усилиями добиться могущества, позволявшего ему распоряжаться судьбами государств.
— Надеюсь, ваше высокопреосвященство уже оправились от простуды? Мы были так огорчены…
— Нет-нет, все еще кашляю… У нас там гибельный сквозняк в коридоре. Стоит выйти из кабинета, и сразу же коченеет спина…
С этой минуты Пьер почувствовал себя ничтожным и затерянным. Его позабыли даже представить кардиналу. Но ему пришлось еще около часа провести в гостиной, созерцая и наблюдая. Этот одряхлевший мирок показался ему вдруг каким-то младенческим, впавшим в детство и безрадостным. За его надменностью, за высокомерной сдержанностью он угадывал теперь самую настоящую робость, затаенное недоверие подлинных невежд. Потому и не завязывалась общая беседа, что никто не осмеливался ее начать; а по углам слышалась нескончаемая ребячливая болтовня о ничтожных происшествиях недели, всякие слушки, идущие из гостиных и ризниц. Встречались эти люди очень редко, малейшее событие вырастало здесь до грандиозных размеров. Пьер как бы перенесся во французский салон времен Карла X, где-нибудь в епископстве, в одном из больших провинциальных городов. Никакого угощения не было. Старая тетка Челии завладела кардиналом Сарно, тот время от времени лишь молча покачивал головой. Дон Виджилио за весь вечер не раскрыл рта. Нани и Морано уже давно беседовали вполголоса, а донна Серафина прислушивалась, наклонясь к ним, и поддакивала, степенно кивая. Они, без сомнения, говорили о разводе Бенедетты, ибо то и дело озабоченно поглядывали в ее сторону. А посреди просторной комнаты в дремотном свете ламп собралась молодежь: Бенедетта, Дарио и Челия; только они проявляли признаки жизни, тихонько болтали, порою подавляя смех.
Пьера внезапно поразило необычайное сходство Бенедетты с портретом Кассии, висевшим на стене. Те же нежные ребяческие черты, тот же чувственный рот и бездонные глаза на таком же исполненном благоразумия, округлом и здоровом личике. У обеих была, наверно, открытая душа и пламенное сердце. Пьеру вспомнилась картина Гвидо Рени — восхитительный, исполненный чистосердечия облик Беатриче Ченчи; точным воспроизведением этой картины показался ему сейчас портрет Кассии. Взволнованный этим двойным сходством, он глядел на Бенедетту с тревожным сочувствием, словно зловещий рок, тяготевший над ее городом и ее родом, грозил всей своей тяжестью обрушиться на нее. Но Бенедетта была спокойна, на ее лице отражалось бесконечное терпение и решимость. И за все время пребывания в гостиной Пьер видел в отношениях Бенедетты и Дарио, в особенности с ее стороны, лишь ничем не омраченную сестринскую нежность: лицо молодой женщины выражало ясную безмятежность большой и чистой любви. Дарио на мгновение шутливо взял ее руки в свои, сжал их и разразился нервным смехом, в глазах у него вспыхнули огоньки; Бенедетта неспешно высвободила пальцы, словно с нею ласково заигрывал добрый старый приятель. Видно было, что она любит Дарио всем своим существом, на всю жизнь.
Но вот Дарио, подавив легкий зевок и взглянув на свои часы, украдкой ускользнул; он спешил присоединиться к друзьям, которые играли в карты в доме у некоей дамы; Бенедетта и Челия опустились на кушетку рядом со стулом, на котором сидел Пьер, нему, помимо воли, довелось расслышать несколько слов, которыми они обменялись, доверительно беседуя между собой. Юная княжна была старшей дочерью князя Маттео Буонджованни, отца пятерых детей, женатого на англичанке Мортимер, принесшей ему в приданое пять миллионов. Кстати, Буонджованни называли в числе немногих еще не разорившихся семейств из среды римской знати, их род выстоял на развалинах прошлого, которое рушилось со всех сторон. В этом роду также было двое пап, что не помешало Маттео сблизиться с Квириналом, не порывая при этом с Ватиканом. Князь был сыном американки, в его жилах текла смешанная кровь; более гибкий политик, чем его предки, он был, как поговаривали, очень скуп и делал все, чтобы сохранить прежнее богатство и могущество, хотя сознавал, что то и другое обречено на неминуемую гибель. И в этом кичливом семействе, славой которого все еще полнился Рим, недавно разразились события, давшие повод для нескончаемых пересудов: Челия внезапно воспылала любовью к некоему юному лейтенанту, ни разу даже не обменявшись с ним ни единым словом; охваченные взаимной страстью, влюбленные ежедневно виделись на Корсо, и взгляды их, встречаясь, говорили за них. Поражала стойкость молоденькой девушки, которая объявила отцу, что другого мужа у нее не будет, и осталась непреклонной, не сомневаясь, что добьется своего и соединится с избранником. Хуже всего было то, что лейтенант Аттилио Сакко оказался сыном выскочки, депутата Сакко, которого церковники презирали, считая, что он продался Квириналу и вообще способен на темные махинации.
— Это ведь из-за меня Морано так усердно поносил отца моего Аттилио, — прошептала Челия на ухо Бенедетте. — Да-да, по поводу этого министерства… Ему захотелось меня проучить…
Еще в стенах монастыря Сердца Господня девушки поклялись друг другу в вечной дружбе, и Бенедетта, будучи пятью годами старше, держалась по-матерински покровительственно.
— Стало быть, ты все еще не образумилась, все мечтаешь об этом юноше?
— Ах, дорогая! И ты, ты тоже хочешь сделать мне больно!.. Аттилио мне правится, и я хочу принадлежать ему. Слышишь, ему и никому другому! Я так хочу, и так оно будет, потому что он любит меня, а я его… Это очень просто.
Пьер был поражен. Он глядел на девушку, на эту чистую нераспустившуюся лилию, кроткую и непорочную. Лоб и нос нежные, как лепестки цветка, невинный рот, белые зубы, сомкнутые уста, глаза прозрачные и бездонные, как родниковые воды. На свежих атласных щечках — безмятежность, в простодушном взоре — ни тревоги, ни любопытства. О чем она думала? Что знала? Кто мог бы это сказать! То была сама девственность со всем ее опасным неведением.
— Ах, милочка, — возразила Бенедетта, — не вздумай повторять мой печальный опыт. Нелегко сочетать папу и короля.
— Но ты не любила Прада, — хладнокровно возразила Челия, — а я люблю Аттилио. Вся жизнь в том, чтобы любить.
Она сказала это так естественно, с такой детской невинностью, что Пьер умилился и слезы выступили у него на глазах. Любовь — вот что положит конец всем распрям! Вот узы, связующие народы, дарующие мир и радость человечеству. Но тут донна Серафина встала, очевидно, догадываясь, о чем с таким воодушевлением беседуют подруги. Она взглянула на дона Виджилио, тот понял и, подойдя к Пьеру, шепнул ему, что пора уходить. Пробило одиннадцать, Челия уезжала вместе с теткой, адвокат Морано собирался, видимо, ненадолго задержать кардинала Сарно и Нани, чтобы в тесном кругу переговорить о каком-то затруднении в бракоразводном процессе. Проводив гостей до прихожей, Бенедетта расцеловала Челию в обе щеки и весьма любезно распрощалась с Пьером.
— Утром я отвечу виконту и напишу ему, как мы вам рады, вы пробудете здесь, вероятно, дольше, чем предполагаете… Не позабудьте завтра в десять часов представиться моему дяде-кардиналу.
Когда Пьер и дон Виджилио, держа в руках подсвечники, которые вручил им слуга, стояли каждый перед своей дверью на четвертом этаже и уже собирались расстаться, Пьер не удержался и снова задал мучивший его вопрос:
— А что, монсеньер Нани особа очень влиятельная?
Дон Виджилио опять растерялся и только широко развел руками. Но затем в глазах его вспыхнуло любопытство.
— А вы знали его прежде? — спросил он вместо ответа.
— Я? Никогда!
— Да неужели? А он вас знает, и отлично! В прошлый понедельник он говорил так, словно ему все до малейших подробностей известно о вашей жизни, о вашем нраве.
— Я даже имени его никогда не слыхал!
— Стало быть, он наводил о вас справки.
И, откланявшись, дон Виджилио ушел к себе; к удивлению Пьера, дверь в его комнату оказалась открытой, из нее вышла неизменно спокойная и деловитая Викторина.
— А, господин аббат, мне хотелось самой удостовериться, что вы ни в чем не нуждаетесь. Свеча есть, вода, сахар, спички — тоже… Да, что вы пьете по утрам? Кофе? Нет, просто молоко с хлебцем? Хорошо! Значит, в восемь часов? И отдохните, поспите как следует! А мне тут первое время до того было боязно, ого! Я думала, в этом старом доме привидения водятся! Но так ни разу ни одного даже краешком глаза и не увидела. Уж очень покойники довольны, что могут наконец отдохнуть.
Оставшись в одиночестве, Пьер с облегчением вздохнул, радуясь, что избавился от тягостного чувства, какое навевала на него незнакомая обстановка гостиной и эти люди, чьи смутные тени мешались в его мозгу, расплываясь в дремотном свете ламп. Привидения — это, верно, души давно умерших, которые не находят себе покоя и возвращаются, чтобы любить и страдать среди живых, воскреснув в чьей-либо груди. И хотя Пьер отоспался днем, никогда еще он не чувствовал себя таким усталым, никогда так не жаждал уснуть, в голове у него плыл туман, мысли путались, он ничего не понимал. Все было так удивительно; он стал раздеваться, и на миг ему почудилось, будто не он, а кто-то другой очутился в этом доме, ложится спать в этой комнате. Что они все думают о его книге? Зачем пригласили его в свое промозглое жилище, враждебность которого он теперь ощущал? Чтобы ему помочь или чтобы окончательно его уничтожить? И в желтом свете гостиной, словно в унылом отблеске заката, ему виделись донна Серафина и адвокат.
