Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. I.Возраст зрелости
«Она остается». Но это не значит, что она его простила. Ивиш боялась покидать места и людей, даже если она их ненавидела, потому что будущее ее пугало. Она отдавалась с недовольным безразличием самым досадным ситуациям и в конце концов обретала в них нечто вроде передышки. И все-таки Матье был доволен: пока она с ним, он помешает ей думать. Если он будет без умолку говорить, навяжет себя, то, наверно, сможет хоть немного отсрочить всплеск раздраженных и презрительных мыслей, которые уже зарождались в ее голове. Нужно говорить, говорить незамедлительно, не важно о чем. Но Матье не находил темы для разговора. Наконец он неловко спросил:
– Вам все же понравились картины?
Ивиш пожала плечами.
– Естественно.
Матье захотелось вытереть лоб, но он не осмелился. «Через час, когда Ивиш будет свободна, она меня, несомненно, осудит, а я уже не смогу себя защитить. Нельзя отпускать ее вот так, – решил он. – Необходимо с ней объясниться».
Он повернулся к ней, но увидел слегка растерянные глаза, и слова застряли у него в горле.
– Вы думаете, он был сумасшедшим? – вдруг спросила Ивиш.
– Гоген? Не знаю. Вы имеете в виду автопортрет?
– Ну да, его глаза. И еще эти темные очертания за ним, похожие на шепот.
Она добавила с каким-то сожалением:
– Он был красив.
– Вот как, – удивился Матье, – никогда бы не подумал.
Ивиш говорила о знаменитых покойниках в такой манере, которая его немного шокировала: у нее не проглядывало никакой связи между великими художниками и их творениями; картины были предметами, прекрасными чувственными предметами, которыми ей хотелось обладать; ей казалось, что они существовали всегда; художники же были просто людьми, такими же, как все остальные: она не ставила им в заслугу их произведений и не уважала их. Она спрашивала, были ли они веселыми, привлекательными, имели ли любовниц; однажды Матье поинтересовался, нравятся ли ей полотна Тулуз-Лотрека, и она ответила: «Какой ужас, он был таким уродом!» Матье воспринял это как личное оскорбление.
– Да. Он был красив, – убеждённо повторила Ивиш.
Матье пожал плечами. Студентов Сорбонны, ничтожных и свеженьких, как девицы, Ивиш могла пожирать глазами сколько хотела. Матье даже счел ее однажды очаровательной, когда она долго рассматривала молодого воспитанника сиротского приюта, сопровождаемого двумя монахинями, а затем сказала с немного озабоченной серьезностью: «Мне кажется, я склонна к гомосексуализму». Женщины ей тоже могли казаться красивыми. Но не Гоген. Не этот пожилой человек, создавший для нее картины, которые она любила.
– Правда, – сказал он, – но я не считаю его симпатичным.
Ивиш состроила презрительную гримаску и замолчала.
– Что с вами, Ивиш, – вскинулся Матье, – вам не нравится, что я не считаю его симпатичным?
– Нет, но мне любопытно, почему вы это сказали.
– Просто так. Потому что таково мое впечатление: из-за заносчивого вида у него глаза вареной рыбы.
Ивиш снова принялась теребить локон, вид у нее был упрямый и глуповатый.
– У него благородная внешность, – безразлично сказала она.
– Да, – в том же тоне откликнулся Матье, – в нем есть некая спесь, если вы это имеете в виду.
– Естественно, – усмехнулась Ивиш.
– Почему вы говорите «естественно»?
– Потому что я была уверена, что вы это назовете спесью.
Матье мягко сказал:
– Но я не хотел сказать о нем ничего плохого. Вы знаете, я люблю высокомерных людей.
Наступило продолжительное молчание. Потом Ивиш процедила с видом вздорным и замкнутым:
– Французы не любят все, что благородно. Ивиш охотно и всегда с этим глупым видом говорила о французском характере, когда злилась. Она добавила уже добродушнее:
– А я это свойство понимаю. Пусть извне оно и кажется ненатуральным.
Матье не ответил: отец Ивиш был дворянином. Не будь 1917 года, Ивиш воспитывалась бы в московском пансионе благородных девиц; она была бы представлена ко двору, вышла бы замуж за какого-нибудь рослого и красивого кавалергарда с узким лбом и безжизненным взглядом. Месье Сергин теперь владел механической лесопилкой в Лаоне. А Ивиш жила в Париже и гуляла по городу с Матье, французским буржуа, который не жаловал дворянства.
– Это он... уехал? – вдруг спросила Ивиш.
– Да, – с готовностью ответил Матье, – хотите, расскажу вам его историю?
– Думаю, что я ее знаю: у него была жена, дети, так ведь?
– Да, он работал в банке. По воскресеньям отправлялся в пригород с мольбертом и красками. Таких у нас называют воскресными художниками.
– Воскресными художниками?
– Да; сначала он был как раз таким, то есть любителем, малюющим картины, как другие ловят удочкой рыбу. Это он делал отчасти ради здоровья, потому что пейзажи рисуют на природе и дышат при этом свежим воздухом.
Ивиш засмеялась, но совсем не так, как ожидал Матье.
– Вас забавляет, что он начинал воскресным художником? – с беспокойством спросил Матье.
– Я думала о другом.
– О чем же?
– Я подумала: а существуют ли воскресные писатели? Воскресные писатели, обыватели, которые каждый год пишут по новелле или по пять-шесть стихотворений, дабы внести немного романтики в свою жизнь. Здоровья ради. Матье вздрогнул.
– Вы хотите сказать, что я один из них? – шутливо спросил он. – Но видите, к чему это приводит? В один прекрасный день, может, и я махну куда-нибудь на Таити.
Ивиш повернулась и посмотрела ему прямо в лицо. Она выглядела сконфуженной: должно быть, она сама поразилась собственной дерзости.
– Меня бы это удивило, – проронила она почти беззвучно.
– А почему бы и нет? – сказал Матье. – Ну, если не на Таити, то хотя бы в Нью-Йорк. Я не прочь съездить в Америку.
Ивиш с ожесточением теребила локоны.
– Да, – сказала она, – разве что в командировку...вместе с другими преподавателями.
Матье молча смотрел на нее, она продолжала:
– Может, я и ошибаюсь... Но я могу вас представить читающим лекцию американским студентам в одном из университетов, а не на палубе парохода среди других эмигрантов. Наверно, потому, что вы француз.
– Вы считаете, что мне нужна каюта «люкс»? – спросил он, краснея.
– Нет, – коротко ответила Ивиш, – второго класса. Он с некоторым усилием проглотил слюну... «Хотел бы я на нее посмотреть на палубе парохода среди эмигрантов, она бы там в два счета подохла».
– Право же, – заключил он, – по-моему, странно, что вы решили, будто я не смогу уехать. Но вы ошибаетесь, когда-то я частенько об этом подумывал. Потом прошло, уж слишком глупо. Все это тем более комично, что пришло вам на ум в связи с Гогеном, который до сорока лет оставался канцелярской крысой.
Ивиш разразилась ироническим смехом.
– Разве не правда? – спросил Матье.
– Раз вы так говорите, то правда. Но достаточно посмотреть на его картины...
– Ну и что?
– Полагаю, что таких канцелярских крыс немного. У него такой... потерянный вид.
Матье представил себе тяжелое лицо с огромным подбородком. Гоген потерял человеческое достоинство, он смирился с его потерей.
– Вы правы, – сказал Матье. – Вы имеете в виду – на том большом полотне в глубине зала? Он в это время был тяжко болен.
Ивиш презрительно усмехнулась.
– Нет, я говорю о маленьком автопортрете, на котором он еще молод: у него вид человека, способного на все что угодно.
Она смотрела в пустоту со слегка растерянным видом, и Матье во второй раз почувствовал укол ревности.
– Если я вас правильно понял, меня вы не считаете потерянным человеком?
– Да нет же!
– Не вижу, однако, почему это достойное качество, – сказал он, – или я не вполне вас понимаю.
– Ладно, не будем об этом.
– Хорошо, не будем. Но вы любите завуалированно упрекать меня, а потом отказываетесь объяснить, в чем суть ваших упреков, – вы хорошо устроились.
– Я никого не упрекаю, – равнодушно сказала она. Матье остановился и поглядел на нее. Ивиш недовольно остановилась. Она переступала с ноги на ногу и избегала его глаз.
– Ивиш! Вы мне сейчас же скажете, что вы имели в виду.
– О чем вы?
– О «потерянном человеке».
– Мы, кажется, закрыли эту тему?
– Пусть это глупо, – настаивал Матье, – но я хочу знать, что вы под этим подразумеваете.
Ивиш затеребила волосы: это приводило ее в отчаяние.
– Но я не подразумевала ничего особенного, просто это слово пришло мне на ум.
Она остановилась и как будто призадумалась. Время от времени она открывала рот, и Матье думал, что она сейчас заговорит, но она молчала. Потом все же проговорила:
– Мне безразлично, такой человек или какой-то другой.
Ивиш обернула локон вокруг пальца и дернула, как бы желая вырвать его с корнем. И вдруг быстро добавила, уставившись на носки своих туфель:
