Джон Пристли - Добрые друзья
Тут раздается стук, и кто-то, сверкнув очками, заглядывает в дверь.
— Кто там? — восклицает Иниго, не оборачиваясь. — Заходите!
— Прости за беспокойство, Джоллифант. — Гость входит.
— А, это ты, Фелтон! — Иниго выкручивает шею и ухмыляется. — Ну, заходи же, садись.
Они с Фелтоном примерно одного возраста, но на этом их сходство заканчивается. Фелтон — приятный серьезный юноша; из-за очков с линзами без оправы он производит обманчивое впечатление человека энергичного и расторопного. Пару лет назад он окончил университет Бристоля, где провел четыре ничем не примечательных года, вознамерившись делать, что должен, говорить только правду и со всеми поддерживать дружеские отношения. Судя по некоторой обеспокоенности в его лице, голосе и манерах, это оказалось не так-то просто. Он уже начал подходить к жизни — верней, к каждому ее новому проявлению — с легкой запинкой и предварительным покашливанием. Фелтон живет с опаской, время от времени читая длинные скучные биографии, куря сигареты без никотина и неизменно со всеми соглашаясь, а во время каникул старается забыть об ответственности и осторожно путешествует по миру.
Фелтон сел и откашлялся.
— Слушай, Джоллифант, не хочу тебя отвлекать…
— Ты меня не отвлекаешь. — Иниго взглянул на приятеля как на умного фокстерьера. — Впрочем, меня действительно терзают муки творчества. Муки! Ну и дурацкое же слово! Тебя когда-нибудь терзало что-либо подобное?
— Вижу, тебя и впрямь терзает. — Фелтон с некоторым благоговением посмотрел на блокнот. Он всегда преклонялся перед литературой, преклонялся столь глубоко, что не смел с нею познакомиться. Он не знал, имеют ли сочинения Джоллифанта хоть какое-нибудь отношение к литературе, но, как всегда, предпочитал не испытывать судьбу. — Я насчет стирки, — виноватым тоном добавил он.
— Насчет стирки?! — воскликнул его приятель в презрительном исступлении. — Сейчас субботний вечер, Фелтон. Подумай только, субботний вечер! Вспомни, какие оргии вы устраивали по субботам в Бристоле. Как видишь, я в добровольном затворничестве готовлюсь посвятить себя искусству, отправиться на поиски меткой фразы. Да, именно меткой фразы. Это самое главное. Подобрать верное слово чертовски трудно, друг мой! Однако, — он очень строго посмотрел на гостя и достал свою трубку вишневого дерева, — я решил отвлечься от горних мыслей и предаться веселью с добрым другом, обменяться с тобой идеями, послушать воспоминания о лихой студенческой поре. Но никакой стирки в субботний вечер!
— Прекрасно тебя понимаю, — ответил Фелтон. — Ужасный пустяк, конечно, однако миссис Тарвин велела…
Иниго поднял руку.
— Ее слова да не будут услышаны. Эта женщина — горгона. Сегодня я отказываюсь верить в ее существование.
— Ну, мы тебя предупреждали, какая она, — сказал Фелтон. Он преподавал в школе уже четвертую четверть, а Иниго — только третью. Последние две четверти миссис Тарвин была в отъезде, проходила долгий курс лечения на курорте, поэтому Фелтон знал ее гораздо лучше, чем Иниго. — Мы говорили, чтό тут начнется с ее возвращением, — добавил он с неприятным пророческим самодовольством.
— Говорили, как же! — вскричал Иниго. — Помню, ты сказал, что кормежка станет скуднее. По-твоему, это «скуднее»? Да нас тут голодом морят, честное слово! Не еда, а один запах, да и тот стал еще омерзительней. Ужин сегодня был чудовищный.
— Да, могло быть и лучше…
— Пастушья запеканка[9] — ни один уважающий себя пастух к ней бы не притронулся — второй раз за неделю, и уже в который раз чернослив! Субботний ужин называется! Сама-то, жирная свинья, прямо у нас под носом уплетает котлеты, сливки и бог еще знает что. Нет, это последняя капля, особо изощренная пытка. Ела бы она с нами из одного корыта, давилась бы тем же фаршем, черносливом и прочей мерзостью, я бы еще терпел. Так нет же, сидит и прямо на наших глазах лопает нормальную пищу, заставляет нас смотреть, как вкусная еда превращается в этот гадкий жир! Ни в какие ворота не лезет! Ну ничего, еще один такой ужин, и я сожру бутерброды и шоколад прямо у нее под носом! Нет, еда мне безразлична, Фелтон. Душа моя сродни звезде блестящей[10], определенно. Но я спрашиваю: можно ли достойно обучать молодежь, день-деньской биться с французским и историей, питаясь одним черносливом? Нет, нельзя.
— Согласен. Очень хорошо тебя понимаю, хотя… — Фелтон помедлил. — Чернослив мне даже нравится.
— Какой король? Ответь, прохвост, иль сгибнешь![11] — возопил Иниго, тыча трубкой в перепуганного Фелтона. — Кто не с нами, тот против нас! Изволишь кушать чернослив, Фелтон? Будешь валяться в ногах у этой гнусной тетки и, высунув язык, причитать: «Еще чернослива, пожалуйста! С кремом или без, только дайте еще чернослива!»?
— Не глупи, Джоллифант. — Фелтон поморщился. — И вообще, пастушью запеканку я тоже не перевариваю. Такая кормежка будет всю четверть, я предупреждал.
— Мне претят подобные беседы, — надменно проговорил его друг. — Позволь зачитать тебе пару строк из «Последнего рюкзака» — моего очерка, оплакивающего вымирание пеших походов. У тебя есть чувство языка, Фелтон?
— Не знаю. Наверное, есть. Слушай, я заскочу позже и послушаю, а пока давай разберемся со стиркой?..
Не успел Иниго вновь высказаться на сей счет, как в дверь тихонько постучали. То была мисс Калландер, и выглядела она так, словно только что убежала к себе в потоке слез и вышла из комнаты в облаке пудры. Она приходилась мистеру Тарвину дальней родственницей — высокая, пухлая девушка двадцати семи лет; в ближайшем городе ее постигла бы участь незаметной серой мышки, но в этой глуши она казалась почти красавицей, а для школьной экономки была и вовсе слишком хороша собой (особенно если учесть, что мистер Тарвин взял ее на работу в начале года, пока жена была в отъезде). Мисс Калландер пыталась угождать миссис Тарвин всего десять дней, однако задача эта уже начала казаться ей непосильной. Последние четыре года она была обручена с кузеном, работающим в Египте, но они то расторгали помолвку, то опять сходились, и сейчас мисс Калландер обдумывала письмо, которое вновь сделало бы их женихом и невестой.
Иниго широко улыбнулся ее вздернутому носику, круглому, стремительно жиреющему подбородку и довольно-таки глупым глазам. «Глаза раненой лани», — в которой раз сказал он себе, а вслух самым серьезным тоном проговорил:
— Какая честь, мисс Калландер…
— Ой, мистер Джоллифант! — пролепетала она. — Мистер Фелтон здесь? Ах, да вот же он. Мистер Фелтон, я насчет списков для стирки…
— Фелтон. — Иниго строго посмотрел на приятеля и вопросил: — Что там со списками?
— О них-то я и пришел спросить! — выпалил Фелтон.
Иниго осадил его повелительным взмахом руки и с глубокой нежностью поглядел на мисс Калландер — казалось, он вот-вот погладит ее по плечу.
— Насколько я понимаю, они нужны вам прямо сейчас?
— Да, как можно скорей. Миссис Тарвин просто озверела! — Ее глаза стали распахиваться все шире и шире, а рот приоткрылся.
— Ни слова больше! — о благородном порыве вскричал Иниго. — Я сделаю все, что под силу человеку. По крайней мере если Фелтон соизволит оказать мне небольшую поддержку. — Он принялся рыться в бумагах на столе, нашел какой-то листок и добавил: — А теперь вперед, друзья, в зал отдыха! И пусть нашим девизом будет бессмертное «Один за всех, и все за одного», определенно! Ведите, мисс Калландер. Господин Фелтон, возьмите эти бумаги и стряхните с души летаргический сон.
Вслед за хихикающей мисс Калландер они отправились в зал отдыха.
Пока Иниго аккуратно забивал и раскуривал свою нелепую трубку, после чего мечтательно улыбался, глядя сквозь пелену дыма на двух коллег, те успели составить все нужные списки.
— Ну, вот и все, — сказал он, пока мисс Калландер собирала бумаги. — Что будем делать дальше? Я не могу вернуться в свою чудовищную каморку и вновь взяться за перо. Вдохновение, мисс Калландер, драгоценное вдохновение исчезло, испарилось! Золотая повязка порвалась, Фелтон[12]. Хотя я не прочь помузицировать.
Мисс Калландер широко распахнула глаза.
— Но как?! То есть, где вы будете играть?
— Вы совсем забыли, — с достоинством ответил Иниго, — что внизу, в нашей прогнившей насквозь классной комнате, стоит инструмент — назвать его пианино язык не поворачивается.
— Ах, мистер Джоллифант! — Она издала крошечный смешок, выражающий одновременно восторг и страх. — Это вы забыли, что миссис Тарвин запретила играть на нем по вечерам. Правда ведь, мистер Фелтон?
— Правда, Джоллифант, — кивнул Фелтон, серьезно сверкнув очками. — Жаль, конечно, но так она и сказала.
— Друзья мои, товарищи по несчастью, благодарю вас за предостережения и заботу, но меня не интересуют подобные приказы, деспотические запреты… э-э… подрывающие самые основы человеческой свободы. Что такое раб твой — пес, чтобы не сделать такого большого дела[13]? Ответ один: нет, нет и нет! Я буду играть, и постараюсь сыграть как можно лучше, хотя вряд ли мои старания решат дело: клавиши все время застревают. Итак, повторяю, я буду играть на нашем школьном пианино. Раскройте уши — я обращаюсь к вам, мисс Калландер, поскольку уши Фелтона, как вы видите, и без того раскрыты, — и дайте им испить мелодии, гармонии или как там это зовется.
