Джузеппе Бонавири - Волшебный лес
На следующий день мы опять вернулись к этому месту: там уже не горело, даже не тлело — перед нами лежало обширное выжженное пространство.
— Что там внизу? — спросил Аполлодор.
В то утро с нами был еще дятел Панеций. Он ответил:
— Обгорелый спекшийся остов.
Сверху виднелось какое-то неясное пятно.
— Давайте посмотрим, — сказал я.
Сделав несколько витков, мы спустились к самой земле и увидели там ворон, двух жаб и стервятника: они выискивали себе поживу в этом скопище отбросов. Кругом виднелись куски угля, черные подобия листьев, от одного прикосновения рассыпавшиеся в прах, следы человеческих ног; кое-где белели остатки костей. На обгорелом стволе тамариска уцелел молодой побег. Я спросил, указывая на него:
— Будет расти?
— Да, — ответил Аполлодор. — Сердцевина у него цела.
— Весной на нем появятся листья, — сказал Панеций.
Стервятник и вороны продолжали копаться в куче, а жабы, увидев нас, попрятались.
— Что за еду они себе тут нашли? — недоумевал Панеций.
Больше нам тут делать было нечего. Мы полетели в предгорья, где росли сочные травы, тростник и другая зелень.
Там мы опустились немного отдохнуть. Место было приятное.
Так закончилось приключение с тремя мальчиками. Не скрою, я часто потом возвращался на это место, но там не было ничего живого, ни птиц, ни змей; кругом царили запустение и безмолвие. Я сидел и ждал: вдруг что-нибудь зашевелится? Но нет. Ни звука.
Дни мои сделались томительны и однообразны, я не желал ничего, кроме разве что уединения на плоскогорье дона Нанé близ Камути, где чаща кустарника и густые травы. Мысль о Тоине отодвинулась куда-то далеко, она постепенно рассеивалась, словно превращаясь в простой оттенок цвета.
Я отдалился от всего и от всех, даже от Аполлодора и Антисфена, которые, каждый по-своему, пытались выяснить, какая участь постигла Тоину и где ее искать — на земле ли, на небе или же в иных видимых и доступных познанию краях.
А во мне возникли и развились совсем другие свойства, я словно бы утратил взаимодействие с окружающим миром, или, скорее, сам этот мир сгустился и вверху и внизу, но всегда вокруг одной и той же точки, внутри меня самого.
Прежде я зорко примечал очертания, размер и цвет каждой вещи, теперь же все вещи представлялись мне не совокупностью частиц, а, напротив, мгновениями, либо подробностями, или, скорее, превратностями меня самого. Вот почему я выбрал земли дона Нане, особенно холм с сочными травами, куда я удалился поразмышлять о быстротечности и невозвратности дней; однако на самом деле меня подтачивал скрытый недуг.
Однажды утром я чертил воздух над плоскогорьем и вдоль и вширь, но летел тяжело, над самой землей — и вдруг увидел распростертого на земле человека.
— Вечно они путаются у меня под ногами! — сказал я себе.
Я уже было миновал его, как вдруг он вскрикнул. Я стал снижаться. Человек лежал навзничь, выпучив глаза, он показывал на меня пальцем.
— Ну чего тебе? — спросил я.
Он не ответил. Только съежился, словно был в слишком тесной скорлупе, и больше не шелохнулся. Паря над его головой, я понял, что он умирает. Я вгляделся в него. Никогда прежде я не видел подобного зрелища. Он, видно, почувствовал, что смерть вторгается в него, застывая в его нутре мельчайшими кристаллами и образуя там все расширявшуюся пустоту, он силился побороть ее, извиваясь как червь, но сам словно покрывался твердеющим налетом серы. Земля вокруг была по большей части голая, изрытая кротовьими норами. В воздухе царила тишина, даже ветер не проносился мимо. Мне показалось, что поляна, на которой лежал человек, втягивает его в себя, но то был явный оптический обман.
Послышалось хлопанье крыльев. Я увидел в вышине воронов и стервятников, они описывали круги над поляной. Я опустился на бугорок поблизости. Тело все еще корчилось, но при этом постепенно цепенело, становясь похожим на белый камень. Наконец оно сделалось неподвижным, и от него поднялся желтый дымок.
— А что теперь? — спросил я себя.
И снова взмыл в воздух, Я чувствовал сильную усталость и, чтобы немного взбодриться, полетел сквозь прямые лучи полуденного солнца.
Медленно парил я над вершиной моего холма, поросшего травами.
В тот день я съел лишь несколько желудей, мяса не ел совсем, и мне было трудно двигаться.
Что со мной? — подумал я.
И, поглядев на небо, явственно вращавшееся с востока на запад, невольно вспомнил того человека, выделявшегося на поверхности плоскогорья дона Нане.
— Ну-ну! — сказал я себе, — Надо подниматься.
Мне удалось набрать высоту, и северный ветер донес меня до склона горы, где была рощица фруктовых деревьев — сквозь их ветви мне пришлось пролететь.
Когда я коснулся ветвей, переспелые груши, яблоки, тутовые ягоды дождем посыпались на землю. Их было видимо-невидимо под деревьями, аромат разлился по всей горе. Я поел плодов.
В последующие дни, хоть я и был в подавленном состоянии, все же у меня случались спасительные приступы беспокойства, и тогда я бился и хлопал крыльями в зарослях.
Как-то раз над теми местами пролетал удод, он спросил, что со мной, а затем, видя, что я всегда сижу на одном и том же кусте, предложил мне свою помощь при условии, что я расплачусь с ним за каждую услугу.
И вот из-за моей болезни я попал в полную зависимость к Изорино, так звали удода. Два раза в день он приносил мне змей, раков, паучьи гнезда, полные яиц, лягушек. Ровно столько, сколько требовалось, чтобы не умереть с голоду. Между тем он собирал в мешочек из листьев каменного дуба мелкие камешки, отмечая таким образом каждую оказанную мне услугу.
Частенько, садясь на кусты, чьи верхушки свет дробил на ручейки, сияния и извивы тени, он напоминал мне, как много я ему должен. Я отстранялся: от него нестерпимо воняло гнилью, пометом и тухлой рыбой.
— Я тут, я тут, — говорил он мне.
Он хотел, чтобы я, как только выздоровею, принес ему ветви деревьев с цветами и плодами, сделал для него смесь из масел кунжута, кориандра, гвоздики, собрал лепестки роз и фиалок, листья мяты. Все это не так легко было достать в наших краях. Но этим его желания не ограничивались — он требовал у меня куски обсидиана, изумрудного берилла, прозрачного лазурита и липарита. Думаю, он собирался нажиться на всем этом.
Я устроил себе ложе в зарослях, чтобы укрыться от непогоды и от возможного нападения.
У Изорино на выступе зоба, под самым клювом, был мохнатый нарост, которого он стыдился и который обертывал листьями дуба и плюща, сделав из них нечто вроде кружевного жабо. Ну и вид, доложу я вам!
Иногда я совершал недальние прогулки. Болезнь приковала меня к этому холму, и в те дни я чувствовал, что на меня свалилось огромное, непоправимое несчастье. Я был истерзан одиночеством и лихорадочным возбуждением, налетавшими на мою душу, словно ветер смерти, и тогда все мне становилось противно, даже, простите, собственный хвост.
Дело шло к осени, но солнце палило по-прежнему, и, чтобы защититься от него в течение дня, я раздобыл ветки ежевики и фиговые листья и соорудил себе из них подобие навеса. Под ним было сносно.
— Вон как ты славно устроился, — с завистью говорил мне удод.
Между тем я стал замечать, а потом и убедился окончательно, что единственные близкие мне существа — кусты и травы, в изобилии разраставшиеся вокруг меня на этом холме; все прочее казалось мне лишь бледным призраком жизни.
Но общаться с травами и другими растениями было нелегко, исключая разве что моего друга каперса: с моей обычной высоты я никогда не пытался вникнуть в житье этого крохотного мирка.
И вот теперь этот мирок казался мне дружественным, родным, особенно когда я падал в омут меланхолии или чувствовал, что погружаюсь в беспросветное ничто. Травы, мнилось мне, шепчут ласковые слова, дрожат, как нежные струны, и эти колебания преодолевают их тесные границы, расходятся далеко-далеко, превращаясь в некий беззвучный рокот.
— Апомео! Апомео! — слышал я.
Должно быть, то была слуховая галлюцинация, а возможно, и настоящий зов, донесшийся до меня со склона холма, где кипела жизнь; и еще мне почудилось, будто старые оливы стали отбрасывать тень гуще и дальше, чем обычно, чтобы она доставала до меня, и разворачивали ее от дерева к дереву.
— О божественные деревья! — восклицал я.
И поудобнее устраивался под моим кустом, и явственней улавливал бормотание бабочек и шершней, от неведомых берегов прилетавших на холм дона Нане. В общем, я привык бы к такой жизни, но все же дух мой имел иное предназначение, ибо я желал проникнуть во всеобщую природу вещей.
Удод, как правило, не пропускал посещений. Мои нужды он удовлетворял, но в своих требованиях не знал удержу: добавлял к перечню то медовые соты, то гнезда, полные яиц; и наконец как-то вечером сообщил, что желает кусочек луны.
