Арнольд Беннетт - Повесть о старых женщинах
— Посмотри на маму, — его мысль спотыкалась, как старая лошадь на неровной дороге. — Посмотри на маму! — повторил он, словно желая обратить внимание Софьи на образ матери. — Работает тяжело! Кон… Констанция и ты должны помогать ей… С торговлей плохо! А что я могу сделать… лежа здесь?
Тепло, исходящее от его сухих пальцев, согревало ей руку. Ей хотелось бы сдвинуться с места, но, вытащив руку, она проявила бы нетерпение. По этой же причине она не отводила от отца взгляда. Румянец, разгоревшийся, когда она наклонилась над ним, придал ей еще больше прелести, но он этого не ощутил. Он давно уже потерял способность замечать удивительную силу юности и красоты.
— Быть учительницей! — пробормотал он. — Ни в коем случае! Не могу этого позволить!
Потом, задумавшись, он вперил взгляд в потолок, и кончик бороды задрался у него кверху.
— Ты поняла меня? — в конце концов спросил он.
Она опять кивнула головой. Он отпустил ее руку, и она отвернулась. Ответить она не смогла бы. У нее на глазах навернулись слезы. Эта странная сцена ввергла ее во внезапную и глубокую печаль. Она обладала юностью и физическим совершенством, ее переполняли энергия и ощущение жизненной силы, перед ней открывалось будущее; когда она сжимала губы, то чувствовала себя способной превзойти кого угодно силой решимости. Она всегда ненавидела их лавку. Она не понимала, как мать и Констанция могут заставить себя почтительно и льстиво принимать любого посетителя. Нет, этого она не понимала, а ее мать (вообще-то женщина гордая) и Констанция, казалось, вели себя в таких случаях столь естественно, столь уверенно, что она ни разу не поделилась с ними своими чувствами, догадываясь, что ее не поймут. Еще давно она решила, что никогда «не будет работать в лавке». Она знала, что ей придется чем-то заняться, и решила, что единственный возможный выход для нее — стать учительницей. В последние годы эти решения укрепились у нее в душе. Она ни с кем о них не говорила, потому что была скрытной и не стремилась к неприятным столкновениям, но внутренне постепенно готовилась к предстоящим разговорам. Неожиданное известие, что она должна оставить школу вместе с Констанцией, застало ее врасплох и помешало осуществлению ее планов, оно появилось раньше, чем она, так сказать, собралась с силами, чтобы вступить в поединок. Она попала в сети неожиданно, из-за чего преимущество оказалось на стороне противника. Неужели они думают, что она потерпела поражение?
Мать не привела никаких доводов! Она ее даже не выслушала! Только краткое и высокомерное: «Чтобы больше я об этом не слышала!» Таким образом, величайшее стремление ее жизни, которое она годами вынашивала в глубине души, было осмеяно и отвергнуто одним взмахом руки! Во всей этой истории ее мать не выглядела нелепо, ибо обладала истинной силой вызывать как истинную любовь, так и истинную ненависть и всегда, во всяком случае, до сих пор, добиваться послушания и уважения к здравому смыслу. Трагически нелепым выглядел ее отец, и в одно мгновение все его нападки на нее из-за своей абсурдности превратились в гротеск. Эта древняя развалина, этот беспомощный, бесполезный, бессильный, жалкий старик смеет воображать, что его бормотанье заставит ее все «понять!». Он ничего не знает, ничего не воспринимает — он ужасный эгоист, как все прикованные к постели, оторванные от жизни больные — считает себя вправе творить и направлять судьбы людей! Софья не могла бы определить, какие чувства одолевают ее, но улавливала их общую направленность. Из-за них она состарилась на целые годы. Эти чувства так ее изменили, что иногда, глубоко вглядываясь себе в душу, она ощущала себя старше отца.
— Ты будешь умницей, — сказал он. — Я в этом уверен.
Все это было слишком мучительно. Нелепость отцовского самодовольства нестерпимо унижала ее. Она испытывала чувство унижения не за себя, а за него. Странное создание! Она выбежала из комнаты.
К счастью, по коридору проходила Констанция. Не будь этого, Софья оказалась бы виновной в тяжком нарушении долга.
— Иди к отцу, — прошептала она почти в истерике и метнулась на третий этаж.
IV
За ужином она, с покрасневшими, опущенными долу глазами, испытывая благоговейный страх перед матерью, вновь превратилась в девочку. Ужин протекал не так, как обычно. Мистера Пови, вернувшегося от дантиста живым, но потерявшего за два дня два зуба, кормили жидкой пищей, а именно — хлебом с молоком; он сидел около камина. Остальных ожидали холодная свинина, половина яблочного пая и сыр. Софья лишь делала вид, что ест: каждый раз, когда она пыталась проглотить кусок, ее глаза наполнялись слезами, а гортань сводило судорогой. Миссис Бейнс и Констанция, как всегда, ели весьма умеренно. За столом царили освещаемые газовым рожком прелестные локоны миссис Бейнс.
— Я сегодня не очень довольна своим пирогом, — заметила миссис Бейнс, с неодобрением пожевывая корочку пая.
Она позвонила в колокольчик. Из своей берлоги появилась Мэгги. Она была в простом белом фартуке, но без чепчика.
— Мэгги, хотите пирога?
— Да, если у вас есть лишний, сударыня.
Так обычно отвечала Мэгги, когда ей предлагали еду.
— У нас на всех хватит, Мэгги, — по обыкновению, сказала хозяйка. — Софья, если тебе не нужна эта тарелка, дай ее мне.
Мэгги удалилась с щедрой порцией пирога.
Затем миссис Бейнс побеседовала с мистером Пови о его состоянии и, в частности, о необходимости оберегать от простуды понесшую потери десну. Она была отважной и непреклонной женщиной: она вела себя во время ужина так, как будто кроме приготовления пирогов и события, связанного с мистером Пови, этот день в доме ничем не отличался от всех остальных. Перед сном она наградила Констанцию и Софью одинаково теплыми поцелуями и обеих назвала «детками».
Когда девушки раздевались у себя в комнате, Констанция, добрейшая душа, старалась подражать поведению матери. Она полагала, что лучше всего не замечать печального настроения Софьи.
— Мамино новое платье уже готово, и она собирается в воскресенье надеть его, — мягко сказала она.
— Если ты произнесешь еще хоть слово, я тебе выцарапаю глаза! — злобно воскликнула Софья прерывающимся голосом и разразилась рыданиями. Она не собиралась привести свою угрозу в исполнение, но самый факт, что она произнесла ее, принес ей облегчение. Констанция, поняв, что за матерью ей не угнаться, решила сохранить свои глаза.
Газ давно уже был погашен, но еще долго от редких всхлипываний Софьи вздрагивала кровать, и они обе бодрствовали в молчании.
— Вы с мамой, верно, хорошенько осудили меня сегодня? — внезапно произнесла Софья, к удивлению Констанции, слезливым голосом.
— Нет, — успокаивающим тоном ответила Констанция, — мама просто рассказала мне.
— Рассказала что?
— Что ты хочешь стать учительницей.
— И стану! — заявила Софья с ожесточением.
«Ты плохо знаешь маму», — подумала Констанция, но вслух ничего не сказала.
Послышался еще один тяжкий вздох, а затем, таково уж свойство молодости, они обе уснули.
Ранним утром следующего дня Софья стояла у окна и глядела на Площадь. Была суббота, и по всей Площади воздвигались небольшие палатки под желтыми полотняными навесами для главного базара недели. В те варварские времена Берсли располагал величественным зданием, черным как базальт, где торговали разрубленными тушами, оно называлось «Бойня», но овощи, фрукты, сыр, яйца и булочки по-прежнему продавались под полотняными навесами. Теперь яйца продаются по пять фартингов штука во дворце, который стоит двадцать тысяч фунтов. Однако некоторые жители Берсли готовы утверждать, что все, вообще, изменилось и, в частности, из жизни исчезла романтика. Но ведь романтика становится романтикой лишь после того, как исчезнет. Для Софьи, хотя она пребывала в настроении, обычно способствующем романтическому восприятию действительности, ничего романтического в этом пространстве, покрытом пестрыми навесами, не было. Это был простой базар. На самом краю Площади уже открылась лавка Холла, главного бакалейщика, и мальчик-ученик подметал перед ней тротуар. Открыты были и харчевни, причем некоторые, специализирующиеся на продаже горячего рома, — с 5.30 утра. Городской глашатай в синей куртке с красными обшлагами и воротником переходил Площадь, держа за язык большой колокол. В одной шторе на окне миссис Пови — жены кондитера — по-прежнему зияла неприличная дыра, присутствие которой едва ли можно было оправдать даже недавними родами. Вот что предстало перед грустными, воспаленными от слез глазами Софьи.
— Софья, ты же там, у окна, схватишь простуду!
Она вздрогнула. То был голос матери. Эта неунывающая женщина, спокойно проспав ночь рядом с паралитиком, успела уже встать и должным образом одеться. Она несла в руках бутылку, рюмку для яиц и немного варенья в столовой ложке.
