Исроэл-Иешуа Зингер - Чужак
Разводки и молодые вдовы, пухлые, веселые бабенки, которые унаследовали от мужей наличные, украшения, платья, перины, сундуки, полные дорогого белья, и большой опыт в любви, испробовали на Сендере все свои женские силы и чары. Они положили глаз и на его ресторан, у которого была репутация лакомого куска, и на него самого, крепкого мужчину с блестящими глазами и густыми черными волосами. Им очень хотелось стоять в ресторанном буфете, среди бутылок водки, жареных гусей, мужского смеха, и считать деньги своими пухлыми пальчиками, украшенными бриллиантами. Они наряжались для Сендера, вертелись на высоких каблуках, покачивали округлыми бедрами, строили ему глазки, показывали зубки, томно приоткрывая ярко-красные губы, и делали нескромные намеки. Они испробовали все соблазнительные уловки, которых так много в распоряжении женщин, чтобы одурачить любого мужчину.
Сендер не отказывался от сладких женских подарков, но платить согласием не хотел. Он смеялся над миром. Улица уже была готова разочароваться в нем.
— Парня так и похоронят в талескотне, а не в талесе, — с завистью говорили о Сендере женатые мужчины. — Вот умник, не дает себя окрутить.
Но на сорок четвертом году жизни, когда никто уже больше не рассчитывал на это, и меньше всего — сам Сендер, он вдруг оказался женихом, и даже с помощью шадхена, как все нормальные люди.
Нет, не совсем обычный шадхен уломал Сендера. Это его ребе взял его в свои руки, ребе из Ярчева, который жил как раз напротив ресторана.
Никто не мог сказать о Сендере, что он был великим праведником, но все-таки он боялся Бога, дрожал перед Тем, кто восседает где-то в дымных небесах, простертых над еврейскими кварталами Варшавы. Особенно его тревожило вечернее небо, когда большое, красное, круглое солнце грозно укладывается на покой, зажигая всё вокруг алым пожаром. Сендер видел в закатном огне полыхание адского пламени, в котором палят грешников, таких же, как он сам. И Сендер частенько заглядывал к ребе из Ярчева, который жил по соседству и считался на их улице святым и всеведущим. У него, низенького старичка с пышной, длинной бородой, обычно закутанного в светлый мех (на голове — сподик из светлого меха; кафтан отделан таким же мехом по вороту и рукавам), Сендер узнавал обо всем, что надобно знать еврею: когда по еврейскому календарю годовщины смерти отца и матери, на какой день выпадает праздник, когда нужно поминать усопших и о прочем подобном. За это Сендер часто делал ребе щедрые подношения и, кроме того, присылал с официантом Морицем в подарок жирных жареных гусей и вкусных фаршированных карпов, обильно сдобренных луком и морковью.
Ребе из Ярчева, низенький человечек (он, сидя в большом дедовском кресле, не доставал своими ножками до пола), на все Сендеровы грехи смотрел сквозь пальцы: он не спрашивал Сендера ни о том, почему тот бреет бороду, ни о том, накладывает ли тот тфилн, ни даже о том, почему Сендер не соблюдает субботу и почему его ресторан открыт в святой день. Веселый, краснощекий человечек с блестящими глазками, полными упования и веселья, ребе не любил слишком стыдить своих хасидов, простых людей: извозчиков, мясников, служанок и даже не совсем «кошерную» братию — скупщиков краденого и сутенеров. Одно было невыносимо для ребе — то, что Сендер не женится, не ведет себя как все люди. Ребе из Ярчева жить не мог без всех этих торжеств: свадеб, обрезаний, помолвок, бар-мицв. И каждый раз, когда Сендер заходил к ребе, тот усаживал его рядом с собой и грозил ему своим маленьким пальчиком.
— Эх, Сендер, Сендер, — вздыхал он, — лой тойв хейойс а-одом левадой, «нехорошо быть человеку одному»[36], — сказал Господь, когда Он сотворил Адама. У еврея должны быть жена, дети… Зачем ты живешь, Сендер?..
Сендер отвечал ребе, как всем:
— Но нет же ни одной стоящей, ребе.
Но ребе из Ярчева и слышать не хотел об этом. Он закрывал оба уха меховыми манжетами.
— Сендер, еврей не смеет так говорить о еврейках, — сердился, он. — «Бнойс Исроэл кшейрос хейн»[37], — говорит святая Тора. Еврейки чисты.
Сендер смеялся:
— Ребе, вы бы меня спросили, мне лучше знать. В этом ребе может на меня положиться. Лучше ребе об этом не говорить.
Но ребе хотел говорить именно об этом.
— Сендер, что ты делаешь, Сендер, — стыдил он его, — если ты вовремя не позаботишься о кадише, попадешь в ад. Не думай, что это пустяки… Там люди горят, их там поджаривают… Только кадиш может спасти… Дай мне слово, что женишься.
Сендера пугали эти речи об аде, но давать слово он не хотел.
— Вот стану постарше, ребе, — отговаривался он, — пока я еще молод и не хочу морочить себе голову. В пятьдесят будет самое время.
На сорок четвертом году жизни Сендер понял, что он уже не так молод, как думал. По ночам он то и дело чувствовал колотье в боку, рези в животе, боли в спине. Боли он прогонял стаканом, как учили Сендера его клиенты-скототорговцы, считавшие, что единственное средство от всех недугов — водка. Но водка помогала не всегда. Нередко боль оставалась. Сендеру становилось тревожно в своем одиноком холостяцком жилище среди всяких подушечек и вещиц, подаренных ему женщинами. Утром, причесываясь перед зеркалом, он стал находить среди черных волос седые. Сендер вырывал их, но вместо одного вырванного волоса появлялось два новых. Сендер видел, что это выдергивание ничего не дает. Можно выдергивать волосы, но не годы.
— Стареешь, Сендер, — ворчал он, обращаясь к своему отражению.
Сон у него тоже нарушился. Он уже не спал всю ночь беспробудно, как раньше, но просыпался среди ночи, а потом с трудом засыпал. Читать он никогда не читал, к этому делу у него не было вкуса. Это мучило его еще больше. В голову лезли всякие дурные мысли. Когда он вдруг чувствовал себя плохо, ему приходило на ум, что у него нет никого, кто мог бы подать ему воды. Он вспоминал разные истории о том свете. Ад, о котором так часто рассказывал ему ребе, стоял у Сендера перед глазами, полный языков пламени и котлов кипящей смолы, куда злые ангелы кидают нагих грешников, таких, как он сам. Мысль о том, что в случае его скоропостижной смерти всё, что у него есть, останется без хозяина, сверлила ему мозг. Его имущество разделят между собой чужие люди. Каждый постарается отхватить свой кусок, и никто даже не вспомнит о нем, никто не помянет его добрым словом, никто не прочтет по нему ни кадиша, ни поминальной молитвы, даже надгробья ему не поставят, зароют как собаку.
После одной такой ночи, бессонной и горькой, Сендер отправился к своему ребе, как всегда, когда у него было тяжко на душе. Ребе из Ярчева сдвинул на затылок светлый сподик и показал пальцем на потолок, по которому гонялись друг за дружкой жужжащие мухи.
— Это знак свыше, Сендер, — сказал он торжественно, — слушайся меня и дай мне слово.
Сендер попробовал было уклониться.
— Ребе, ну не верю я им, этим бабам, — пробормотал он, — знаю я их.
Ребе не хотел ничего слышать.
— Не перебивай меня! — сердился он, топая в воздухе ножкой, не достававшей до пола. — Чтоб у меня было столько золота, сколько еще есть, слава Богу, честных еврейских девушек. Я тебе сосватаю… сам сосватаю. Дай руку и обещай делать всё, что я скажу.
На этот раз Сендер не нашел в себе достаточно сил, чтобы оставить висеть в воздухе протянутую ручку ребе. И он сунул свои короткие, толстые пальцы в мягкую ладошку ребе из Ярчева. Ребе от удовольствия взял несколько понюшек табаку одну за другой, основательно и победно высморкался и приказал служке немедленно пойти к Хане, вдове шойхета, и звать ее к ребе, да, ради Бога, поскорей, поскольку речь идет об очень важном деле.
— Я даю тебе еврейское дитя из порядочной семьи, дочь шойхета, — радостно сказал ребе, — ты не пожалеешь, Сендер. Она сирота, бедная, но честная девушка, слышишь!
На этой же неделе, на исходе субботы, Сендер надел новый костюм, который как влитой сидел на его коренастой фигуре, очень аккуратно провел широкий пробор в черных волосах, наклеил новые пластыри на загривок и медленно поднялся по грязной лестнице на четвертый этаж в мансарду вдовы шойхета. Высокая, сгорбленная, смуглая еврейка в широком старомодном платье, которое было сшито еще на ее свадьбу, открыла ему дверь и впустила его в комнату, по-субботнему прибранную и кисло-сладко пахнувшую чолнтом, субботним чаем, лежалыми фруктами и грустью третьей трапезы[38].
На столе, подле закапанного воском медного подсвечника, стояло заблаговременно приготовленное угощение. На синей тарелке, расписанной птичками и цветочками, лежало несколько красных мороженых яблок и засохший изюм, обрамленные неровно нарезанными ломтиками штруделя. Низкорослая девушка с очень высокой грудью и большими черными глазами, испуганными и широко раскрытыми, словно она только что услышала какую-то поразительную новость, протянула ему пухлую голубоватую руку, которая выглядела замерзшей.
