Франс Силланпя - Праведная бедность: Полная биография одного финна
Он возвращается в «божий дом». Сегодня он впервые ночует здесь. В «божьем доме» играют в карты и шумно веселятся. Завтра, в воскресенье, все, как один, отправятся в церковь. Предстоящий отдых настраивает людей на благодушно-снисходительный, лениво-шутливый лад. Лесорубы, уроженцы самых различных местностей, рассказывают всякую небывальщину, истории о привидениях, о встречах с волками. Разговор мало-помалу иссякает, но вот какой-то старик с Ямиярви начинает одну из своих небылиц — он сочиняет их каждый вечер; остальные непристойными шутками подталкивают его рассказ вперед. Кто-то вспоминает о скандале, причиной которого был Юсси, и на какое-то время он становится объектом шуток. Юсси плохо переваривает насмешки, но от него вскоре отстают. Собственно говоря, он еще мальчишка, случайно затесавшийся в их компанию.
Но вот лесорубы укладываются спать. В этот субботний вечер настроение у всех особенно благодушное. Старики гадают, сколько они заработают и на что пустят деньги, когда вернутся домой; молодые думают о том, как пойдут завтра в церковь. Лесосека переживает свой романтический час.
Юсси думает о том, как изменились его отношения с Миной и что нет у него больше пристанища. Он вспоминает и мать, какой она была в ту пору, когда они вместе отправились на Туорилу. И еще он вспоминает ее смертную ночь, — ночь эта стоит особняком от всех других периодов его жизни в той картине мира, которую он себе нарисовал. Может ли он еще плакать?..
Кейнонен не оправдал того опрометчивого, чрезмерного доверия, каким проникся к нему Юсси. Когда неопытный, неискушенный в карточной игре Юсси проиграл все свои деньги и совершенно серьезно, чуть ли не со слезами на глазах, стал требовать их обратно, Кейнонен не только не поддержал его своим авторитетом, но еще и посмеялся над ним вместе со всеми. Так уж устроен мир: в конце концов всегда остаешься один.
Мало-помалу Юсси перестал вспоминать по вечерам мать, Свиную горку и Никкилю. Зима уже пошла на убыль, ярко блестел на солнце санный след, весною пахли срубленные сосны. Он покинул Туорилу летом, когда впереди была зима, такая долгая, что страшно было и подумать, а теперь зима кончается. Где она теперь, вся эта долгая зима?
На льду озера уже вязали плоты из бревен, в которых не осталось и следа от оцепенелости зимнего сна — близилась сплавная пора. Туорила, ее хозяин и хозяйка, их деньги — все это останется здесь. От великолепных деревьев, бывших прежде лесом, уцелели лишь пни да отрубленные верхушки, сучья да стружки коры; они повсюду легли одним и тем же стройным узором, оставив на лице земли прозрачную картину гибели леса. Дни становились все яснее и яснее, и наконец настал день, когда от ушедшей зимы в «божьем доме» на Тойволе остались лишь тишина да застоявшийся воздух. Мине и той стало тоскливо в этот погожий день.
Многие лесорубы подрядились работать на сплаве, и среди них был Юсси — Иохан Тойвола. Теперь можно было, никого не спрашиваясь, совершенно самостоятельно купить себе новые сапоги, можно было самому запасаться съестным в прибрежных деревнях. В душе росло чувство возмужалости. Разумеется, это было волнующее чувство, но вместе тем и какое-то томительное. Собственные деньги не давали покоя; их так и хотелось на что-нибудь истратить.
Огромный плот медленно движется по речным дорогам, ведущим на юго-запад к Кокемяэнйоки. Под кофейником пылает огонь, у будки сплавщики играют в карты. Вокруг ворота по бесконечному кругу ходит лошадь; Кейнонен смазывает пьексы.
— Давай в лодку, Креститель! — обращается к Юсси плотовщик, — сегодня их очередь отправляться на берег за провизией. Однажды за какую-то неуклюжую выходку Юсси назвали Иоанном[12] Крестителем, и с тех пор это прозвище так за ним и осталось. И когда какому-нибудь новичку начинают рассказывать, какой язвой была Мина Тойвола, а тот спрашивает, кто это такая, ему отвечают:
— Да вот мать этого самого Крестителя.
Юсси сходит на берег. Сегодня он опять встретит новых людей. Его знание жизни расширяется. Отношения между мужчиной и женщиной, о которых он до этого знал не больше, чем на Свиной горке, теперь окончательно уяснились. И он впервые познает опьянение, — это свойственное лишь человеку, переходящее от поколения к поколению состояние, которое за сладостью приносит горечь.
Жизнь вольна и на первый взгляд беспечна, но на дне души затаилось глухое чувство неуверенности. Что будет, когда кончится сплав?
Однако Юсси не понесло по воле ветра и волн, когда кончился сплав. Он остался под началом у Кейнонена. Теперь, прежде чем заключать сделку на продажу леса, приходилось учитывать количество стволов, так как иной раз владелец заламывал такую цену, что не всегда можно было покупать лес вслепую. Так Юсси стал учетчиком, а когда и эта работа пришла к концу, снова началась рубка. Леса Сатакунты редели. Новые времена, о которых мечтал изголодавшийся хлебопашец чудесной весной 1868 года, наступили и, как всегда в таких случаях, выглядели совсем иначе, нежели в мечтах.
За те годы, что Юсси состоял на службе у «компании», он стал взрослым мужчиной. Сезонным рабочим он сделался совершенно случайно и никогда не мог вполне примириться со своим положением. Уже к концу первого года работы, когда снова началась валка леса, жизнь лесоруба потеряла для него свою новизну, и последующие годы не повлияли сколько-нибудь заметно на его «развитие». Он охотно бы пошел в батраки, но чужбина — всюду чужбина, а возвращаться на Туорилу ему не хотелось. Довольно замкнутый по натуре, он тем не менее уже после ухода с Тойволы стал испытывать потребность в постоянном окружении, в котором лица не сменялись бы все сразу. Если по вечерам ему случалось вспоминать о прошлом, мысли его всегда обращались лишь к начальной поре пребывания на Тойволе, когда еще не началась рубка леса. Теперь ему казалось, что на Тойволе ему грозила какая-то опасность, которой он, сам того не ведая, избежал. Он должен был постоянно убеждать себя, что ему не надо больше туда возвращаться, что он действительно не забыл ничего такого, что могло бы вынудить его вернуться. Не оставил ли он долгов, не прихватил ли чего с собой? Нет оттуда ему ничто не угрожает.
Время жизни на Туориле осталось в таком далеком прошлом, что уже было недоступным для воспоминаний. Случалось, правда, образ того дома вставал в его памяти, но уже не пробуждал никаких чувств. Хозяин Туорилы, его жена, дети казались такими далекими, словно вовсе и не существовали. Та пора и та жизнь — бесконечное прозябанье в пекарной, чистая постель — были начисто вычеркнуты из сознания. Жизнь начиналась с того дня, когда он прибыл на Тойволу, и смысл его теперешнего существования сводился к тому, что ему не надо возвращаться на Туорилу.
Но потом и это душевное состояние постепенно прошло.
В двадцать один год Юсси был среднего роста мужчиной с чуть кривыми ногами, ровно остриженными волосами и землистого оттенка кожей. Он ничем не выделялся из общей массы, и его оставляли в покое. Есть люди, для которых юные годы, проведенные в скитаньях, самая полнокровная пора жизни; впоследствии они не устают рассказывать о своих тогдашних приключениях, тем более что время уже расцветило их в радужные тона. С Юсси было иначе. Отдыхая, он мог часами размышлять над тем, что вот опять он плывет по какой-то реке, и рассматривать дома прибрежных деревень. В крайнем случае ему могло прийти в голову, что прошлым летом в это же самое время они плыли туда-то и туда-то и что теперь он умеет делать все, что полагается заправскому сплавщику. Люди вокруг него — самые разные. Многие тайком, в одиночку, сходят на берег для каких-то своих дел. Юсси ни за что не сошел бы на берег один. На берегу — девушки, а он так робеет перед ними. Мечтать о них — вот все, на что он способен. Он даже не может легко, как все, сыпать сальностями, не говоря уже о том, чтобы лазить к ним на чердаки по ночам, как, он это знает, делают другие.
Но так или иначе, лето проходило за летом, и в каждом было столько красоты, что она действовала даже на Юсси, не особенно восприимчивого к прекрасному…
Чудесное утро троицына дня. По озеру со стороны города плывет пароход с духовым оркестром на борту. Громко звучит старая, с детства известная мелодия. От восторга и благоговения тихо дрожит душа, то один, то другой пытается подпевать, безбожно коверкая слова, не понимая и не стараясь понять их.
…Ля-ля-тралля-ля — к реке он шагнул,
И кубком дунайской воды зачерпнул…
И дребезг, и грохот… и меч в руку взял…
Всех охватило какое-то торжественное волнение. «А ну, ребята, одевай праздничную форму — и в церковь!» — говорит Кейнонен.
Выданный от «компании» запас одежды лежит в грузовой лодке. Каждый облачается в красную куртку и белые брюки, перепоясывается новехоньким ремнем и надевает картуз. Затем в лодки — и к мягко зеленеющему берегу, на котором стоит церковь. На плоту остается лишь конюх, дряхлый, немощный старик лесовик. Сплавщики прошли только половину расстояния до берега, а пароход уже скрылся за островами. Юсси гребет одним веслом в паре с другим плотовщиком. В этот удивительно гармонический час поля и леса словно говорят о том, что овеянный их дыханием народ переживает свои самые счастливые годы. О берега тысячи озер плещутся волны, нашептывая свои тайные речи, и где-то в этой стране им внемлет великий и чуткий поэт. Люди в красных куртках, что вылезают сейчас из лодок на травянистый берег, вообще никогда не слыхали о поэтах, но необыкновенно восприимчивы к речи волн. Они состоят на службе «компании» и умеют завернуть крепкое словцо, но еще очень тонка кора, наросшая на нежную, чистую, неиспорченную душу народа, которой восторгался великий поэт, когда ему случалось быть в его среде.
